Читать книгу: «Dabistan-I-Mazahib. Дабистан, или Школа верований. Том I», страница 2

II. Дискуссия о книге «Десатир»

Это слово считалось арабским, множественным числом исходного персидского слова dostur, означающего «записная книжка, столп, канон, образец, ученый человек», но, согласно персидской грамматике, его множественное число должно быть dosturan, или dosturha, а не desatir. Из-за этой арабской формы слова был сделан вывод против оригинальности и древности книги «Desatir», но этого самого по себе недостаточно, как будет показано ниже.

Другие варианты названия этой книги: «Dastánir», «Дастанир» в одном отрывке²⁰ и «Васатир»²¹ в двух других местах персидского текста Гладвина, а последнее также в отрывке из печатного издания²². Первый вариант названия нелегко объяснить и он, вероятно, ошибочен; но второй вариант есть в указателе печатного издания²³ под буквой و, вау, и дается пояснение: «это название книги Махабада», поэтому это нельзя принять за типографскую ошибку, и это правильное название книги, как я теперь думаю, хотя раньше я предпочитал читать это название «Desatir». Название «Васатир» происходит от санскритского корня …, was, вас, «звучать, звать», и поэтому имеет форму wasatis или wasatir (r и s часто заменяют для visarga), что означает «речь, оракул, предписание, повеление». Оно также связано со старым персидским словом wakshur, «пророк». Учитывая частую замену в родственных языках ba на va и ba на bha, оно также может быть отнесено к корню …, bhasha, «говорить»²⁴, что вместе с предлогами pari и sam означает «объяснять, разъяснять, дискутировать». Далее, мы читаем в Комментарии к «Десатиру» древнеперсидское слово basatir²⁵ (не встречается в современных персидских словарях), которое там интерпретируется как «размышление» в следующей цитате: «размышление (basatir), которое я написал как desdtir».

Я, тем не менее, буду использовать в последующем обсуждении название «Desátir», потому что оно является общепринятым. Кроме того, в махабадском тексте буква …, vau часто встречается вместо персидской …, dal, таким образом, мы находим wáden, для dáden, «давать», и wárem для dárem, «я имею»; также понятно, что эти две буквы, столь похожие по форме, могли быть легко перепутаны друг с другом переписчиком или печатником.

Отрывки из «Десатира», содержащиеся в «Дабистане», как упоминалось ранее, сэр Уильям Джонс счел достойными самого пристального внимания; более того, они казались ему «непререкаемым авторитетом», до того, как часть самого «Десатира» была опубликована в Бомбее в 1818 году, то есть через двадцать четыре года после смерти этого выдающегося человека.

Автор «Дабистана» упоминает «Десатир» как произведение, хорошо известное среди сипасиан, то есть, приверженцев древнейшей религии Персии. Согласно его утверждению, император Акбар часто беседовал с огнепоклонниками Гуджарата; он также вызвал из Персии последователя Зардушта по имени Ардешир, пригласил к своему двору огнепоклонников из Кирмана и получил их религиозные книги из этой страны; мы можем предположить, что «Десатир» был среди этих книг. Это утверждение настолько достоверно, что оно цитируется в «Sharistan chehar chemen», «Шаристан чехар чемен», труде, написанном знаменитым ученым, который жил во времена правления императоров Акбара и Джахангира и умер в 1624 году нашей эры. Составитель «Burhani Kati», «Бурхани-гате», персидского словаря, который можно сравнить с арабским «Камузом», или «морем языка», цитирует и объясняет большое количество устаревших слов и философских терминов, опираясь на авторитет «Десатира»; это, очевидно, доказывает большое уважение, которым пользовалась эта работа. Можно считать, что словарь предназначен не для использования только сектой, а для всего народа, который говорит на этом языке, и это персидский язык, который даже арабы считают вторым языком в мире и на небесах²⁶.

К сожалению, Мохсен Фани не рассказал, где и как он сам ознакомился с «Десатиром». Я не вижу достаточных оснований для предположения Сильвестра де Саси²⁷ и анонимного критика²⁸, что автор «Дабистана» никогда не видел «Десатир». Несомненно и то, что рассказ, который Мохсен Фани дает о махабадской религии, во всех существенных моментах совпадает с тем, что содержится в той части священной книги, которая была отредактирована в Бомбее муллой Фирузом Бин-и-Каусом²⁹.

Этот редактор утверждает в своем предисловии (с. 6): «Известно, что „Десатир“ существует много лет, и на него часто ссылались персидские авторы, хотя, поскольку он считался священной книгой определенной секты, его, по-видимому, охраняли с той ревнивой заботой и тем духом изолированности, которые особенно отличают религиозные секты Востока. Поэтому мы можем справедливо ожидать, что его содержание должно быть известно только последователям секты». Мулла Фируз, очевидно, использует здесь термин «секта» по отношению к господствующей религии мусульманских завоевателей, чья жестокая и властная нетерпимость привела к тому, что все еще верные последователи древней национальной религии подверглись участи преследуемой секты. Но мы увидим, что доктрина «Десатира» имеет право на гораздо более высокие притязания, чем учение малоизвестной секты.

Как бы то ни было, мулла Фируз обладал единственной рукописью этого произведения, известного в Бомбее. Рукопись была куплена в Исфахане его отцом Каусом около 1778 года у книготорговца, который продавал ее под названием «Книга Гебра». Привезенная в Бомбей, она привлекла особое внимание мистера Дункана, тогдашнего губернатора Бомбея, до такой степени, что он начал английский перевод этой работы, который был прерван его возвращением в Англию. Окончательная доработка перевода произошла благодаря большой поддержке, которую сэр Джон Малкольм оказал мулле Фирузу вследствие высокого мнения, публично высказанного сэром Уильямом Джонсом о «Дабистане», автор которого черпал свои сведения о древних персидских династиях и религиях главным образом из «Десатира». Между написанием «Дабистана» и удачной покупкой Каусом рукописной копии «Десатира» в Исфахане прошло сто тридцать три года³⁰; поскольку было бы слишком самонадеянно предполагать, что эта копия «Десатира» является той же самой, из которой Мохсен Фани черпал свою информацию, мы можем лишь признать, что согласие обеих книг в наиболее существенных моментах дает подтверждение каждому соответствующему тексту.

Великий востоковед Сильвестр де Саси, рецензируя «Десатир»³¹, говорит: «Мы в некотором роде напуганы множеством серьезных вопросов, которые нам придется решать или, по крайней мере, обсуждать, ибо каждый предмет здесь представляет собой проблему. Каков возраст книги? Кто ее автор? Является ли она трудом нескольких авторов или различные части, из которых она состоит, написаны одним и тем же автором, хотя и приписаны разным лицам, сменявшим друг друга через большие промежутки времени? Язык, на котором она была написана, был ли в какую-либо эпоху языком жителей Персии или какой-либо из стран, входящих в Иранскую империю? Или это не что иное, как вымышленный язык, придуманный для поддержки обмана? В какую эпоху был сделан персидский перевод, сопровождающий оригинальный текст, и комментарий, присоединенный к этому переводу? Кто является автором того и другого? Не являются ли этот перевод и этот комментарий „псевдонимными и апокрифическими“ книгами, или же все это может быть произведением самозванца последних столетий? Все эти вопросы сразу возникают у меня в голове; и если на некоторые из них, по-видимому, легко ответить, то другие более трудны, чем обычно».

Возможно, что человек, даже с гораздо большими претензиями, чем у меня, может колебаться, желая обсудить тему, которая напугала прославленного Сильвестра де Саси, но поскольку «Десатир» является одним из основных источников, из которых автор «Дабистана» черпал знания о персидской религии и различных ее сектах в значительной части своей работы, я не могу обойтись без представления этой темы в том состоянии, в котором ее оставили опубликованные до сих пор обсуждения, проведенные весьма уважаемыми критиками. Если я осмелюсь высказать несколько собственных замечаний по этому поводу, то только в надежде спровоцировать дальнейшие разъяснения филологов, которые изучат сам махабадский текст и с помощью аргументов, взятых из его основ, решат важный вопрос, появится ли у нас новый язык, чтобы причислить его к реликвиям древности?

Вместо того, чтобы следовать порядку, в котором вопросы изложены выше, я начну с того вопроса, который кажется мне наиболее важным, а именно, с вопроса о языке, на котором написан «Десатир», является ли он «не чем иным, как вымышленным языком, придуманным для того, чтобы прикрыть мошенничество?»

Подделка языка, столь дерзкий обман, сделала бы вероятным любое другое мошенничество, от ложного посредника нельзя ожидать ни истины, ни даже поиска ее. Но для того, чтобы уберечься от предубеждения, что подлог имел место, предубеждения, существование которого может иметь слишком веские основания, я сначала рассмотрю в качестве общего тезиса, является ли изобретение языка одним человеком или несколькими людьми само по себе вероятным и достоверным. Я приведу только те принципы, которые получили одобрение великих филологов, среди которых достаточно назвать барона Вильгельма Гумбольдта, и прошу читателя быть снисходительным, если, стараясь быть понятным, я недостаточно избегаю банальных замечаний.

Если проследить происхождение языков от самого их начала, то окажется, что они происходят от звуков, выражающих чувства; звуки сохраняются в корнях, из которых в процессе постепенного развития способности говорить образуются глаголы, существительные и весь язык. Во всякой речи, даже в самой простой, индивидуальное чувство имеет связь с общечеловеческой природой; речь – это не плод размышлений, это инстинктивное творение; безошибочное нахождение слова, необходимого в каждом случае, конечно, не является простым актом памяти; никакая человеческая память не была бы способна обеспечить это, если бы человек инстинктивно не обладал ключом не только к образованию слов, но и к непрерывному процессу ассоциации; на этом основана целостная система человеческого языка. Если вникнуть в саму суть существующих языков, становится очевидным, что они являются интеллектуальными творениями, которые вовсе не переходят от одного человека к другому, а могут возникнуть только в результате совместной деятельности всех.

«Тот, кто придумал названия вещам,

И от кого все их познание происходит,

Является мыслящим»³².

До тех пор, пока язык живет в устах народа, слова – это прогрессивное производство и воспроизводство от способности образовывать слова. Только таким способом, не прибегая к сверхъестественным причинам, можно объяснить, как миллионы людей могут договориться использовать одни и те же слова для обозначения какого-либо предмета, одно и то же выражение для обозначения какого-либо чувства.

Язык в целом есть чувственное внешнее одеяние мысли; это продукт разума и выражение характера человечества; в частности, его можно рассматривать как внешнее проявление духа какого-либо народа; язык народа – это его дух, а его дух – это его язык. Мы видим, какую пользу может принести изучение идиом для выявления родства наций. Историю и географию следует использовать в качестве ориентиров при изучении языков; но эти исследования были бы тщетны, если бы языки были неполноценным продуктом случайности. Нет, глубокое чувство и мгновенная ясность живой интуиции действуют с удивительной регулярностью и следуют безошибочной аналогии. Происхождение языков можно уподобить происхождению гениальных произведений, я имею в виду ту творческую способность, которая задает правила искусству. Таким образом, именно язык диктует грамматику. Более того, наивысшее совершенство, которому подвластен идиом, – это линия, подобная границе красоты, которая, однажды достигнутая, никогда не может быть превзойдена. Так было с некоторыми древними языками. С тех пор человечество, по-видимому, утратило некую способность или талант, поскольку им больше не движет та настойчивость острого чувства, которая была самим принципом высокого совершенства этих языков.

Сравнительная филология, новая наука, возникшая в течение последних тридцати лет, но уже дошедшая до невиданного совершенства, зафиксировала принципы, по которым может быть изучено родство языков, даже среди кажущихся неправильными несоответствий, вызванных различными обстоятельствами и изменениями в мире, которые создавали разные народы. Это было бы невозможно, если бы не существовало фундаментальной философии языка, пусть и скрытой, и определенной последовательности даже, казалось бы, в самых неправильных модификациях диалекта, например, в модификации произношения. Но даже перестановка букв в различных и самых простых диалектах имеет свои правила и следует, в пределах своей собственной сферы, спонтанной аналогии, которая необходима для обычной практики более или менее многочисленного сообщества. Таким образом, звуки, грамматические формы и даже графические знаки языка были подвергнуты анализу и сравнению; значимые корневые буквы были отделены от просто случайных букв, и было установлено различие между тем, что является фундаментальным, и тем, что является просто исторически приобретенным и случайным.

Из этих соображений я делаю следующие выводы:

Во-первых, что подделка языка сама по себе крайне маловероятна.

Во-вторых, если бы такая попытка была предпринята, сравнительная филология вполне способна это обнаружить.

Рассматривая эту тему в широком историческом контексте, мы не можем удержаться от следующих размышлений: если даже самые строгие хронологи признают, что образование могущественных цивилизованных государств произошло, по меньшей мере, за двадцать пять веков до нашей эры, то даже с учетом больших изменений может показаться необычным, что от столь многих и великих дней до нас дошли столь скудные документы. Но, как ни странно, всякий раз, когда к нам приходит какое-либо свидетельство, избежавшее уничтожения временем, вместо того, чтобы быть встреченным с благожелательным, хотя и проницательным любопытством, к неожиданному незнакомцу подходят с недоверчивым вниманием, его голос заглушается суровыми упреками, его верительные грамоты отвергаются с презрением и упорным осуждением, и предопределенная к возрождению древность отбрасывается в могилу забвения.

Я отдаю себе отчет в том, что все диалектические аргументы, которые выдвигались или могут выдвигаться против вероятности подделки языка, были бы бесполезны против хорошо доказанных фактов, что языки подделывались и что произведения, написанные на таких языках, существуют. Мы можем вспомнить приведенный Ричардсоном³³ пример языка, который, по его словам, достаточно «оригинален, богат и правилен, чтобы внушать доверие людям очень обширных познаний», языка, созданного Псалманазаром. Это вымышленное имя человека, которого выдающийся востоковед называет евреем, но который, родившись в 1679 году в Лангедоке или в Провансе от родителей-христиан, получил христианское, а точнее, даже богословское образование, настолько хорошее, насколько могли дать ему его первые наставники, францисканцы, иезуиты и доминиканцы. Этот незаурядный человек в очень раннем возрасте встал на путь авантюризма, и в возрасте семнадцати лет ему пришла в голову безумная идея назвать себя уроженцем острова Формоза; сначала он выдавал себя за обращенного в Христианство, а затем, все еще оставаясь нехристианином, он позволил крестить себя шотландскому священнику, который рекомендовал его английскому епископу; последний, в своей благочестивой иллюзии, одновременно защищал интересы обратившегося и обманывал неофита³⁴. Этот авантюрист, который был достаточно дерзок, находясь на континенте, чтобы приступить к созданию новых букв и языка, грамматики и деления года на двадцать месяцев, опубликовал в Лондоне, хотя ему не было и двадцати лет, перевод катехизиса на придуманный им язык Формозы, и историю острова с собственным алфавитным письмом, которое читалось справа налево; это была грубая выдумка, временный успех которой свидетельствовал о преобладающем в то время невежестве в истории, географии и филологии. Но благочестивое рвение и фанатизм превратили научную дискуссию в религиозную ссору и слишком долгое время делали напрасными возражения нескольких действительно ученых и знающих людей; пока самозванец, либо неспособный дольше поддерживать свои притязания, либо побуждаемый совестью, не признал обман и, наконец, не стал по-настоящему знающим, хорошим и уважаемым человеком³⁵. Мы видим, что этот пример плохо подтверждает идею о поддельных языках.

В 1805 г. г-н Руссо, будучи генеральным консулом Франции в Алеппо, нашел в частной библиотеке в Багдаде словарь языка, который назывался там балайбалан, что переводится как «тот, который оживляет», и обозначается арабскими буквами, называемыми нешки; это было объяснено в словаре на арабском, персидском и турецком языках. Неизвестный автор словаря составил его для изучения эзотерических и оккультных наук на этом языке. Высокообразованный Сильвестр де Саси, как только он был проинформирован об этом открытии, разыскал в Королевской библиотеке в Париже тот же самый словарь и со своим обычным усердием и проницательностью опубликовал короткое, но ясное примечание к нему³⁶. Того, что он написал, было достаточно, чтобы получить представление о том, какое отношение этот язык имеет к грамматическим формам арабского, персидского и турецкого языков.

Сильвестр де Саси, как и г-н Руссо, оставил неясным вопрос, мертв этот язык или нет; кем и в какой период он был создан, и какие авторы его использовали. Первый добавляет, что некоторые произведения, написанные на балайбаланском языке, скорее всего, находятся в руках персидских суфиев.

Этот язык заслуживает, пожалуй, более подробного рассмотрения. Все, что есть положительного в только что приведенных высказываниях двух великих востоковедов, можно сказать и о любом другом языке, который не является оригинальным, но включает, как, например, английский или голландский, более чем один идиом. Мы можем только признать, что во все времена объединение людей для определенной цели, ради искусства, науки и по профессии может иметь, имеет и даже должно иметь определенную фразеологию. Любая модификация старых идей или создание новых создаст измененный или новый язык; любое сильное влияние конкретных обстоятельств произведет аналогичный эффект; это спонтанная репродукция, а не преднамеренная подделка языка.

Такая подделка, даже если бы она могла остаться незамеченной, что невозможно в наше время, стала бы лишь любопытным доказательством человеческой изобретательности, которой не может быть установлено никаких границ; но истинная и единственная цель языка никогда не могла быть достигнута с ее помощью, потому что никогда большое количество независимых людей не будет расположено, да и не может быть принуждено, перенять лексику, грамматику и выражения одного человека, и присвоить их себе для индивидуального выражения своего сокровенного разума, а также для обмена взаимными чувствами и идеями³⁷. Осуществление подобного – чудо, приписываемое только Божеству, и это справедливо; это очевидный результат дарованной Небом способности к речи, одного из вечных чудес мира.

Этим должен воспользоваться пророк, возвещающий миру важное известие небесного откровения. Великая цель его священной миссии подразумевает как можно более широкое провозглашение его учения на общепонятном языке, каким никогда не может быть поддельный язык. Если, как предполагалось³⁸, «Десатир» будет рассматриваться как соперник Корана, то он должен быть написан на национальном языке для определенного народа; персы считали своей религией махабадскую религию, ту самую, которую история, хотя и не под тем же названием, приписывает им в отдаленные века, что явствует из изучения самой доктрины.

Принимая во внимание требуемые знания и трудности, которые необходимо преодолеть, чтобы подделать язык таким образом, чтобы хотя бы на время обмануть доверчивость других, мы придем к заключению, что для признания такой подделки реальным фактом требуется не что иное, как прямое доказательство. Итак, какие аргументы были выдвинуты для того, чтобы объявить язык «Десатира» не чем иным, как «искусственным идиомом», изобретенным ради обмана?

Сильвестр де Саси говорит³⁹: «В самом деле, трудно не заметить, что множественные отношения, существующие между асмани, „небесным“ и персидским языками, являются результатом систематической работы, а не следствием времени или случайностей, которые с меньшей регулярностью приводят к изменениям, которым подвергается язык».

Я должен извиниться за то, что прерываю здесь этого знаменитого автора, чтобы указать на то, что никто лучше него самого не установил в качестве главного условия существования любого языка, и чего этот автор, конечно, никогда не собирался отрицать, но, возможно, здесь предполагается, что он забыл, а именно, что язык – это «не результат случайности», и хотя он и «не результат систематической комбинации», тем не менее, как инстинктивное творение, язык демонстрирует удивительную регулярность, и что в изменениях, которые время производит в языках, преобладает очевидное правило.

Сильвестр де Саси продолжает: «Грамматика махабадского языка, очевидно, во всей этимологической части и даже (что особенно поразительно) в том, что касается неправильных глаголов, прослеживается (calquee sur) в персидской грамматике, а что касается основных слов, то если среди них есть много таких, происхождение которых неизвестно, есть также большое количество таких, в которых персидский корень, более или менее измененный, может быть распознан без каких-либо усилий».

Эрскин исследовал, не имея ни малейшего контакта с французским критиком, махабадский язык и утверждает⁴⁰: «По своей грамматике он очень близок к современному персидскому, как по склонению существительных и глаголов, так и по синтаксису». Норрис⁴¹ придерживается того же мнения.

Эти весьма уважаемые критики опубликовали свои суждения о махабадском языке до того, как сравнение нескольких языков с санскритом и между собой было проведено компетентными филологами, создателями новой науки сравнительной филологии. Согласно последней, доказательства действительного родства языков, т. е. доказательства того, что два языка принадлежат к одной и той же семье, должны быть и могут быть должным образом выведены из их грамматической системы. Так, например, формы греческого и латинского языков в некоторых частях почти идентичны санскритским, причем первый имеет большее сходство в одном отношении, второй – в другом; греческие глаголы в mi, латинское склонение некоторых существительных кажутся, по выражению прославленного автора, «срисованными друг с друга (calqués l’un sur l’autre)». Эти два языка, по-видимому, разделили между собой всю систему древней грамматики, которая наиболее полно сохранилась в санскрите. Сам этот язык, вероятно, вместе с двумя упомянутыми, произошел от более древнего языка; мы встречаем в них трех братьев, узнаваемых по их поразительному сходству. Это сходство, хотя и более или менее ослабленное и даже стертое в некоторых чертах, в целом остается все еще ощутимым в длинном ряду их отношений. Я имею в виду все те языки, которые выделяются под названием индогерманских, к которым принадлежит и персидский.

Но при решении вопроса о родстве языков необходимо рассматривать не только их грамматические формы, но и систему звуков, а также слова в их корнях и производных. Три упомянутых критика сходятся во мнении, что язык «Десатира» очень похож на персидский, или на язык Darī, не только из-за грамматики, но и из-за этимологии; большое количество глагольных и именных корней одинаковы в обоих языках. Это сходство, согласно сравнительной филологии, привело бы к выводу, что либо один язык произошел от другого, либо оба произошли от общего родителя; но ничто из того, что до сих пор здесь утверждалось, не может оправдать предположение об изобретении, подделке или фальсификации так называемого махабадского языка.

Мы продолжаем цитировать критику Сильвестра де Саси: «Есть, однако, еще более веское доказательство систематической работы, которая привела к созданию „фактического идиома“. Это доказательство я вывожу из совершенной и неизменной идентичности персидской фразеологии и махабадского идиома. Они всякий раз, когда перевод не вырождается в пересказ или комментарий, что часто случается, прослеживаются друг от друга (calqués l’un sur l’autre) таким образом, что в обоих случаях состоит из одинакового количества слов, и эти слова всегда расположены в одном и том же порядке. Из-за получения такого результата мы должны признать два идиома, грамматика которых должна быть совершенно одинаковой, как в отношении этимологической части, так и синтаксиса, а их соответствующие словари должны предлагать точно такое же количество слов, будь то существительные, глаголы или частицы, что предполагало бы два народа, имеющих в точности одинаковое количество идей, абсолютных или относительных, но одного и того же вида и с одинаковым количеством отношений».

Если то, что мы уже сказали, не лишено оснований, то следует признать, что последний процитированный абзац, который автор называет «еще более веским доказательством систематических операций, породивших фактический идиом», не имеет того веса, который он ему приписывает. Если махабадский и персидский языки родственны друг другу, то «совершенная и неизменная идентичность фразеологии между ними обоими», если даже она настолько велика, как об этом говорится, не только возможна, но и вполне ожидаема в заявленном переводе «Десатира» на персидский. Такая идентичность наиболее религиозно направлена в версиях священного текста. Нужно ли приводить современные примеры переводов, которые по фразеологической схожести с оригиналом могут соперничать с персидской версией махабадского текста? Предположение, что два народа имеют одинаковое количество идей, абсолютных или относительных, далеко не абсурдно, это действительно факт для всех народов, находящихся на одном уровне цивилизованности; но в данном случае речь идет о писаниях одного и того же народа, который, имея во все времена одно и то же правительство и одну и ту же религию, может легко причислить устаревший собственный язык к памятникам своей древности.

В связи с этим мы не видим, что прежние аргументы критика имеют силу благодаря добавлению: «совершенное тождество концепции приходится в очень большой степени на абстрактные и метафизические идеи, в которых такое совпадение бесконечно труднее, чем когда речь идет только об объектах и отношениях, воспринимаемых чувствами». Большое сходство отмечается во всех формах мышления. Мало шансов быть опровергнутым, если сказать, что фундаментальные метафизические идеи являются общими для всего человечества и присущи человеческому разуму. Энциклопедическое содержание «Дабистана», касающееся мнений стольких народов, послужило бы новым доказательством этого, если бы этот общепризнанный факт нуждался в дополнительной поддержке.

Сильвестр де Саси признает, что язык асмани содержит большое количество корневых слов, происхождение которых неизвестно. Эрскин говорит⁴²: «Конечно, странно, что язык, на котором написан «Десатир», подобно языку, на котором составлена Зенд-Авеста, больше нигде не встречается. Он не является производным от зенда, пехлеви, санскрита, арабского, турецкого, персидского или «любого другого известного языка. … Основа языка и подавляющее большинство слов в нем принадлежат неизвестному языку. Это смесь персидских и индийских слов. Встречается несколько арабских слов». Норрис⁴³ также обнаружил, что большая часть языка, по-видимому, мало похожа на какой-либо другой язык, на котором когда-либо говорили. Суждение, высказанное таким образом, могло бы побудить непредубежденный ум приписать оригинальность, по крайней мере, части языка асмани, что, естественно, сделало бы другую часть менее подозрительной, поскольку частичную, а не полную подделку было бы не только труднее осуществить, но и легче скрыть. Тем не менее, случается так, что непохожесть на любой другой, а также сходство с одним конкретным идиомом в равной степени оборачиваются против подлинности рассматриваемого языка; там, где существует несоответствие, есть абсолютная подделка, где сходство – неуклюжая маскировка!

Эрскин продолжает: «Персидскую систему нет необходимости описывать, но заслуживает внимания, что среди слов индийского происхождения не только много санскритских, что могло бы случиться в книге отдаленной эпохи, но несколько слов принадлежат разговорному языку Индостана: это подозрительно, и, по-видимому, указывает на гораздо позднее происхождение. В „Десатире“ действительно встречается много слов, общих для санскрита и обычных индийских языков (автор приводит тридцать четыре из них); можно было бы указать и на многие другие. Но самый примечательный класс слов – это те, которые принадлежат чистому хинди; к таким, представьте себе, относится слово shet, уважаемый, приставляемое к именам пророков и других людей (приведено двадцать четыре). Что бы ни думали о словах персидского происхождения, маловероятно, что слова из хинди очень древние, они, возможно, появились гораздо позднее, чем мусульмане поселились в Индии».

Опираясь на мнение уважаемых филологов, я без колебаний делаю совершенно противоположный вывод из фактов, которые привел Эрскин. Следует помнить, что в народных или вульгарных диалектах часто встречаются остатки древних языков, а именно, корни слов, обороты речи, а также правила грамматики, которые вышли из употребления или исчезли в культурных идиомах, заимствованных из того же исходного языка. Не без причины прославленный Уильям Гумбольдт рекомендовал Королевскому азиатскому обществу Великобритании и Ирландии⁴⁴ изучить, в интересах общей восточной филологии, различные провинциальные диалекты Индии. Даже тарабарщиной цыган не стоит пренебрегать для этой цели⁴⁵.

Таким образом, если мы не сильно ошибаемся, те самые аргументы, которые якобы доказывают, что махабадский язык является изобретением или подделкой, приводят скорее к противоположному выводу. Прекрасно понимая, что огромное количество источников противостоит результату моего исследования, я попытался найти объяснение суровому осуждению, вынесенному «Десатиру», и рискнул предположить, что оно было вызвано, безусловно, излишними притязаниями на небесное происхождение книги и невероятной антипатией, которая испытывалась к этой работе. Такие притязания, воспринятые слишком серьезно, могут только навредить твердой, если не религиозной, вере. Каждый народ признает только одну небесную книгу и отвергает все остальные. Отсюда возникает вполне естественное, и даже уважаемое предубеждение против всего, что выходит за рамки, очерченные религией, или просто ранней привычкой и принятой системой. Таким образом, возникает суровое порицание. Чтобы сразу же уничтожить дерзкое притязание на божественное происхождение, все, что может предложить изобретательность, выдвигается для доказательства того, что книга является мошеннической подделкой; чтобы лишить ее ужасного достоинства древности, она должна быть, во что бы то ни стало, представлена как работа не древняя. Но ошибка – это не мошенничество, и работа может быть такой же древней, как и само человечество; потому что доверчивый человек не является фальсификатором документа. Если махабадский язык не является тем первоначальным идиомом, от которого произошли санскрит, зенд и другие языки, из этого не следует, что это «простой жаргон, сфабрикованный без особого умысла для поддержки религиозного или философского мошенничества»⁴⁶; если на нем не говорили в Иране задолго до установления Пешдадской монархии, из этого не следует, «что он никогда не принадлежал ни одному племени или народу на земле».