Читать книгу: «2020»

Шрифт:

ISBN 978-5-0051-0243-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

АННА ШТУМПФ «2020»

Пролог

Фигура приближается… Приближается, будто проявляется картинка на фотобумаге. Вот возникли очертания плеч, затем задвигались ступни, и вверх поползли линии как всегда безупречно отутюженных брюк.

Рядом с ботинками нарисовались два длинных уха, болтающихся из стороны в сторону. Задвигались лапы. Перевожу взгляд наверх – проявилась шляпа, и очертились строгие вертикали костюма. Резко приближается знакомое лицо. На меня насмешливо смотрят карие глаза, в улыбке чуть двигается крючковатый кончик носа. Не может быть… От ярости мне не хватает воздуха.

– Зачем вы снова здесь?!

Слышу лишь тихое дыхание его собаки. Она садится у ног хозяина и высовывает мокро-розовый язык.

– Здравствуй, Мария.

Исподлобья вглядываюсь в молчащее лицо, в холодные глаза. Его голос звучит только у меня в голове. Он молчит. Собака сглатывает слюну и смотрит вверх темными блестящими глазами. Хочется кричать от бессилия. Сжать кулаки и на выдохе закричать.

– Вам все мало?! Опять смерти? Снова боль и горе?!

– Мне казалось, ты все поняла… Помнишь, Помпеи? Индианку? Авиньон?

Хочу оглянуться, но не могу. Вокруг нет очертаний города или квартиры. Только его четкая подтянутая фигура в безупречном костюме. Только любимая собака у ног. Не слышу никаких посторонних звуков, кроме собачьего дыхания. Я сжимаю пальцы и чувствую, как до крови впиваются ногти в кожу:

– Что мне сделать, чтобы вы больше не приходили? Никогда не приходили?!

Собака печально смотрит на меня, затем поднимается и двигается вслед за хозяином. Их фигуры тают, как в ночных сумерках прячутся до утра силуэты домов. Тают и прощальные слова:

– Вспомни… Вспомни 2020…

***

Резко и внезапно проснувшись, она глубоко дышала, вцепившись пальцами в одеяло. С усилием встала, прошлась по комнате. Глянула на изображение в подсвеченной светодиодами фоторамке – серьезный черноволосый парень с улыбающейся девочкой на руках смотрит прямо в объектив. Ребенок бережно прижимает к себе щенка спаниеля. Фотография украшена подписью – «Олежка и Маруся, июнь 2041, Крым».

Нажав на кнопку, пожилая женщина молча наблюдала, как сквозь ползущие вверх жалюзи комнату наполняет предрассветный питерский полумрак.

Она прикрыла глаза.

«Вспомни…»

Глава 1

Олежек вприпрыжку соскочил со ступенек:

– Раз! Два! Три! Четыре! – подхватил самокат.

У магазина мы столкнулись с Верой и ее Никиткой – ходит вместе с моим в одну группу детского сада. Никита на велосипеде.

– Привет. На площадку?

– Привет, Маш. Давайте.

Вера традиционно оглядела меня:

– Ты еще больше похудела! Молодец. Пятьдесят семь где-то?

– Пятьдесят пять. Для моих метра шестидесяти семи самое то.

Вера кивнула. Она тоже следит за весом. Чего не скажешь о волосах – сидим два месяца без салонов, никак не привести в порядок стрижку. Вере проще – заколола свои длинные в пучок и побежала. У меня стрижка пикси, и ее нужно поддерживать раз в месяц.

Детская площадка снова перетянута полосатыми лентами. Вчера чей-то папа размотал и оторвал эти нелепости. Коммунальщики с упорством лепят их каждый божий день. Пусть лепят. Работа у них такая. Вера вздохнула:

– Ну, вот скажи, какой толк отгораживать от нас площадку? Мы и так дома все сидим. Ну, в магазины ходим. Ну, с Терри гулять… Детям уже и во дворе нельзя – воздухом дышать? На балконе гулять прикажете?

– И не говори. У тебя есть знакомые с вирусом?

– Откуда?

– И у меня нет. Они там у себя в Москве поразнесли какую-то мнимую заразу, а нам теперь дома сиди. Мне ребенка в окно высовывать ради кислорода?

Вера закатила глаза:

– Достало все ужасно. Не могу больше дома сидеть.

Дети с визгами носились по огороженной площадке. У подъезда на скамейке расположились старушки. Они считают, что находятся в зоне риска в силу возраста, но без свежего воздуха отдадут Богу душу раньше, чем от вируса. А старая закалка не позволяет ослушаться – сидят возле парадной, чтобы шмыгнуть внутрь, если в конце двора покажется участковый. Причем, сидят в масках и перчатках.

– Бог ты мой… Если б не интернет-магазины, я б не выжила, Маш, – Вера сменила тему и теперь смеялась над своей расточительностью.

– Кстати, Маш! – она быстро водила пальцами по экрану смартфона. – Звонила Филипповна – сказала, что на следующей неделе в саду можно сделать прививки по графику. Типа, чтобы не отставали от плана.

– Пфф. У нас есть такие, кто вообще эти прививки делает?

– Ну, мы все в чате обсудили – ты чего-то не написала только – нас никого это не касается. Мы не делаем прививки.

– Ой. Вер. Где этот коклюш? Где этот полиомелит? Столбняк? Ну, мы же не в подвале живем, чтобы заразу подхватить, ну?

Вера махнула рукой. Я кивнула – еще с рождения Олежки участковая педиатр меня доставала с прививками. Отказы от очередных предложенных ею АКДС и прочей ерунды привыкла подписывать уже не глядя. Две тысячи двадцатый год на дворе!

Я подобрала брошенный Олежеком у качелей самокат:

– Жду-не дождусь, когда салоны откроются. Вер, а может, подпольно? Мне бы подстричься. Да и маникюру уже два месяца. Ужас… Фигню развели какую-то – не перекусить нигде, не примерить ничего! Во, видела? – демонстрирую Вере отросший гель. – Хорошо, что Паша не видит… Если что и есть позитивное от этой изоляции, так это время свободное – читаю больше.

– А, точно, ты же – филолог у нас.

– Редактор.

– Как ты все успеваешь?! Читать еще! – Вера фыркнула.

После получаса беготни и игр все-таки удалось развести детей по домам. Еще один день сурка клонился к закату.

Вместе мы ждали окончания самоизоляции. Мы устали. А больше всего устали ждать папу, который застрял в командировке в Мехико. Рейсы отменены, и когда начнется авиасообщение – непонятно. Пока мы каждый день на связи по зуму. Скучаем ужасно. Если поначалу были обещания вывозных рейсов и надежды на скорую встречу, то сейчас мы живем надеждой воссоединения любым способом. «Жду. Скучаю. Целую», – каждый день говорю я Павлу. Он оброс и реже бреется. Смеется, что в отличие от ситуации у Робинзона Крузо, его соседи не расположены к людоедству. К надеждам на встречу добавилось особое чувство – обострилось желание жить памятью. Воспоминания приобрели новый вкус – вкус вариаций. Перебираешь события и переставляешь их местами, как книги на полке – что-то более нужное ставишь поближе, а то, о чем думать не настроена – ставишь вглубь.

Я заглянула к сыну – он собирает что-то из крохотных пластмассовых прямоугольничков. Лего его страсть. Муж привозит ему конструкторы отовсюду – со всех концов света. Наш сын очень талантлив. Поиграв с новым набором, он разбирал его до основания и собирал что-то новое, вкупе с прежним, согласно таинственному плану. Говорил, что это сюрприз.

Уже вечером, когда Олежка с мычанием чистил зубы перед сном, а я складывала посуду в машину, раздался звонок. Папина сестра, тетя Оля. Голос чужой, непохожий на ее нормальное щебетание.

Я коснулась красной трубки на экране – завершила вызов. Подошла к окну – мне нужен воздух. За окном ветер. Гуляет по вечернему городу.

Умерла Лиля, дочь тети Оли. Она умерла в Москве, куда переехала восемь лет назад. Когда началась эпидемия, многие новоиспеченные москвичи вспомнили о своих малых родинах – Саратове, Иваново, Владимире. И срочно выехали навестить родственников. На самом деле – из столицы их гнал ужас.

Кошмарное совпадение – буквально вчера я прочитала притчу о Паломнике и Чуме. Как же там было сказано?

– Ты говорила, что заберешь пять тысяч человек, а сама взяла пятьдесят тысяч!

– Нет, – ответила Чума, – я сказала правду. Я была в Багдаде и забрала свои пять тысяч человек. Остальные от страха умерли.

Я медленно положила телефон. Не смогла совладать с дрожью – меня затрясло. Смартфон упал мимо стола. Страх… Это нормально – уехать прочь из пораженного непонятной заразой города. Зря Лиля этого не сделала. Рассчитывала, что государство ее вылечит? Нет, это все воспитание тети Оли. На самом деле, я думаю, что тетя Оля прекрасная мать. Лиля умная, порядочная и честная. Была… Я знаю, что чувствует сейчас ее мама. Я сама мать.

Уложив Олежку, я убрала с кресла возле его кроватки книгу и села. Думала о Лиле. Меня не отпускала мысль о какой-то кошмарной несправедливости. Почему от вируса ушла молодая, умная, трудолюбивая женщина? Не успевшая создать семью, но много трудившаяся в своей короткой жизни, ставившая перед собой одну цель за другой… Почему?

Никто не думал, на какой срок мы расстаемся, когда вирус запер нас в городах и квартирах. Первое, что принесла нам эпидемия – это заточение. Не знала тетя Оля, что больше не увидит дочь, провожая ее в аэропорт после встречи Нового года. Лиля тогда приезжала в гости. Радостно рассказывала о выплате ипотеки в Москве, намекала на перспективы на работе… Почему именно она?

Олежек засопел. Посмотрела новости в телефоне – странно: «В России резко увеличилось количество смертельных исходов от коронавируса у людей от двадцати пяти до сорока лет». Бедная моя Лиля, ей было только тридцать шесть…

Господи, почему?!

За этими размышлениями я заснула в кресле.

***

Вздрагиваю от звука тяжело закрывшейся двери. Я в соборе одна. Никому не дозволяется войти. Носильщики ждут на улице. Снимаю с головы капюшон и сажусь молиться. Служанка остается невидимой. Вдыхаю аромат подвядших цветов и воска.

Год назад наша семья бежала в Авиньон из Генуи. В Геную пришла чума. В порт прибило корабль, полный великолепной шерсти и мертвых моряков. Горожане разграбили парусник и разнесли заразу по всему побережью. Когда стало ясно, что эпидемии не миновать, многие обратились в бегство из родных стен. Город был брошен. Жители оставляли все – домашних животных, утварь, умерших и не похороненных родственников. Трупами завалены улицы и церкви, забиты могилы – в каждую клали по шесть-семь человек.

Благодаря личному покровительству Его Святейшества Папы Климента нам удалось скрыть происхождение еще до прибытия в Авиньон. Однако же нашлись негодяи-соотечественники, которые сумели проникнуть в город, хотя Авиньон был давно закрыт для въезда и выезда генуэзцев.

Я молюсь о здоровье синьоры, mea culpa, мадам Лауры де Сад. Нет сведений о характере ее болезни, но она занемогла на прошлой неделе. А вдруг и ее настигло несчастье…

Гулкий стук. Упала и еле слышно зашипела свеча. Пахнуло ладаном.

Замечаю чью-то тень рядом. Кто осмелился тревожить меня в час молитвы? Неужели мерзавка Жаннетт получила свои вожделенные монеты и продала кому-то право увидеть меня наедине?!

Поворачиваю голову – так и есть. Вид самый что ни на есть благородный. Бледное лицо, тонкий крючковатый нос, небольшие карие глаза смотрят очень смело и насмешливо. Закутан в черный плащ, изящно кланяется. На удивление белые волосы на контрасте с молодым холеным лицом.

– Прошу простить меня, синьора Сант-Агостини.

Не может быть… Неужели выжил кто-то из клоаки дворца дожа в Генуе? Такие ироничные красавчики с мягким баритоном как раз могли там обретаться. Иначе откуда это уверенное обращение ко мне на итальянском? Кто-то часто дышит. Сглатывает и снова дышит. Смотрю вниз – у ног мужчины лежит пес. Большие уши, белый, в черных пятнах.

– Прошу и меня простить, сударь, – отвечаю с легким кивком. – Кто вы, и что вам угодно?

– Мне угодно было взглянуть на вас, – с нахальной улыбкой отвечает незнакомец.

Все же самые продажные слуги именно французы… Пытаюсь подняться и позвать эту маленькую негодяйку Жаннетт, однако не могу тронуться с места. Наваливается оцепенение и желание слушать во что бы то ни стало. Заставляю себя высоко поднять подбородок:

– И что скажете, сударь?

Незнакомец морщит и кривит губы:

– Скажу, что вы не в моем вкусе, сударыня. Не люблю такие надменные выражения. Они частенько отдают просто глупостью.

Меня душит гнев и обида. Однако по привычке я ничем не выдаю себя. Молча разглядываю этого странного мужчину. Однако кто же вы такой…

Словно услышав мой немой вопрос, человек усмехается:

– Я давно живу под чужим именем, а настоящего вы все равно не узнаете.

– Что вам от меня нужно, сударь?

– А я уже ответил вам на этот вопрос, сударыня. Мне было угодно взглянуть на человека, у которого хватило наглости и недостало совести явиться сюда, в Авиньон, из пораженной чумой Генуи с тем, чтобы скрыться от заразы. Однако же вы не просто скрыли факт прибытия из рассадника чумы. Вы привезли ее в Авиньон.

Я задыхаюсь от обиды. Мне нечем дышать. Запах гнилых цветов усиливается. Кажется, что вокруг меня зажглись сотни свечей, до того силен аромат воска.

– Горькие слова, сударыня? Охотно верю вам. Но есть весьма правдивые сведения, доказывающие, что в стремлении спасти свои жизни вы пошли на преступление – вы приехали в Авиньон, скрыв тот факт, что семья Сен-Ажюст на самом деле Сант-Агостини из зачумленной Генуи. Помните маленького пажа, что приехал вместе с вами? Где сейчас этот юноша?

Молчу, по спине медленно льется противно холодный пот. Откуда стали известны все эти сведения?!

– Не припоминаете? А я вам скажу – ваш маленький паж уже год как покоится возле Сен-Дидье. Потому что прямо по приезде в город он покрылся чумными бубонами и испустил дух спустя два дня страшных мучений. Вы желали скрыть от всех факт того, что бедняга скончался именно от чумы. Его объявили вором и сообщили, что мальчик умер от позора и мук совести.

Очень хочется уйти, даже убежать. Но ноги не слушаются. Солнечный свет тянет пыль сквозь синеву витражей, глазам больно – я закрываю их.

– Сударь, кто вы? Из Инквизиции?

Незнакомец улыбается:

– Позвольте объяснить вам, сударыня – скажем так, я присматриваю за порядком.

Я молчу, так как совершенно не осознаю происходящего. Мне страшно, накрывает волна ужаса. Это месть Папы? За что?

Вглядываюсь в незнакомца. Он снова морщится и подавляет зевок. Наклоняется, чтобы почесать собаку за ухом. Пес зевает и укладывает морду на лапы.

– Никакого Папы, сударыня… Нет. Это все не тот уровень. Видите ли… Я присматриваю за мировым порядком.

Как бы в доказательство своих слов он водит руками в черных перчатках в воздухе. Видимо, на моем лице отражается сомнение и смятение, потому что человек в плаще продолжает:

– Да-да, сударыня, и не стоит сразу записывать меня в одержимые дьяволом.

– Сударь, – говорю, тем не менее, осторожно, так как полагаю, что дело не в одержимости, а в душевной болезни, – разве не дело Господа Бога нашего следить за мировым порядком?

Незнакомец устраивается на твердой скамье с максимальным удобством – садится, поджимая под себя ноги и расправляя полы плаща:

– О, и вы допускаете, что это Господь Бог ваш наслал «чуму на оба ваших дома»? – он бормочет последние слова себе под нос. – Хорошая фраза, надо кому-нибудь посоветовать – из вагантов или поэтов.

– Господь насылает беды и несчастья на род человеческий в наказание за грехи наши, – неуверенно отвечаю ему. С одержимыми или душевнобольными нужно быть предельно осторожной.

– Вот оно что, сударыня. Можете вы мне перечислить ваши грехи, за которые на вас было послано такое несчастье? – он обжигает меня взглядом. – Неверность супругу? Гордыня? Уныние? Какой из этих грехов позволил Богу наслать чуму сразу на всю Геную? А не скажете мне, сударыня, а может, это Аллах виновен в несчастьях, свалившихся на Авиньон, Венецию, Флоренцию, Париж?

Боже мой… Если он не душевнобольной и не одержим дьяволом, то он еретик… Подослан Папой. Папе нужно уничтожить нашу семью. В наказание за чуму в Авиньоне. Какой хитрый способ… Меня объявят еретичкой и казнят…

Незнакомец наблюдает за мной, ехидно прищурившись. Выдержка, Мария, и еще раз выдержка, достойная древнего рода.

– Сударь, вероятно, вы лучше осведомлены, о причинах поразивших нас бед.

Кажется, он только этого и ждет. Вульгарно хлопает себя по коленям:

– Вне всякого сомнения, сударыня. Вы догадливы. Не Господь Бог ваш, не Аллах, и не, – морщится, приставляя палец ко лбу, – Будда приложили руку к тому, что люди терпят такие муки, боли и страх.

Сцепив руки в замок на коленях, он медленно поясняет:

– Это дело моих рук, сударыня. Вот этих вот самых! – он помахивает пальцами. На секунду мне кажется, что в воздухе возникает рой черных мошек, который кружится, повинуясь движениям этих ловких длинных пальцев.

– Сударь, зачем бы вам это нужно в таком случае? – спрашиваю, не поднимая на собеседника глаз.

– Я вижу, вы все еще не верите мне. Допустим, вы полагаете, что Господь Бог ваш наслал чуму как наказание за грехи ваши. А как же его непременное всепрощение?! Допустим, что чума распространилась по воле Аллаха. Да неужто?! Аллах еще сам не решил, на чьей он стороне – добра или зла. А давайте вспомним греческих богов?! Нет, они давно покрыты пылью времени и прахом – ушли на покой и участия в делах земных не принимают вовсе. Кому же из них в самом деле есть дело до того, что происходит в этом мире?

Тут незнакомец сочувственно вытягивает губы вперед:

– Да никому, сударыня, нет дела до рода человеческого… И уже давно. Вам, как ревностной католичке, я открою эту тайну… Иисус так давно принес себя в жертву, что, будь она и в самом деле полезной, непременно бы себя оправдала. Оглянитесь вокруг, сударыня…

Я невольно вожу глазами по чадящему и холодному пространству авиньонского Нотр-Дама. Святые на витражах наблюдают за нами. За мной. За мной следят их вытянутые печальные глаза.

– Стало лучше на земле от его жертвы? – тут он отрицательно качает головой, и взгляд его серьезнеет. – Нет войн, голода, насилия?

Незнакомец кладет голову на сцепленные пальцы, и грусть разливается в темных глазах:

– Никому нет дела до человечества, поверьте вы наконец… Приходится все брать в эти вот руки, – он скашивает глаза на перчатки и затем лукаво смотрит на меня.

– Сударь, – лепечу я, – вы хотите сказать, что будь у вас в руках власть божья, вы наслали бы на нас чуму?!

– Я и наслал, – грустно улыбается собеседник.

Наступает молчание. Он сидит поникший. Я лихорадочно пытаюсь свести воедино мысли, разбежавшиеся, словно мыши при виде кошки. Он болен. Или шпион Папы. И в том, и в другом случае это опасно.

Мягко обращаюсь к нему:

– А зачем это нужно было делать, сударь? За что чума послана всем нам?!

Незнакомец смотрит на меня с терпеливым сожалением. Так на меня в детстве смотрел отец, когда я не сразу ухватывала суть вещей. Медленно, словно мы собираемся провести в соборе всю жизнь, он растолковывает мне:

– Идут века. Они складываются в тысячелетия. Люди рождаются и умирают. Только умирают медленнее и позже, чем раньше. Живут дольше. Живут лучше. Строят хорошие дома. Строят прочные корабли, – тут он наклоняется ко мне так близко, что я чувствую его обжигающее дыхание. – Вас становится слишком много на этом свете, сударыня.

Откидывается назад на спинку скамьи и барабанит пальцами по ней:

– Не заставишь же вас добровольно уходить из жизни… Людям хочется сладко есть, много пить… Жить они любят, – криво усмехается, – а умирать не хотят и боятся. Вот и приходят на выручку войны, ссоры, раздоры, эпидемии. Количество живущих на этом свете разумно регулируется. И заметьте, самым естественным образом!

Он молчит, искоса смотрит на меня и усмехается:

– Это, сударыня, называется, баланс. Латинское слово. Иначе – равновесие. Вот этим я и занимаюсь – поддержанием баланса в мире.

Это невыносимо. Мне удается наконец подняться. Звук шагов отдается эхом. Вслед мне летит:

– Прикажите написать синьору Франческо в Парму!

Замираю на месте. Синьору Франческо?!

Незнакомец все так же сидит на скамье вполоборота к выходу. Собака встала и смотрит на меня. Сжимаю ручку двери.

Внезапно в соборе становится темно – с шипением погасли все свечи. Потухли лица святых, что с укором разглядывали меня. В темноте я вижу только глаза его – незнакомца. Мне чудится потекший по стенам запах тлена и скорби. Вдруг под куполом заметалась птица. Она приближается – белый голубь ищет выход. Сердце истошно бьется. Ноет и бьется. Я боюсь услышать то, что уже почувствовало сердце!

Страшно открывать дверь, потому что уже знаю правду!

– Синьора Лаура скончалась.

***

Я вскрикнула и проснулась. Дверная ручка подсвечена лунной дорожкой. В кроватке сопел Олежка. Разметался и скинул одеяло. Я прикрыла его, осторожно вглядываясь в выражение лица. Все хорошо.

Опять пошла спать. В голове прокручивалось снова и снова: «Синьора Лаура скончалась».

Глава 2

«Плюх! Плюх! В моей тарелке сразу два горячих блина. По краям они черные.

– Мама, я же не ем горячие.

– Что?

Утро не задалось. Видимо, мама не проверила, с какой ноги сегодня нужно вставать. Она уронила ложку, полную теста для блинов, себе на платье. Она несколько раз положила мне очень горячие блины. Я же не супермен, чтобы съесть столько блинов, да еще горячих. И да – блины сегодня не коричневые. По краям они, как кошка у соседей – Уголек.

Мама спросила, почему я не ем, а я ем».

Мальчик развел руками:

– Вот так у нас прошло утро…

Черноволосый небритый мужчина по ту сторону монитора рассмеялся:

– Ты давай это… Маму не расстраивай – не надо капризничать, ладно? Горячие-не горячие – без капризов. Эпидемия это ж, как война. Подчинение и отвага. Угу?

– Угу! – такой же черноволосый Олежка отдал честь по свою сторону экрана.

– Ну, вот. Я тебя оставил за старшего… – Павел сделал весомую паузу и сдвинул брови. Затем подмигнул сыну. – Знаешь что? Я сейчас покажу тебе апельсиновые деревья! На балкон выйду только.

На экране замелькали пестрые шорты, кусочек плиточного пола, а затем полился ярчайший свет, и в квартиру Маши и Олежки ворвался шум с мексиканской улицы. Листва, листва, листва, наконец камера телефона поймала оранжевые круглые фонарики среди веток:

– Ух, ты! Мама! Настоящие апельсины!

Подошла Маша и с любопытством вгляделась в экран:

– Олежек, это померанцы. Ненастоящие апельсины.

– Померанцы? Они померли?

– Ну, что ты… Просто декоративные. Для красоты. Ну, их не едят.

– А что делают?

На мониторе вновь появилось небритое лицо Павла:

– Привет, родная!

– Привет! – Маша поправила прическу.

– Олежек, сначала померанцы цветут. Это очень красиво. И здорово пахнет. А потом появляются плоды – горькие апельсины. На них смотрят. Не едят. Понял?

– Понял. Висит груша – нельзя скушать.

Павел вытер выступившие от смеха слезы:

– Никогда за словом в карман не лезет!

После разговора с Пашей и ужина мы с Олежкой сели читать. Сначала я читаю ему, потом он мне. В финале – каждый сидит за своей книгой. Сын – крутясь и бормоча себе под нос, за столом. Я – в любимом кресле под торшером с деревянным резным стержнем.

«Многие из наших сограждан, к примеру, подпали под ярмо иного рабства, эти, что называется, находились в прямой зависимости от вёдра или ненастья. При виде их начинало казаться, будто они впервые и непосредственно замечают стоящую на дворе погоду. Стоило пробежать по тротуару незамысловатому солнечному зайчику – и они уже расплывались в довольной улыбке, а в дождливые дни их лица да и мысли тоже окутывало густой пеленой. А ведь несколькими неделями раньше они умели не поддаваться этой слабости, этому дурацкому порабощению, потому что тогда они были перед лицом вселенной не одни и существо, бывшее с ними раньше, в той или иной степени заслоняло их мир от непогоды».

Я опустила книгу на колени. Верно подмечено. В контакте пестрит фотографиями цветущих веточек, первой мать-и-мачехи, набухших побегов, капель дождя на стекле, теней на асфальте. Этакий новый вид искусства – острый природный позитивизм. Мы чувствительнее воспринимаем сейчас каждый вдох кислорода, каждую новую травинку во дворе, каждый утренний крик птицы. Удивительная книга. Какой год создания? Хм, тысяча девятьсот сорок седьмой. А пишет, как про нас.

Хорошо, что я Паше ничего не сказала про Лилю. Не смогла просто. Мы стараемся говорить о хорошем. Вернется – расскажу.

Читаю дальше:

«Если случайно кто-нибудь из нас пытался довериться другому или хотя бы просто рассказать о своих чувствах, следовавший ответ, любой ответ, обычно воспринимался как оскорбление. Тут только он замечал, что он и его собеседник говорят совсем о разном. Ведь он-то вещал из самых глубин своих бесконечных дум все об одном и том же, из глубины своих мук, и образ, который он хотел открыть другому, уже давно томился на огне ожидания и страсти. А тот, другой, напротив, мысленно рисовал себе весьма банальные эмоции, обычную расхожую боль, стандартную меланхолию. И каков бы ни был ответ – враждебный или вполне благожелательный, он обычно не попадал в цель, так что приходилось отказываться от попытки задушевных разговоров».

Пожалуй, да. Общая нервозность стала главной составляющей бесед по телефону и в интернете. Говорить больше не о чем – только о больницах, данных по коронавирусу да о том, как трудно сидеть дома. До-ста-ло.

– Мама! Мам! А ты папе рассказала про полицейских? – Олежка повернулся ко мне – он уже все прочитал и прижал закрытую книгу к груди.

Полицейские-полицейские… Когда бы мы ни гуляли во дворе или на улице, мы их не видели ни разу. Да и сегодня утром на прогулке никаких полицейских не предвиделось. Неоткуда им было взяться. На улицах полиции вообще не наблюдалось. Где вот они все? Случись что – спасение утопающих стало бы делом рук самих утопающих. Ограбленных, оскорбленных. Да и непонятно, на каком основании они могли бы к нам с Верой прицепиться – дети гуляют под присмотром, а что ленты сняты с площадки – докажите сперва, что это лично мы сделали.

– Ладно… Хватит о полиции, – Верина пятиминутка гнева сменилась улыбкой. – Смотри, кстати, что мне в вотсаппе скинули. Никита, слезь оттуда, я кому сказала?!

На экране смартфона красовалось сообщение-диалог:

– Пропуск «поездка в личных целях». Маршрут – Южное Бутово.

– Укажите причину поездки.

– Посещение любовника.

– Не рискуйте! Оставайтесь дома! К вам приедет волонтер.

Вера заливисто хохотала, вспугивая ищущих булку голубей:

– Ой, не могу, волонтер!

Еще пару секунд она разглядывала сообщение.

– Волонтеры эти, Верунь – не верю я в них. Олежек, не надо по луже на самокате!

– Маш… Ну, дело не в волонтерах, а в том, кому они помогают. Ты же не знаешь, где они были, кому еду возили и прочее.

– Да вот именно! Если вирус и есть, то это как раз способ разнести его по селам и весям. И маски! Ни от чего они не защищают. Это ж в скафандре надо ходить.

– Вот мы с тобой – никуда не ходим, сидим дома, на площадке вечно вдвоем в это время, народ сюда ближе к вечеру набивается. Ну, вот скажи, ну, как я заболею?! Никита, подними велосипед! И затылок не три, а? Лысину протрешь!

Никитка испуганно убрал ручонку с затылка.

– Кстати, Вер… – она в ответ подняла брови. – А ты сны свои запоминаешь?

– Нет. – в голосе уверенное недоверие к странному вопросу. – А зачем?

Сзади загрохотало. Во двор въехала ГАЗель с логотипом известного магазина бытовой техники. Навстречу выбежал предпенсионного вида сосед из третьего подъезда, начал суетиться. Грузчики распахнули дверцы:

– Сами понесете?

– В смысле, сам? Я же платил за подъем!

– Тогда отойдите, пожалуйста.

Бедный покупатель, видимо, не спал всю ночь, оттого долгожданная доставка становится источником невыносимых переживаний:

– Осторожнее, прошу вас! Вот я сейчас тут… Камушек подложу!

Сосед суетливо откинул дверь парадной и закрепил ее камнем, всегда лежащим для таких целей внутри подъезда у спуска в подвал.

– А, ё…! – второй грузчик с матерком вернулся в машину и вышел из нее спустя полминуты. Теперь на нем была не очень чистая одноразовая маска. – Твою ж… Чуть не забыл!

– Да-да, – пробормотал сосед и убежал внутрь. Видимо, держать дверь квартиры.

Это развлечение длилось минут пять. Мы вернулись к детям – качаем их на качелях.

– Ой, Маш! Мои знакомые вчера ездили сакуру фоткать! Ну, в Саду Дружбы! Красиво, слов нет! Как в Японии! – Вера отвела руку в сторону, словно вокруг тоже полно цветущей сакуры. – Тепло, аромат… Как тут заболеешь, когда такая красота кругом?

Погода и правда радует. Орут одуревшие от тепла синицы. Цветет яблоня – на ее фоне вечерами фотографируются парочки. По утрам она источает дурманящий запах. В лужах отражаются маленькие облачка, которые так и норовит переехать на велосипеде Олежка. Слава богу, что ночью пролился дождь – улицы поливают непонятно чем – все смыл.

Полицейские нарисовались из ниоткуда. Принесла нелегкая. Как помянешь черта, тут-то… Подошли к нам вразвалочку, никуда не торопясь, взяли под козырек:

– Добрый день, гражданочки! Сержант Веселов, младший сержант Баронов. Документы, пожалуйста.

Мой паспорт нашелся в сумочке сразу, Вера же не имеет привычки носить его с собой, поэтому предъявить сумела лишь права. Один из полицейских, что покрепче, рассмотрел Верины права и повернулся ко второму:

Бесплатный фрагмент закончился.