Читать книгу: «Воспоминания Дитрихманна. «В сем умереть готов». Письма Джона Белла, шотландца, исполняющего должность врача при русском посольстве в Персию, прежде неизданные (сборник)», страница 3

III

Разумеется, недостатка в наблюдателях на корабле не было, и самым зорким из них был наш капитан.

Хотя, друг мой, как вы помните, был от природы нрава тихого и кроткого, хотя он постоянно принуждал себя к нелицемерному уважению по отношению к своему командиру и много раз на дню приводил себе на ум то обстоятельство, что начальник его имеет полное право именоваться и быть супругом леди N, скоро он должен был признаться, что питает к капитану не меньшую неприязнь, чем капитан к нему самому.

Как ни грустно мне признать за своим другом такую слабость, правды ради должен я сообщить, что, будучи лишен причитавшегося ему служебного отличия и всякой надежды на общество леди N, он ожесточился против своего командира, и видя, что последний подозревает в нем счастливого соперника, не отказал себе в утешении уверить его в этом. Он позволял себе дерзко улыбаться капитану в глаза, а выполняя распоряжения его, принимал на себя такой надменный вид, что за несколько дней неприязнь капитана превратилась в настоящую ненависть и он стал искать случая отомстить своему обидчику. Мой друг с радостью заметил плоды своих усилий, и каждую минуту ожидал поединка, о котором мечтал очень давно.

О, сколь мало еще он знал своего капитана! Однажды по утру, когда мой друг шел сменять вахтенного офицера, с ним поравнялся Филипп Блейк и проговорил на ходу «Чтобы ни произошло сегодня не теряйте благоразумия». Мой друг хотел было выяснить, что должны означать эти слова, но Филипп покачал головой, в знак того, что ничего не может сообщить более, и прошел мимо.

Впрочем, долго гадать не пришлось. Сперва один из младших английских офицеров пытался вызвать его на ссору, затем его место занял, бывший прежде главным его гонителем, Куракин, но тоже без успеха, ибо задеть моего друга было очень непросто, по причине его несклонности ко всякого рода ссорам и дракам. Прямо же оскорбить его избегали, чтобы не оставить за собой вину зачинщиков поединка.

В описанные мною дни, несмотря на то, что неблагоприятной погодою наш корабль сильно отнесло к северу, путешествие наше подходило к концу, ибо мы проделали уже более четырех пятых своего пути и приближались к острову Сейбл. Все члены экипажа терпели обыкновенные в таких случаях лишения в самом необходимом. Запасы сколько-нибудь приятной или полезной пищи иссякли совершенно. Не только младшие чины, и наш капеллан, всегда подававший нам пример строжайшего воздержания, но и старшие офицеры и само семейство капитана несколько дней сряду не подкрепляли себя ничем, кроме сухарей с сушенной козлятиной и разведенным ромом водой.

«Взгляните сюда, мичман, – подозвал Беренсдорф моего друга, протягивая ему подзорную трубу, – запомните навсегда эту полоску бледно зеленого цвета впереди. Вы полагаете, конечно, что видите перед собой волны морские, которые изменили обычную свою окраску, благодаря какому-нибудь течению в своих глубинах. Так думали многие и нашли свою смерть в зыбучих песках «пожирателя кораблей». Это истинное название земли, которая лежит перед нами. Сейчас мы ляжем в дрейф, прежде чем вы совершенно убедитесь, что перед вами действительно земля, и прежде чем попадете в опасные водовороты ее окружающие. Слышали вы когда-нибудь об экспедиции Гилборта? Его корабль «Восторг», а он вполне оправдывал свое имя, разбился налетев на эти пески, когда шел круто к ветру».

В это время ко мне подошел один из наших лейтенантов и передал приказ капитана взять Бакстона и двух матросов, чтобы отправиться на Сейбл и постараться настрелять какой-нибудь дичи.

– Остров представляет собой только песчаные дюны, поросшие кустарниками, и на нем никого не найти кроме тюленей да куликов, и то не в такое жаркое время. Хорошо ли вы поняли капитана? – спросил Берендорф, глядя на лейтенанта с неудовольствием, которого причины мой друг не мог понять.

– Это точно приказ капитана, сыр – отвечал лейтенант.

– Тогда я приказываю вам, мичман, взять с собой четвертым вашим спутником Уолтора.

– Простите, сэр, но капитан приказал отправить на остров только троих человек под командой мичмана, – снова возразил лейтенант, – Если обратно шлюпка пойдет нагруженная тюленьими тушками, груз и так станет слишком велик для нее.

Друг мой заметил, как Беренсдорф закусил губы и с досадой отворотился от посланника своего командира.

Шлюпка наша еще не прислонилась к берегу, как я разгадал причину беспокойства Берендорфа и все коварство капитана, – рассказывал мой друг, – ограничивать мой выбор матросов не было заведенным порядком на военном корабле, и обстоятельство это заставило меня призадуматься. Для чего иного капитан навязал мне в спутники Бакстона, как не для каких-то своих целей, не имевших касательства к нашей жалкой охоте?

К тому времени, как я выпрыгнул на прибрежный песок, ответ на этот вопрос был мне ясен со всей очевидностью, которой я ужасался, ибо как вы помните, не отличался храбростью и силами в сравнении со своим грузным противником.

Я назначил час сбора на месте высадки и, с особой тщательностью зарядив ружье, ринулся через заросли шиповника, росшего повсюду в изобилии, и в иное время привлекшего бы мои взоры своим очарованием, прочь от своего страшного спутника. Ни о каком выслеживании дичи я не помышлял. Сам чувствуя себя таковой, я заботился только о том, чтобы не быть застигнутым врасплох и сбить со следа Бакстона. Долгое время мне это удавалось, и я уже стал надеяться, что избежал западни и подбираться к месту сбора, когда столкнулся с тем, кого так опасался. От моего внимания не укрылось, что преследователь мой едва переводил дыхание после беготни по песку, которую пришлось ему выдержать в течении нескольких часов охоты на такую проворную дичь, какой я являлся. Это настолько ободрило меня, что я выдержал его дерзкий взгляд и прямо спросил, чего ему от меня нужно.

– Вашей крови, сэр, – отвечал Бакстон без всяких предисловий.

– Она принадлежит королю, – возразил я, стараясь сохранить холоднокровие.

– Капитану лучше известна воля короля, сэр, – насмешливо отвечал мне Бакстон, – вам больше не уйти от поединка, как бы вы не старались.

– Я не собираюсь уклоняться от него, – воскликнул я, оскорбленный этими словами очень глубоко, – но, капитан, если только он действительно послал вас с этой целью, должен был сам вызвать меня, а не поручать своего дела наемнику!

– Это было бы уже слишком много чести для иностранца, – отвечал Бакстон.

Если он стремился пробудить во мне гнев, то теперь он вполне в том успел.

Зной и жара стояли нестерпимые и небывалые для этих широт. Мы сняли мундиры и вооружились кортиками, так как мичманы, еще не носили шпаги, а Бакстон, разумеется также ее никогда не имел. Сначала мне удавалось увертываться и отбиваться, держа Бакстона на расстоянии, не позволяющем обрушиться на меня всею тяжестью. Но как я не старался, я не мог противостоять своему опытному противнику и очень скоро оказался загнанным в заросли густых кустарников, в которых не оставалось никакой возможности для бросков в стороны. В отчаянье предпринял я дерзкий выпад, пытаясь пробить себе путь к отступлению, но так неудачно, что мой клинок оказался выбит из рук и отброшен в сторону. Противник мой нисколько этим не удовольствовавшись, ринулся на меня как вепрь. Я уже не помышлял о спасении и старался только не выдать своего страха перед безжалостным убийцей, когда тот споткнулся, пытаясь преодолеть сопротивление колючих веток, в которых мы очутились. Я тотчас воспользовался мигом его замешательства и бросился к тому месту, где мы сложили наши ружья. Прямо за спиной я слышал тяжелое дыхание Бакстона, но на бегу я был гораздо легче и полгал себя уже вне опасности, когда свист рассекаемого лезвием воздуха заставил меня прыгнуть в сторону. Увы, я оказался недостаточно проворен, и клинок полоснул меня по ноге, глубоко разрезав от колена до щиколотки. В следующую минуту Бакстон уже стоял передо мной и готовился атаковать при помощи увесистого своего кулака.

– Теперь вижу, что вы точно мужик, и недаром лишены надежды войти в лучшее общество, – сказал я, стараясь продвигаться к ружьям и морщась от боли.

Бакстон глядел на меня налитыми кровью глазами, едва ли смысл моих слов доходил до его рассудка. Тем не менее я продолжал свою речь, как человек пытающийся заговорить рычащую злую собаку.

– Но ведь я не мужик, Бакстон, и по-мужицки драться не намерен. Кроме того, хотя я уступил вашему желанию и согласился на поединок, уверен, что за это нарушение дисциплины и мне и вам грозит суд, если только дело выплывет наружу.

В этот момент я заметил вдали фигуры двух моих солдат, тащивших тушки навязанных на длинную жердь зверьков, напоминающих наших сусликов.

– Оглянитесь, Бакстон, – воскликнул я, надеясь, что вид свидетелей вернет ему благоразумие. Но мой противник принял мои слова за хитрость, к которой нередко прибегают в драке, и в ту же минуту направил мне в лицо удар такой силы, что, если бы я не успел подставить руку, размозжил бы мне голову. Я услыхал треск ломавшихся костей и все потемнело у меня перед глазами. Вторым ударом Бакстон сшиб меня с ног, и третьим, наверное, прикончил бы, если б его не оттащили.

Я плохо помню, как добрался до шлюпки, как на полпути к «Эдгару» мы встретились со второю лодкой, посланной нам на встречу, как Филипп Блейк то поддерживал ускользающее мое сознание разговором, то принимался бранить людей, сделавших мне неудачно перевязку, которая вся почернела от крови и торопил гребцов. Первым кого я увидел, совершенно очнувшись, был доктор.

– Нет у меня пациента более покладистого, – заметил он, отводя от моего лица флакон с нюхательной солью, – Обычно мне приходится иметь дело с дьявольской бранью, скрежетом зубов, нечеловеческими воплями. А вы, сэр, подобно даме, лишились чувств, как только я принялся вправлять кость, и ничем меня не обеспокоили. Я не раз пользовал раны подобные вашей, но никогда мне не удавалось выполнить свое дело с таким успехом. Вас и держать не потребовалось. К зиме рука будет здоровая.

С этими словами доктор хотел было по обыкновению потрепать меня по плечу, но передумал, возможно, опасаясь побеспокоить мою рану.

– Теперь я вас оставлю, потому что мое внимание требуется больному куда более важному, – прибавил он и отвечая на мой вопросительный взгляд пояснил, – капитан занемог, если б я не спустил ему вовремя кровь, мог бы приключиться удар. У всех силы на исходе, сэр, к тому же климат здесь мерзкий.

На другой день происходил суд, и вся команда была выстроена для наблюдения за экзекуцией. Капитан, поддерживаемый с одной стороны доктором, с другой – Берендорфом, исполнял роль судьи несмотря на свое нездоровье. Сначала привели к присяге Бакстона, потом солдат-свидетелей, но на меня никто не обращал внимания и ни о чем не расспрашивал. После того, как зачитали положение о поединках, учиненных на военном судне и объявили о имевшем уже место смертоубийстве от руки Бакстона, ему был вынесен приговор «повешение». Наш профос, исполнявший обязанности дворника и палача, накинул Бакстону веревку на шею, а капеллан дал последнее напутствие. Капитан мрачно наблюдал за всеми этими приготовлениями, готовясь подать знак к казни своего любимца.

Зрелище это стало первой виденной мною картиной насилия, виной которого был я, а жертвой – Бакстон, как мне было хорошо известно не питавший ко мне никакой личной вражды, но только исполнявший приказ своего командира. Последний взгляд свой, перед тем как на голову ему одели мешок, несчастный устремил на меня. Я не смог снести этого знака упрека и отчаянья и выйдя вперед, просил позволения обратиться к капитану, сам еще хорошенько не понимая, что я ему скажу.

– Ваша честь, – заговорил я, как скоро профос получил знак остановиться, и капитан обратил ко мне вопросительный взгляд, – я не решался высказаться во время суда, но теперь совесть взяла наконец верх над малодушием, и я обязан объявить, что всегда ненавидел Бакстона и презирал его, как мнящего быть мне равным по чину, в то время как он давно разжалован в простые матросы. Нередко я старался вывести его из себя, но удалось мне это только при высадке на Сейбл.

– Это что еще? – с недоумением проговорил капитан, поворачиваясь к своей супруге, которая вместе с сыном присутствовала при происходящем событии, полагая зрелище казни не менее полезным для сэра Эдгара, чем музыкальные его занятия. Леди N ничего не отвечала и казалась изумленною не менее самого капитана. Судья вновь обратил свой взгляд ко мне.

– Почему у вас сломана рука, мичман?

– Ваша честь, Бакстон ударил по ней, стремясь избежать пули, ибо в руке у меня был пистолет.

– Вы разве левша?

– Правой рукой я сжимал кортик, ваша честь.

– Двое ваших солдат не нашли пистолета на месте поединка. Что вы скажете на это?

– Не знаю, что ответить, ваша честь. Я лишился чувств и не помню, что было дальше, вероятно пистолет был втоптан в песок.

– Вы готовы повторить это под присягой?

– Да, ваша честь.

Капитан переглянулся с Берендорфом и приказал профосу заменить повешение двадцатью палочными ударами. Обратившись ко мне, он добавил:

– Вы мичман, наказаны достаточно. Можете быть свободны.

– Хитрый тихоня украл у меня Бакстона, – услышал я, отходя от судьи.

– Опомнитесь, сэр, он украл его не у вас, а у веревки, – отвечала леди N.

Вечером того же дня, закончив записи в судовом журнале, что составляло одну из моих обязанностей, занялся я составлением письма к леди N – занятием для меня не менее регулярном, чем заполнение таблиц о скорости ветра и смене галсов. Я никогда не помышлял о том, чтобы доставить свои послания адресату, предоставляя их участь пламени свечи сразу после того, как заканчивал последнюю фразу, и стремился только к тому, чтобы дать выход переполнявшим меня чувствам.

«Ваша светлость..», – писал я, стараясь тонкими росчерками придать литерам максимальную их привлекательность.

Дверь отворилась, и захлопнув журнал, я вскочил, приветствуя сэра Эдгара.

– Сэр, – проговорил он, – леди N прислала меня спросить вас, человек ли вы, и может ли сэр Берендорф ожидать вас к ужину?

– Передайте леди N утвердительный ответ на оба эти вопроса, – отвечал я и хотел было прибавить, что я, к несчастию, более человек, чем это может показаться, но удержался.

Некоторое время после ухода моего гостя я шагал взад и вперед по каюте между висячими койками, стараясь унять волнение, вызванное его необыкновенным сообщением. Я не мог придумать ему объяснение, кроме того, что капитан, тронутый моим участием к судьбе своего любимца и уверившись в моей скромности, решил сменить гнев на милость, и вернуть мне, если не благосклонность, которой я никогда не имел, то хотя бы возможность появляться в обществе офицеров и его семейства. Мои размышления вновь были прерваны дверным скрипом, и внушительная фигура Бакстона загородила, льющийся сверху свет.

– С вашего позволения, сэр, – проговорил он, теребя в руках шляпу, – Мне больше по душе стоять тут перед вами, чем болтаться на рее. Не обратись вы к капитану, мне ее было не миновать.

– Пустяки, – отвечал я, – и вы на моем месте, так же бы сделали.

Услыхав такое предположение, Бакстон позволил себе усмехнуться.

– Теперь я ваш должник, сэр, – продолжил он, понизив голос, – если кто-нибудь станет вам докучать, обратитесь ко мне и вы забудете свои неприятности.

– Бакстон, вы меня удивляете, – возразил я, – вас вешали уже два раза, неужели вы предполагаете, что провидение всегда станет вынимать вас из петли?

– Еще, сэр, я хотел замолвить словечко за капитана. Он не хотел вашей смерти, сэр, он только велел вас немного попугать, чтобы вы не очень задавались. Не его вина, что у меня расходилась рука.

– Я никогда не сомневался в расположении его светлости, – заметил я, – но что означают ваши слова «замолвить словечко»? Полагаю, капитан не нуждается в моем извинении.

– Он очень болен, сэр, и возможно скоро будет нуждаться в отпущении грехов.

– Мне этого не показалось. Впрочем, сожалею о его болезни.

– А мне показалось, сэр, – отвечал Бакстон и вышел, нахлобучив шляпу.

Он оказался прав. Капитану становилось все хуже, и он не показывался уже перед командой, отдав корабль Берендорфу. Командор занял ту часть капитанской каюты, которая служила гостиной и всякий день присылал звать офицеров, в том числе и меня, на обеды и ужины, которые хотя состояли преимущественно из сухарей и сушеных фруктов с редким добавлением рыбы или кулика, никогда не происходили с такой любезной простотой и весельем.

То обстоятельство, что одна рука моя была на перевязи, не позволяло мне вернуться к обычным моим занятиям, и Берендорф приказал мне использовать свободные часы для заполнения тех пробелов в моих познаниях, которые могли бы воспрепятствовать мне замещать его, в случае необходимости.

– Рано или поздно, сэр, вы займете мое место, – сказал он, – и, поскольку, я полагаю, что это произойдет рано, давайте не будем терять время.

Мало того, что таким образом оказался я на положении лейтенантов, последние выказывали мне всевозможные знаки внимания и были не только любезны, но даже искательны.

– Когда станете командовать флагманом, не позабудьте обо мне, которого знали с первых своих шагов на службе, – заявил Куракин, впервые увидав на голове моей шляпу с плюмажем.

Я ничего не хотел отвечать, отлично помня несчастное время моих «первых шагов», которые едва не привели меня за борт, главным образом благодаря усилиям Куракина. Но он не отставал так долго, стараясь получить какое-либо подтверждение основательности своих претензий, что я объявил ему напрямик о том, что, если когда-либо буду иметь корабль под своею командой, он будет последним человеком о ком я вспомню. Я очень видел, что такой ответ был весьма не по вкусу просителю. Грубый нрав его, разумеется, подсказал ему тысячи всевозможных способов излить свой гнев, однако он не смел более его обнаруживать, и удовольствовался мрачным молчанием. Разумеется, общество леди N придавало главное очарование этим дням. Она ни разу не повторила своего опасного опыта и не оставалась со мной с глазу на глаз ни на минуту, хотя теперь это было бы очень легко устроить. Я угадывал причину такой осторожности и был вполне счастлив. Сэр Эдгар перестал быть принуждаем к музыкальным упражнениям, так как клавесин теперь был совершенно в моем распоряжении, и никакого повода для игры на нем мне не требовалось. К несчастью, я не мог вполне воспользоваться этим обстоятельством, так как сделал бы в другое время, хотя Филипп Блейк любезно заверял меня, что одной рукой я играю лучше, чем он обеими. Что касается сэра Эдгара, то перестав видеть во мне учителя, он очень скоро умерил свою холодность и часто развлекался со мной стрельбою по чайкам, которые появились над мачтами наших кораблей, указывая на приближение земли.

По вымпелам и сигналам, подаваемым с транспорта мы знали, что на нем свирепствует мор и люди терпят бедствия крайних лишений. Ежедневно мешки с новыми жертвами сих несчастий сбрасывались в море. Впрочем, в то время считалось обычным делом доставить живого груза на треть менее, чем было загружено в трюмы, и учитывая, что путешествие наше подходило к концу, этот убыток никого не беспокоил.

Однако, скоро начал я замечать, что леди N снедают какие-то неизвестные мне опасения. Я не долго колебался над вопросом, к чему их отнести, заметив, что причиной им служат секретные сообщения доктора, несомненно относящиеся к капитану. Это открытие уязвило меня более, чем можно было ожидать, так как по свойственной природе человеческой особенности, я уже привык к лестному убеждению своей значимости для леди N, и мне было крайне оскорбительно делить ее сердце с кем бы то ни было.

На другой день, как я сделал это печальное открытие, Берендорф приказал ботлеру, отвечавшему за все снаряжение «Эдгара» удвоить караулы, а людям доктора заложить и забаррикадировать проход в интрюм, где помещались раненые, больные и все медицинские припасы.

– С сегодняшнего дня и до входа в бухту, не спите без оружия, – приказал он мне, – в команде готовится бунт. Чернь есть чернь, сэр, и если она останется голодной, три дня сряду, то она превращается в диких зверей. Я допускаю мысль, что нам придется на них поохотиться.

Снедаемый беспокойством за леди N, я отправился к ней, не в силах противостоять желанию собственными глазами убедиться в том, что с ней еще не случилось ничего худого.

Я нашел ее на шканцах, печально наблюдающей за полетом морских птиц. Заслышав мои шаги, он вздрогнула и обернулась.

– Это вы, сэр! Почему вы здесь? – вопрос ее был как нельзя уместен, ибо на шканцах кроме капитана и дежурного офицера никому нельзя было появляться. Выражение ее лица и звук голоса, так разнились с всегдашней присущей им уверенной манерою, что я не смог совладать со своей тревогой и воскликнул:

– Простите, ваша светлость, что являюсь без приказания, но очень нелегко оставаться слепым, имея здоровые глаза. Что означает ваш убитый вид? Чем я заслужил ваше недоверие, отчего вы не желаете открыть причину вашей тревоги? Вы так часто говорили о моих достоинствах, заслуживающих награды, что, может быть в качестве таковой сочтете возможным назвать мне обстоятельства или имя, способные причинить вам зло.

– Вы правы, сэр, – с грустью отвечала леди N, – напоминая мне, как мало вы были отмечены, несмотря на безупречность вашей службы. Но то, о чем вы просите никак не может принести вам пользы, и являться наградой. Я, в свою очередь, прошу вашего доверия и желаю, чтобы вы не задавали вопросов. Удовольствуйтесь тем, что я подтверждаю обоснованность ваших подозрений, но опровергаю ваше преувеличенное представление об опасности. Будьте уверены, я располагаю возможностью избавиться от нее.

По мере того, как леди N произносила эти слова, она заметно успокаивалась и в конце настолько овладела собой, что прибавила с обычной своей небрежной насмешливостью:

– Вы так часто говорили о своей преданности, сэр, что вероятно не сочтете за дерзость, если я, в качестве подтверждения таковой, потребую от вас никогда не пытаться разузнать обстоятельства, которые мне угодно было от вас скрыть.

– Не огорчайтесь, прошу вас, – добавила она, тотчас заметив по моему лицу впечатление, которое произвел ее отказ, – неужели вы желаете отнять у меня мое единственное утешение? Неужели мое желание уберечь вас от несчастья, желание, чтобы вы навсегда остались соединением всего лучшего, что только может Бог вложить в человеческую душу, чтобы вы остались тем же, каким я увидала вас впервые, неужели, спрашиваю я вас, это мое желание недостаточно достойно, чтобы я могла позволить себе ему следовать? Молчите, сэр, – воскликнула он, заметив, что ее неосторожные слова, придали мне смелости и я намерен вновь заговорить, – уходите и пришлите сюда Берендорфа.

Я повиновался и весь этот день мысленно переходил от убеждения, что причиной тревоги леди N являются обстоятельства, связанные со здоровьем капитана, к подозрению существования иной причины, способной заставить ее страдать.

Мысль о том, что известие о беспорядках в команде может поколебать энергию и самообладание леди N, не приходила мне в голову, как не могла зародится ни у кого, имевшем честь достаточно знать ее характер. Вечером того же дня Берендорф приказал мне перебираться к нему в каюту.

– Раз вы стали моим старшим помощником вам нечего делать с младшими чинами, – сказал он.

– Не вызовет ли это недовольство среди них, сэр? – спросил я, – ведь хотя я действительно выполняю обязанности, или если говорить правду, учусь выполнять обязанности вашего помощника, я все-таки не лейтенант, а мичман.

– Ваше назначение – это дело решенное. Когда вы снова ступите на английскую землю, вы будете лейтенантом и командором уже не только для членов команды, но и для адмиралтейства и его величества. А пока вот вам шпага, лейтенант. Возможно, она потребуется вам скорее, чем вы предполагаете.

Опасения мои относительно того, как будет принято приказание командора подтвердились.

– Проклятый фаворит! – крикнул Куракин, видя, что я укладываю и выношу свой сундучок из общей нашей каюты, – вы один хотите спастись, когда всех нас перережут английские крысы. Черт дернул меня ступить на борт этого корабля, чтоб он сгорел!

С этими бессвязными словами он бросился на свою койку и зарыдал, как ребенок. Все бывшие в каюте столпились вокруг него, пораженные плачевной картиной малодушия и отчаянья.

В то же время прозвучал сигнал в вечерней молитве и положил конец этой сцене, оставившей на моей душе тяжелый след. Слезы всегда дерзкого и беспечного Куракина не выходили у меня из головы. Долго ворочался я на своей койке и наконец решился просить Берендорфа позволить мне пригласить к нам бывшего моего обидчика.

– Спите и не беспокойте меня по пустякам, – откликнулся недовольно тот и закрыл глаза.

Я постарался исполнить приказание своего командора, но удалось мне это не вдруг. Мне казалось, что я спал не более двух часов, как звук выстрелов заставил меня вскочить и припомнить все тревожные обстоятельства последних дней. Я был один в каюте, койка командора была пуста. Бросившись вон, я обнаружил, что заперт. Тщетно пытался я, действуя здоровой рукой, с помощью кортика открыть замок.

В то же время на корабле воцарилась тишина настолько глубокая, что я мог бы счесть шум борьбы за пригрезившееся мне сновидение. Как только замок уступил моим усилиям в дверях возник силует Берендорфа.

– Почему не спите? – спросил он как ни в чем не бывало, – Зачем сломали замок? Разве я приказывал вам встать?

– Так значит это вы заперли меня, сэр?

– Было слишком жаль будить вас. Когда я взглянул на ваше лицо, оно мне напомнило ангела, изображенного на картинке из библии моей покойной матушки.

– Мне вовсе не до шуток, сэр, – воскликнул я, очень задетый его ответом, – И я не могу не сожалеть о том, что вместо воспоминания о Библии вашей матушки, вам не пришло на память то обстоятельство, что офицеру его величества нельзя оставаться в стороне во время того, как в команде происходит возмущение. Но, видимо, вы не считаете меня надежным сторонником, раз рассудили оставить запертым.

– Напротив, я не только почитаю вас надежным сторонником, но и очень храбрым офицером, которого не хочу лишиться. Чем меньше народу замешено в таких стычках, тем лучше. В них нет ничего почетного, иначе я послал бы вас вперед прочих.

Утром, после молитвы, капеллан совершил печальный обряд и мешки с телами девяти человек, в том числе Уолтора и Куракина, погрузились под воду.

Еще около десятка матросов, в том числе часть нашей абордажной команды со своим офицером, шкипер и плотник оказались арестованными и запертыми в трюме.

Я был изумлен, увидев доктора с перевязанною головой, ибо по роду занятий своих ему под страхом суда воспрещалось всякое участие в боевых действиях.

– Случайность, сэр, – отвечал он на мой вопрос.

Радость леди N как скоро она убедилась, что со мной не приключилось ничего худого, была столь глубока, выражалась такими хвалами милосердию Провидения, что я не выдержал, и как не досадно мне было признаться в этом, сообщил о том, что я принимал участие в схватке не с заговорщиками, но только с дверным замком.

– Сэр, – воскликнула леди N, обращаясь к командору, – вы необыкновенный человек, вы исполняете не только те поручения, о которых я говорю, но даже такие, какие я не решалась высказать в своих мыслях.

Берендорф поклонился.

В это время крик марсового, увидавшего шедший за нами корабль, привлек всеобщее внимание и собрал на корме.

Через час всевозможные сомнения совершенно рассеялись и Берендорф объявил о преследовании нас галеоном, а по прошествии еще двух смог разглядеть на бушприте фигуру известного тогда испанского капера дона Лекардо, с которым имел уже случай свести знакомство, столь памятное, что теперь с особой ясностью предвидел все последствия его возобновления.

– Фортуна решила посмеяться над нами перед самым входом в бухту, – сказал он, обращаясь к своим лейтенантам, – если б мы принадлежали к головорезам дона Лекардо; чего да не будет, мы растянули бы паруса на ветер, и может статься, ушли бы, но долг наш велит не допускать неприятеля к грузу.

– Итак, сержант, сперва сделайте несколько пушечных сигналов бедствия. Мы уже находимся так близко к земле, что очень может статься найдем спасителей на английских судах, встретить которые здесь не редкость. А затем, – обратился он к старшему офицеру от канонир, – готовьтесь встречать нашего старого приятеля. Он очень недурной дворянин, ваша светлость, – добавил он, отвечая на немой вопрос леди N, – но команда его состоит большей частью из негодяев разного толка, стремящихся службою испанской короне избежать виселицы. Дон Лекардо, человек исключительных способностей, ибо умеет удерживать таких людей в повиновении, стараясь оставаться при этом в границах правил чести. Не стану обманывать вас, ваша светлость, и, пожалуй, не смог бы этого сделать, льстя вам напрасной надеждой. Если мы даже выпустим и вооружим наших бунтовщиков, шансы наши очень невелики. Если же мы воздержимся от участия их в схватке, таких шансов не останется вовсе. Поскольку дело касается лорда N, решать вам, ваша светлость.

Леди N слушала Берендорфа, глубоко погрузившись в свои мысли и сложа руки, как делают католики во время молитвы. Она ответила не скоро.

– Поступайте, как велит вам долг, сэр. Если вы полагаете, что необходимо вооружить заговорщиков, даже если это нужно только для спокойствия совести вашей, я не могу и не желаю этому противиться.

– Лейтенант, – приказал Берендорф одному из младших своих помощников, – скажите доктору, чтобы он доложил лорду N обо всем, чему вы стали свидетелем и просил его участия в этом деле.

– Сэр, – воскликнула леди N, – прежде чем расстаться быть может навсегда, забудьте свое оскорбление.

Говоря это, она протянула Берендорфу письмо, запечатанное, как я успел заметить собственною его печатью. Командор хотел было бросить его за борт, но леди N не позволила этого сделать, и сломав печать показала ему чистый лист без единой надписи.

– Мне было бы больно думать, что вы навсегда останетесь при дурном обо мне мнении, – заметила она, – я позволяла себе угрожать, это правда, но никогда не намеревалась причинить никакого иного вреда.

– Вы действительно сняли немалую тяжесть с моего сердца, которое привыкло заключать в себе нежность и доверие, какие только может питать отец к дочери, и которому нелегко было примириться с мыслью, о том, что она способна ввергнуть его в пучину горя. Но, знайте, что ни при каких обстоятельствах я не был бы о вас дурного мнения.