Читать книгу: «Наказание и исправление», страница 3
– Чувствую, эта ночь будет куда приятней, не так ли? – заговорил я с ним от непонятного удовольствия. А он улыбнулся во все кривые зубы и впервые, с тех пор, как я знаю его здесь, ласково проговорил:
– Спокойной ночи, Родион Романович.
В самом деле, откуда они знают моё отчество? Никак Афанасий рассказал… Все так неожиданно стали вежливы со мной, словно всей партией решили обрести ко мне уважение… Да, наверное, теперь всё так и будет. И преступление моё, и приговор, и ссылка эта – всё это как будто и не случалось, всё это будто было внешним фактом, а духовная жизнь началась только сегодня. Ещё двое арестантов молятся в углу за здравие близких. Я пока ещё не решаюсь пробовать себя в молитве, но под подушкой у меня находится Евангелие, которое я в любую минуту могу вытащить и раскрыть. Его дала мне Соня ещё в начале моего заключения в острог, – «для спасения души», как она сама сказала. Раскрыть сейчас? Нет, как-нибудь потом… Я ведь не такой верующий, как Соня. Но… разве могут её убеждения не быть теперь и моими убеждениями? Её чувства, её стремления по крайней мере?..
Февраль, 15
Глава V
Сегодня идём в баню! Если честно, нам всем уже давно пора тщательно вымыться, да и повод для этого нашёлся – сегодня чистый четверг. Что это за день такой, я ещё не знаю, но уже понимаю, что он значит. Вода и мыло ещё со вчерашнего вечера были заготовлены особым человеком из нашей партии. Но воды должно было хватить всем, а вот мыла было немного, нарасхват. Как только вечером кусочки мыла были внесены в казарму, все арестанты, толкаясь, начали хватать его, как голодные собаки хватают из общей миски мясо. Мне повезло – я успел схватить один кусок, пусть и не самый большой. Темнело по-прежнему рано, до отбоя ещё далеко, но как раз именно на это время был назначен поход в баню.
И вот одна партия уже помылась, настала наша очередь; мы пробираемся в тёмное, холодное помещение, именуемое перед-банником. Все крючки для вешания уже заняты, и одежду сбрасывают в общую гору.
– Хлеб! – заволновался я. – Не раздавите мой хлеб, что у меня в кармане хранится!
– Не разглашай, а то стащат, – предупредил меня Лаптев и завёл в баню, куда уже вовсю врываются наши. Приятный жар тут же обдаёт нас, а по рассохшемуся полу уже скользят те, кто первыми схватили шайки с готовою горячей водой. И всё это сопровождается несмолкаемым звоном тысяч цепей, волочащихся по полу. Надо же, какие все худые – одни кости торчат! Неужели и я так же выгляжу?
– Эй, Шишига! – кричит Михе Шишигину кривозубый Степан Столопинский, что влез на полок. – Ну-ка, поторапливайся, мне мочалка тоже нужна.
– Дух бани не любит, когда торопятся! – замечает суеверный Миха, мыля себе спину.
– Цыц, язычник! – орёт Иван Шувакиш и плещет на него водой из ведра. И так воды мало, а он ею ещё и швыряется! Ни одной свободной шайки давно уже не осталось, поэтому я объявляю:
– Кто помылся – воду мне!
– Вода уже использована! Шайка пуста! – докладывает Петька Олежкин, которого Гагин охаживает берёзовым веником по огромной спине. Тогда я подхожу к первому попавшемуся ведру и окунаю в него своë мыло.
– Э! – вскрикивает Микола Задакин. – Воду не порть!
– Да уступи ты ему, – советует Митрий Коломнев, скребущий мочалкой пятки. – Ты всё равно уже вымылся.
Вымыться – значит, тщательно намылиться и затем смыть пену, но самое буйное – париться! То есть, поддавать жару водой на угли и лупить друг друга банными вениками. Вокруг такие звуки, будто кто-то кого-то убивает:
– Ух!..
– Ах…
– Хорошо-о!..
– Поддай ещё парку! Он ведь костей не ломит!
С громким шипением пар разносится по бане, и все взвигивают и орут. Дым, вопли, хохот, толкание – чад кромешный, а не баня! И всё-таки в этой жаркой толкотне я смог намылить свои длинные волосы, а вот тело омыть было сложнее.
– Да лучше я тебя вымою, а ты меня. – предлагает Афанасий, и я тут же соглашаюсь с ним. Одним мылом мы тщательно трём друг друга – действительно, так гораздо удобней. Наконец все помылись и обтираются полотенцами – это тоже важно, ведь мокрыми на холод выходить вредно. Хлеб у меня, конечно, пропал. «Кажись, пока я обтирался, вытащил кто-то и сожрал! Чем теперь я на работе перекушу?» – с досадой думаю, выворачивая пустые карманы.
– Об этом не горюй, – подбадривает меня Афанасий, точно угадав мои мысли. – Завтра пострадать будет полезно.
Интересно, о чём это он?
Апрель, 13
Глава VI
Так вот оно что! Оказывается, что идёт пасхальная неделя, а сегодня уже страстная пятница. Моё сердце трепетало в радостном волнении: какой-то будет грядущая пасха? Ведь самый светлый праздник на земле так давно не радовал меня… Однако на работе нашёлся новый повод для волнения: когда мы рубили дрова в лесу, Афанасий обнаружил маленького щенка, привязанного к берёзе. Он скулил, изнывал от голода и почти уже не надеялся на спасение.
– Бедный малыш! – воскликнул Афанасий и отвязал его. – Какой изверг бросил тебя здесь?
Он дал ему кусок мяса, что берëг для себя, и, когда щенок с жадностью съел его, заявил мне:
– Я его вскормил, я и заботиться о нём буду.
– Только где он жить-то у тебя станет? – напомнил ему я. – Ночи сейчас холодные, а в казармах животных не терпят.
Смотрим мы – а щенок-то и вправду такой маленький и слабый! Такого на улице ночью оставить – и в самом деле не выживет. А найдëныш наш осмелел, пошёл к Афанасию, но через несколько шагов споткнулся.
– А ну-ка… – он взял щенка, осмотрел и ахнул. – Поранена лапа!
– Что за больное животное нам досталось! – вздохнул я, неуверенный в долгой жизни этого подкидыша. – Если оно твоё, то как же ты собираешься его лечить?
– А вот и вылечу! – кивнул Лаптев. – Слыхал я, что Степан Столопинский раньше лекарем был, знает травы целебные.
В эту минуту конвойный заметил нас и рявкнул:
– Вы работать собираетесь, или дурака валять?!
Я продолжил рубить ветки, а Лаптев взял щенка, тайком пробился к Столопинскому и спросил его о травах. Мне удалось уловить его предупреждение:
– Таковые растения мне известны, но знай, что многие из них ещё не проросли в лесу. Да и конвойные могут обнаружить моё отсутствие, и уж тогда – кнута не миновать!
Но Афанасий почти на коленях умолял этого сомнительного и ворчливого человека, описал ему тяжёлое состояние щенка, и Степан, пожав плечами, согласился. Он стал срубать ветви с дальних деревьев, и так, всё дальше и дальше, постепенно удалялся от партии. «Как он найдёт эти травы? В лесу ещё снег не сошёл… – непонятная тревога за Степана была у меня на душе. – А конвойные? Они же такие вездесущие! Если меня в метель хватились, то этого хватятся непременно…» А ведь я прекрасно знал, что за побег ожидало страшное наказание; в чëм оно проявлялось, оставалось неизвестным, так как арестанты никому не сообщали о нём подробностей. Но время шло, а Степан всё не появлялся. Конвойные, конечно, хватились, двое из них побежали искать, другие повели нас назад. После обеда мы с Афанасием вышли проведать щенка, что лежал на соломе во дворе, и скормили ему кусок свинины, купленный на мои последние деньги. Щенок, увидев нас, приветливо завилял хвостиком, похожим на баранку, будто не обращал внимания на страдания от раненной лапы, а когда Лаптев начал его гладить, лизнул ему руку. Сколько любви отдавало нам это маленькое больное существо! Какая-то болезненная жалость пронзила меня: казалось, даже себя не пожалеешь ради счастья и здоровья этой невинной, пречистой души. Тут малыш увидел пса-ключника, который с интересом разглядывал его издали. Он подошёл ближе и даже связку ключей на землю положил, чтобы как следует обнюхать новичка. А тот, хоть и не мог ходить, всё так же радостно вилял хвостиком.
– Смотри, Родион, наш Рыжик со сторожем знакомится! – в детском восторге указал Афанасий.
– Почему ты называешь его Рыжиком?
– Да он же весь рыжий, только лапочки и мордочка белые.
Чудесно было наблюдать за знакомством двух собак, одинаково преданных человеку! Но тут арестанты начали выходить из казарм и тревожно вглядываться в ворота, которые раскрыли конвойные. Пригляделись и мы – Столопинского ведут!
– Отыскали-таки! – ахнул Лаптев и весь побледнел. – Ой, что-то с ним будет!
Конвойный тыкал Степана прикладом и грозно спрашивал:
– Ты ведь хотел сбежать? Сбежать, ведь так?!
Степан отмахивался от них и ругался плачущим голосом:
– Ничего я не хотел! Я лишь его глупую прихоть выполнял! – он указал на Афанасия. – Заладил: принеси да принеси травы! Вот твоя трава!!
Почти в ярости он кинул к ногам Афанасия какие-то синеватые цветы.
– Бери её! Бери, а на моё благополучие не надейся! Может, меня сегодня до смерти забьют из-за тебя!
Он ещё долго мог ругаться, но конвойные грубо взяли его под руки и куда-то утащили. В беспокойстве я слушал арестантов, которых зачем-то расставляли у крепости.
– Всё, достанется бедному… – тревожился Иван Шувакиш. – И ста ударов не выдержит, Богу душу отдаст!
– Степаха – мужичок крепкий, – пробасил Гагин. – Все тысяча пятьсот вытерпет.
– А что с ним сделают-то? – испуганно спросил я.
– Ой, не спрашивай… – вздохнув, покачал головой Миха. В крепости суетились конвойные, во двор вступил начальник. «Господи, – думал я в страхе, – неужели они проделают это с ним?!» Из крепости выволокли на верёвке Степана без рубахи.
– За что? – воскликнул он. – За что?! Это Лаптев меня надоумил!
Начальник вздохнул раздражённо и приблизился к Столопинскому.
– Ну вот что мне с тобой делать, а? – развёл он руками.
– Как что, ваше благородие? – было видно, как рассерженному и оскорблённому Степану трудно обращаться к нему уважительно. – Отпустите, ведь это несправедливо!
– Несправедливо то, что ты самовольно удалился из партии, без присмотра конвойного! – сдвинул брови начальник. – А это уже попытка побега. Здесь, друг мой, каторга, а не курорт, и ты, стало быть, – каторжанин.
Когда молодой солдат замахнулся кнутом, я не мог вытерпеть более, выступил вперёд и крикнул:
– Не надо его бить! Не надо! Посмотрите, какой он хилый, слабый, ему же прямо сейчас нужно в госпиталь!
– Замолчи! – рявкнул молодой солдат, а начальник презрительно усмехнулся:
– Уж не думаешь ли ты, Раскольников, что мы станем беспокоить казарменного лекаря ради этого иссохшегося мяса с костями?
Эти бестактные слова кольнули меня ножом в сердце. Заведующие острогом были безразличны даже к здоровью арестантов? Ну, это действительно мёртвый дом какой-то… Столопинский всё ещё пытался в словах доказать, что он не виноват, но начальник, не желавший ему верить, крикнул «Катай его!», и – раз! – кнут со всей силы опустился на обнажённую спину бедняги.
– Я знал, что вы меня не пощадите! – орал несчастный Степан. – Я знал!!
Не берусь описать того, что испытал я при виде этого зрелища. На это избиение были вынуждены взирать все, как на урок для острастки. Арестанты скорбно отворачивали лица, лишь Гагин, глядел спокойно. Но их волнения были пустым в сравнении с состоянием Афанасия – он закрыл лицо руками и заплакал. Мне и так было нехорошо, но когда под грохот барабанов Степана прогоняли рядом со мной, я обомлел от ужаса, увидев его залитую кровью, иссечëнную спину. Зачем они так? С живым человеком, таким же, как они?! Сердце у меня прихватило, темень затуманила глаза, и я свалился на землю…
Очнулся я только к вечеру. Я был брошен на нары и прикрыт полушубком; во дворе тоскливо завывал пёс. Почти все арестанты лёжа или сидя кутались в шубы, заменявшие одеяла, и молчали. Афанасий во сне вздрагивал и всхлипывал.
– Ты чего при всех грохнулся? – спросил меня Миха шёпотом, чтобы не разбудить спящего.
– Со мной иногда так бывает при сильном чувстве. – пояснил я. – Голова закружится, в глазах потемнеет, и падаю…
– Ну, ты и вправду барин… В обморок повалился из-за подобного пустяка!
– Как – из-за пустяка? – вполголоса воскликнул я. – Человека до смерти избивали!..
– Молчи! – прохрипел Миха, однако добавил: – Хотя Степану действительно знатную трëпку задали. Он сейчас в госпиталь помещëн – всё кровью плюëтся и ругается. Выздоровеет ли до Пасхи – прямо не знаю. Да и никто не знает…
Я повернулся к окну и глядел туда долго и мрачно. Мне была непонятна вся сегодняшняя травля невинного человека – отчего всё это? И за что? Этот вопрос я недовольно и строго задавал куда-то в небо. «Вот и надейся на Бога после этого! – с досадой подумал я, прежде чем заснуть. – Как, Афанасий, помогает твой свет неугасимый? Не вижу, чтобы помог! Бедняга Степан теперь пропустит Пасху. Неужели мы настолько жалкие создания в жестоком мире, что даже через веру не спасаемся?»
Апрель, 14
На следующий день – работа сурова. Под раздражающим надсмотром конвойных мы перевозили в шахте уголь. Лаптев, как только перевёз всё, что ему задали, встал на колени.
– Что ты делаешь, Афанасий? – поинтересовался я.
– Молюсь за здравие Степана. И ты вступи в духовную связь – чем больше молящихся, тем лучше.
Но я лишь с презрением отворотился. И всё же вопрос недоумения не давал мне покоя – если веришь в Божественную Помощь, а должного не дожидаешься, зачем же тогда в неё верить? Но верила же Соня, не боящаяся никаких несчастий! Соня, кстати, в этот день пришла меня навестить и была удивлена всеобщей нашей грустью.
– Да видишь ли, какое дело, – я рассказал ей про болезнь Степана Столопинского и заключил: – Всё-таки наш добрый товарищ, не желаем, чтобы он во время светлого праздника в госпитальной палате оставался.
– А ты прибегни к Божественной Помощи, – как всегда посоветовала она, – если не помогает земная. Глядишь, и произойдёт чудесное выздоровление.
– Нет, Соня, если таковая помощь существует, разве может быть допущено, чтобы человек перед самой Пасхой так… Нет, не верую.
Огорчённая Соня вздохнула, но видно всё ещё хотела вразумить меня. Она тихо взяла меня за руку и утешающе погладила по плечу:
– Тогда хотя бы пытайся веровать только в хорошее. Оставь себе надежду – великую утешительницу в печали.
А ведь и правда… Вчера я сомневался в том, что для Столопинского всё обойдётся, боялся страшного результата – и мои страхи сбылись. А если верить в хорошее, может быть, оно и пойдёт всё по-хорошему?..
В обед меня впервые за весь день посетило утешение: щенок Рыжик выздоровел и теперь охранял острожный двор.
– Это Степанова травка помогла – медуница лекарственная, – убеждённо говорил Лаптев, указывая на резво бегающего Рыжика. – А значит, должна помочь и ему. Пока вы ели, я даром время не терял: свою порцию Гагину отдал, и уговорил конвойного пустить меня к госпиталю. Там я и передал траву лекарю.
– И ты думаешь, что, благодаря этой медунице, к празднику Степан будет здоров? – неуверенно спросил я.
– Дай Бог! – кивнул Афанасий и принялся любоваться на псов. Снова сомнение: он же такой ворчливый, нелюдимый этот Столопинский, как он может так быстро поправиться? Но и в Пасху будет очень жаль, если ему, больному, придётся остаться в палате. Я не знал, как мне быть, моя душа металась между сомнением и надеждой. Только вдруг ко мне подошёл Рыжик и лизнул мне руку. Его глазки были чисты и прозрачны, как бьющий из-под земли горный ключ, и словно говорили мне уверенно: «Ни в чëм не сомневайся, просто веруй!» Теперь я точно убеждён, что животные часто оказываются мудрее человека. Что ж… ради здравия товарища попробовать можно. Я поднял глаза к холодному, суровому небу и заговорил почти машинально, вытягивая из себя каждое слово:
– Пожалуйста… Сделай так, чтобы завтра Степан пошёл с нами на Пасху… Я Тебя очень прошу!.. Нам нужно всем вместе там быть… Так лучше будет, понимаешь?..
Разумеется, Он это понимал, но произнести Его имя я не решался. Это молитва скорее напоминала лепет ребёнка, что впервые пробовал себя в разговоре с Богом. Оставшаяся работа до отбоя у нас состояла в постройке каких-то изб. Таская тяжёлые брёвна я неустанно думал о Степане, что сейчас находился в тёмном госпитале в полном одиночестве. Уж я-то знаю как невыносимо одиночество! Особенно, когда обижен на всех…
Апрель, 15
Глава VII
Пасхальным утром до наших казарм донёсся звон колоколов, который звучал, наверное, каждое воскресенье, но который я не слышал раньше. Я волновался, будет ли в этот великий праздник красота – красота не мирская, духовная? Не оттолкнëт ли меня, убийцу и безбожника, сверхъестественной силой от врат храма? Но даже те арестанты, что совершали самые тяжкие преступления, не волновались и шли в церковь со спокойной улыбкой. И даже суровый Гагин, и даже вредные конвойные, ведшие нас, показались безопасными. Афанасий украдкой шепнул мне:
– Чудо пасхальное: Степан сегодня как раз выздоровел!
И правда – позади нас идёт здоровый и счастливый Столопинский, а руке у него букет полевых одуванчиков. Служба ещё не началась даже, а все уже такие светлые, смиренные, что я невольно смутился перед чистотой их душ. Но врата деревянного сельского храма пропустили и меня.
Конвой в храм не вошёл, велел встать нам у самых дверей; было видно, как все арестанты полны чувством приниженности, как в мирском, так и в духовном смысле. Опустил я робко глаза, неловко мне под божественными сводами, расписанными изображениями святых. Как долго не посещал я церковь – и сам того не знаю. Мне машинально вспомнились те немыслимо далёкие дни моего детства, когда меня с сестрёнкой Дуней водили в богатый по убранству рязанский храм… Отец указывал нам на иконы, на алтарь, что-то рассказывал ласково и мудро, и мы начинали молиться. Но Дуня всегда молилась горячо и самозабвенно, а я молился просто потому, что надо было, ведь Бог должен помогать людям. Теперь же что-то подсказывало мне – Он помогает только, если в него веришь, искренне и страстно, как во всё хорошее.
А в церкви тем временем уже вовсю шла пасхальная утренняя служба: на клиросе певчие пели теми неизменными словами и пламя свечей каким-то божественным светом заливало деревянный иконостас. Неизвестно почему, даже в такой скромной церкви служба показалась мне величавой и торжественной. Вдруг я заметил, что около меня молится Соня, подняв глаза на ближайший образ. Она молилась так беззаветно, что свет, казалось, потоками лился с её лица. Вдумался я в смысл прекрасной её молитвы, тронули они моё сердце, и заговорило в нём что-то новое небывалое… Я подумал совсем как в детстве, в благоговенные минуты, что «всё мирское придумано людьми, и недолговечно… А Православная Церковь всегда была… И во веки веков будет!» Припомнились мне и наставления моей матушки – жить по-Божиему, жалеть людей, и молиться о Царствии Небесном. А разве не жалел я людей? Разве я не молился вместе с другими за здравие болящего? Я знал, что это так. Стало быть, я должен быть прощён.
Но тут при воспоминаниях о матушкиных наставлениях, во мне впервые со дня примирения с Соней шевельнулась совесть. «Не достоин ты Царствия Небесного, – свидетельствовала она, – а причиною тому твоë безверие и смертный грех убийства.» Как это получилось, я и сам не знал, но что-то вдруг как бы бросило меня на колени перед образом Божией Матери. Я каялся от чистого сердца, всею страждущею душою, и молил прощение всех грехов, что были у меня, сокрушаясь в их численности и тяжести.
– Пресвятая Богородица, прости меня грешного… – шептал я, судорожно сжав в молитве руки и не утирая слëз раскаяния, ручьями стекавших по моему склонëнному лицу. И вдруг волнение как-то быстро улеглось, и на душе стало светло и покойно. Тогда я понял, что прощение свыше мне даровано, что я готов делать добро всем и верить в Бога даже сквозь все несчастья и невзгоды.
Когда по окончании службы арестанты выходили под радостный звон колоколов, я и Соня встретились взглядами и улыбнулись друг другу. «Христос Воскресе!» – «Воистину Воскресе!» – обменивались каторжане пасхальным приветствием. Эти грубые убийцы, преступные бродяги, как я понял давно, всё же имеют в своих зачерствелых сердцах доброту и любовь – качества, проявляющиеся у них лишь в редкие минуты, когда нужна поддержка, помощь, или же во время всеобщего единения, наступавшего в праздники. Многие из арестантов вели между собой тихие дружеские беседы, а некоторые даже держались за руки. И вдруг я заметил наших псов – Друга и Рыжика, весело играющих на лужайке. И, при взгляде на этих пречистых душой животных, какое-то чувство безграничного умиления и счастья охватило меня. Все люди, которых я только здесь видел, казались мне милыми и ласковыми. Всем им хотелось сделать что-нибудь приятное. Поэтому во время работы я натаскал угля за Афанасия, а Михе Шишигину, когда у него не нашлось в руднике меди, отдал свою. А вечером на острожный двор к нам пришли деревенские женщины – то были и сестра Петьки, и жёны некоторых, и любовницы, и просто добровольно несущие подаяние. Среди них была и Соня, которой все из нашей и других партий тут же, сняв шапки, поклонились со словами: «Матушка наша, Софья Семёновна! Христос Воскресе!»
– Воистину Воскресе! – с кроткой улыбкой ответила Соня, и, вслед за её тихим голосом, зазвенели эти заветные слова громкими и смеющимися голосами других женщин. Гостинцы принесли хорошие: пироги с щавелем, мясом и капустой, и сахарные калачи. Конвойные прежде чем отвести нас на ужин милосердно дали время пообщаться с женщинами: обсудить праздник, справиться о жизни и здравии близких, передать нужные вещи и письма. Большинство этих писем, однако, каторжники доверили Соне, ибо именно она чаще всего писала через них родным, и приносила каторжникам послания от родных. В этот вечер у нас был настоящий пир – впервые за всё время, проведённое на каторге, я почувствовал, что наелся досыта. Мясо из пирога я решил дать моим четвероногим друзьям. Пёс-ключник которого я называл Другом, уже знал меня, и ни к кому не был ласков так, как ко мне. Он радостно и предано лизнул мои руки, но мяса съел совсем немного – наверное, его уже кормили – и продолжил дружески вилять мне хвостом. Откуда-то издалека прибежал, точно маленький огонёк, всегда жизнерадостный Рыжик, на принесённое мною угощение даже внимания не обратил, а сразу встал на задние лапки, пытаясь лизнуть меня в лицо. Отрадное умиление вновь охватило меня; не отдавая себе отчёта, я прижал милого щенка к сердцу.
– Эй, Родион, ты чего? – раздался надо мной изумлённый голос Михи. Я, будто бы опомнившись, посадил Рыжика на землю, и смущённо проговорил:
– Собак кормил…
Миху, казалось, смешила эта сцена. Тут на нас рявкнул конвойный:
