Читать книгу: «На Брест», страница 3

5

Доктор замолчал, во рту пересохло от непрерывного разговора. Он повернул голову и посмотрел на своего попутчика, глаза старика были наполовину закрыты, слушал он все это или нет? Но как только наступила тишина, старик зашевелился, огляделся, но ничего не сказал.

Незаметно быстро стемнело, высокие желтые фонари склонялись над дорогой, освещая путь, будто провожали вдаль яркими полосками света.

Доктор почувствовал, как устали его глаза, хотелось закрыть их хоть на минутку, будто песка насыпали, он потер один глаз рукой и понял, что, скорее всего, придется остановиться. Свернув на обочину, мужчина заглушил мотор, приоткрыл окно, чтобы поступал свежий воздух, глубоко вздохнул и зажмурился.

«Пару часов постоим», – подумал доктор почти уже во сне.

Но очнулся он не через пару часов, а практически под утро, продолжительный сон нарушил шум проезжавшей мимо фуры. Мужчина поднял голову и посмотрел на старика, тот сидел прямо и спокойно смотрел вперед, словно мумия, которую посадили и пристегнули.

– Доброе утро, – сказал доктор.

– Доброе, – ответил старик.

Мужчина открыл дверь и вышел из машины, на заднем сидении лежал термос с чаем и черный хлеб, доктор быстро распаковал завтрак и протянул своему спутнику.

– Нет, спасибо, – послышался отказ.

Тогда он сел на свое место, глотнул чая и откусил горбушку.

«И все же очень странный этот старик, – проговорил про себя мужчина, – ему не хочется есть, и он даже не вышел, чтобы размять ноги».

– Я привык долго сидеть, – заговорил тот, будто бы услышав его мысли.

Уже не в первый раз старик отвечал на вопрос доктора, которого тот не задавал, видимо, старик часто ездил на попутках и уже привык к подобным вопросам.

Мужчина продолжал жевать, с одной стороны, ему было немного некомфортно есть одному, но, с другой, его попутчик сам отказался, и что же теперь, голодать? Потому что есть одному некрасиво, доктор старался жевать тихо и быстро, проглатывая большие куски высохшего хлеба.

Наконец, закончив трапезу, он стряхнул с одежды крошки, сел поудобнее, пристегнулся и сказал, посмотрев на старика:

– Трогаемся? – тот кивнул.

Солнце было уже высоко, дороги ожили, и жизнь забурлила в привычном для нее ритме, доктор нажал на газ, обгоняя поливочную машину, а после снова перестроился в правый ряд, чтобы не мешать движению.

На следующий день, придя на работу, я вспомнил о просьбе заведующей зайти к ней на разговор, дел было как всегда невпроворот, и все важные, не отложишь. Но важнее всего было зайти к Оле, поговорить с ней, ведь никто не нуждался в моем обществе так, как она, наконец, когда появилась свободная минутка, я поднялся на третий этаж, прошел до конца коридора и, в стотысячный раз прочитав табличку на двери: «Заведующая отделением интенсивной терапии Платонова О.В.», нажал на ручку двери.

– Можно? – спросил я, просунув голову в приоткрытую дверь, и тут же вспомнил, что забыл постучать, перед тем как войти.

Никто не ответил, я посмотрел по сторонам и хотел уже закрыть дверь, как услышал голос заведующей за спиной:

– Можно, входите.

Не успел я сделать шаг вперед, как заведующая обогнала меня и села за стол, указав рукой на стул, предложила мне сесть напротив. Ни разу не подняв глаз, она стала копаться в своих бумагах, нашла нужные, несколько раз посмотрела на снимки, потом быстро проглядела заключение и протянула все это мне, я взял и начал тщательно изучать.

– Девочку нужно будет еще раз прооперировать, – сказала она.

Руки у меня немного задрожали, и я опустил их под стол, чтобы скрыть свои чувства, я знал, что последнее обследование показало не лучшие результаты, но не думал, что настолько.

– Кто будет оперировать? – выдавил я из себя практически через силу.

– Фрамов и Вы, – ответила заведующая, – я тоже буду присутствовать.

– Хорошо, разрешите, я удалюсь, чтобы изучить снимки и начать подготовку.

– Да, конечно, операция в пятницу.

Я встал и направился к двери.

– Шансов мало, – сказала заведующая мне вслед.

– Знаю, – ответил я, даже не обернувшись.

Полнейшая опустошенность чувствовалась внутри всего организма, за несколько месяцев я так привязался к Оле, что мысли о ее шансах на жизнь просто разрушали меня изнутри. В тот день в больнице со мной никто не заговаривал: наверное, понимали, что мне этого не очень хотелось, я ведь и в обычные дни хмурый и неприветливый, а в такой – уж тем более. И только медсестра, заправляя кровать больного во время вечернего обхода, сказала:

– Надо бороться, надеяться, Бог с нами, он поможет.

От ее слов мне стало немного легче, захотелось поверить в Бога, и у меня получилось, в тот момент я понял, что в Бога начинают верить тогда, когда верить становится больше не во что. Люди создали Его – а не Он людей, в этот вечер я не зашел к Оле, прямиком направился домой. Мне было стыдно, хотя я ничего ей не обещал, стыдно за себя, за всех врачей, что оперировали ее, за людей, что окружали, но больше всего мне было стыдно за Бога, в которого я сегодня поверил и который так безразлично и бездушно смотрел на нее с небес.

Вечером дома я изучил всю историю болезни Оле, и как ни старался найти зацепку, к словам заведующей добавить было нечего. Утром я встал с головной болью и тяжестью в груди, позавтракал и отправился в больницу, по дороге я зашел в магазин и купил карандаши, чтобы развивать моторику пальцев.

Все утро Оле лежала в кровати и теребила в руках тряпочную игрушку, я уселся рядом с ней, достал карандаши и стал учить ее, Оле схватывала все на лету, но делала все равно по-своему: брала в руку карандаш, сжимала его со всей силы и втирала в бумагу. Терла, терла, а потом проводила пальцем по этому месту, пытаясь что-то обнаружить, но не получив нужного, она снова брала карандаш и начинала тереть, пока в бумаге не образовывалась дырка. Из ее действий я понял, что она пытается сделать что-то, чему ее когда-то научили, но понять, что именно, мне не удавалось.

На следующий день я купил мел и доску, Оле все ощупала, а потом повторила то же действие, что и с карандашами, результата не было, мел крошился и рассыпался, не оставляя на доске того, что пыталась нащупать Оле. Ее действия ввели меня в полное заблуждение и дали почву для размышлений о ее прошлой жизни.

Утро пятницы началось как обычно: я встал, умылся, привел себя в порядок и вышел из дома. Всю дорогу я пытался собраться с мыслями, но в голову лезли разные воспоминания, и в основном негативные, я вспоминал отца, который никогда не был доволен мной, маму, от которой также не слышал за всю ее жизнь ничего хорошего. Учебу и то, что сопровождало меня на протяжении всей жизни и мешало, – это страх, который я тщательно прятал и не мог признаться в этом даже самому себе, я мучился, потому что не был в себе уверен.

Операция длилась долго, или мне просто так казалось, для меня это был первый опыт. Первый, потому что я оперировал человека, который мне небезразличен, а не тело, которое привезли на каталке, и это имело для меня огромное значение, я был выжат как лимон, а ведь в обычные дни я проводил по две, а то и три операции.

После операции Оле приходила в себя почти месяц, зима выдалась холодная, дни пролетали один за другим, маленькая девочка, измученная жизнью, лежала на больничной койке, которая стала для нее домом, в вязаных шерстяных носках сиреневого цвета, окруженная кучей старых игрушек. Каждый день я ждал, что Оле пойдет на поправку, не сегодня так завтра я увижу, как она встала и побежала по коридору. Я не оставлял попыток чему-то ее научить, но от неопытности в этом деле у нас обоих не очень хорошо получалось.

Старик перебил:

– Мало кто умеет жить «сегодня».

– В смысле? – спросил доктор.

– Все ждут завтрашнего дня, ждут чего-то, что должно произойти, измениться, улучшиться, так протекает жизнь, и мало кто успевает понять, что она проходит мимо. Люди сами пропускают жизнь мимо себя, не желая принимать ее такой, какая она дана, наивно полагая, что все будет так, как они рисуют в своей голове.

Мужчина опять ничего не понял, и его лицо вытянулось в большой вопросительный знак.

– Может быть, так и есть, я пропускал свою, но я хотел… Я жил ради того, чтобы продлить жизнь другим, долгие годы я боролся за то, чтобы помочь тем, кто смотрит на меня с надеждой и ждет помощи. Я был уверен, что это миссия, которую я должен выполнить, именно я, а не кто-то другой.

– Боролся за них? Или за себя? – спросил старик.

– За них!.. И за себя! – после паузы произнес доктор. – Но с Оле все было совсем иначе, она вдохнула в меня жизнь. И я жил, жил каждый день, ради нас обоих.

– В мире царит абсолютное равновесие, и как бы ты ни прыгал в своей чаше, изменить ее вес не удастся, в рамках твоего маленького мирка действие или бездействие приобретают глобальный масштаб, но стоит взглянуть на себя с высоты всего мира, как ты почувствуешь, насколько призрачно и незаметно твое существование. И стоит ли надеяться на «завтра»?.. – старик умолк.

6

Доктор глубоко ощутил весь смысл этих слов, где-то внутри стало легче, мышцы его немного расслабились, и по венам потекла теплая кровь. В этот момент ему захотелось посмотреть на старика, и мужчина, не стесняясь, сделал это, если бы не дорога, он бы рассматривал его гораздо дольше, уставившись без всякого смущения.

Глаза старика были наполнены мудростью и хитростью, как показалось доктору, он оценил их с точки зрения обычного человека, а затем стал изучать как врач.

«Белки белые, как у младенца, – размышлял мужчина, – редко такое встречалось в моей практике, обычно глаза выдают, но в этом случае все наоборот. И почему, интересно, старик говорит о людях так отчужденно? Как будто сам не человек, все «вы да вы… люди»… А сам-то кто?».

Старик в это время сидел прямо и грациозно, будто позировал, позволяя доктору хорошенько себя рассмотреть, давая понять, что снова догадался, о чем сейчас размышляет его попутчик.

После небольшой паузы мужчина вспомнил о чем-то и резко сунул руку во внутренний карман пиджака, на колени ему посыпался хлам: какие-то бумажки, старые фотографии, водительские права, последним полетел пластырь, на котором зеленка выцвела до такой степени, что стала бледно-желтого цвета.

– Ну где же?.. – бормотал доктор себе под нос. – А, вот! Нашел!

Он протянул старику свернутую потрепанную бумажку.

– Что это? – спросил тот, перед тем как развернуть.

– Это рисунок Оле, вот, что она умела.

Старик развернул бумажку и стал рассматривать ее, переворачивая туда-сюда, доктора распирало чувство гордости, будто на бумажке была работа как минимум Пикассо.

– Это воск, – сказал старик, – все слепые рисуют воском, чтобы чувствовать рисунок пальцами.

– Да! – воскликнул доктор.

Я очень долго не мог понять, что она делает, но как-то раз в палате перегорели лампы, и, пока производилась замена, я принес Оле свечи, поставил на подоконник и зажег. Оле определила их по запаху воска и характерному потрескиванию, тут же вскочила и стала щупать все руками. Я потушил свечу, чтобы не обжечь пальцы, и дал ей, потом дал бумагу – это я уже сам догадался, – заметил доктор. – Оле положила ее перед собой и стала тереть свечой, терла долго, пока на бумаге не появился толстый слой воска. Сначала мне это показалось чем-то диким, что она делает? Я не понимал, а еще больше не понимал, откуда она это взяла. Затем она положила остатки свечи под подушку и стала водить пальцем по бумаге. Мне надо было уйти, и я оставил ее ненадолго.

Когда вернулся, Оле протянула мне рисунок, на нем ничего не было видно, только на ощупь удавалось что-то разобрать, и то не совсем понятно, что она пыталась изобразить. Но это было неважно, я радовался, что она наконец-то смогла найти занятие, которое ей интересно. Я стал покупать ей свечи и бумагу, а взамен каждый день получал новые рисунки, все они были одинаковыми – бумага, покрытая слоем воска. Вскоре Оле стала рисовать по ночам, а днем спать – это было очевидно, так как на утреннем обходе все медсестры получали по рисунку.

Близились новогодние каникулы, я знал, что у меня будет всего три смены, и заранее позаботился о том, чтобы забрать на праздники Оле домой, жены моей к тому времени уже не было. Ушла, в смысле! – поправился доктор без особой грусти. – Как-то утром я залез в шкаф, искал рубашку и вдруг увидел заднюю стенку, я на ней в молодости фотографии вешал. А с тех пор как женился, ни разу ее не видал: шкаф-то небольшой и всегда был забит, в тот момент пустота в шкафу показалась мне отражением моей собственной жизни. Я встал и на минуту задумался, провел рукой по задней фанерной стенке и понял, что остался один. Сказать, что это убило меня? Не могу, не могу даже сказать, что это меня расстроило, скорее, я просто сильно удивился, так как этот ход не был мною запланирован, и меня немного покоробило от того, что в моей жизни начались перемены, а перемены я не люблю, и уж тем более незапланированные. С другой стороны, я был рад этому событию, где-то глубоко в себе, стараясь держать заданную гримасу, чтобы случайно не увидеть в зеркале облегчение на лице от упавшего с плеч камня, я ведь был женат не по собственному желанию, а потому, что надо. Я в те годы, когда женился, даже и не подозревал, что некоторые вещи, а точнее все, делаются именно по желанию, а не по плану, который кто-то когда-то придумал, чтобы таким, как я было легче жить, и все это я понял лишь тогда, когда у меня появилась Оле. Я прошелся по квартире, тщательно осмотрел каждый уголок, чтобы убедиться, что жена действительно ушла, а не выбросила старые вещи из шкафа, следов ее пребывания в квартире не было, так же, как их не было в моем сердце, будто ее и вовсе никогда не существовал. Осталось лишь несколько фотографий, которые со временем были завешаны рисунками из воска.

Доктора ослепил луч солнца, отраженный сверкающей бляхой на капоте, которую прилепил туда предыдущий владелец машины, это заставило его прищуриться и сосредоточиться на дороге, и он ненадолго замолчал. День был в самом разгаре, солнце палило во всю силу, в салоне машины становилось все жарче и жарче, мужчина почувствовал, как по лбу скатилась капелька пота.

– Надо остановиться! В такую жару ехать просто невозможно, – сказал он и стал сворачивать на обочину. – Тут как раз есть место, где можно недолго передохнуть.

Доктор припарковал машину, выскочил из нее и побежал прямиком в кусты, после долгожданного облегчения он взял бутылку с водой и хорошенько умылся, облив всю одежду и волосы.

– Вы же не торопитесь, батюшка? – спросил он, доставая с заднего сидения коричневый клетчатый плед.

Старик помотал головой и, погладив свою бороду, откинулся в кресле, а доктор в это время отошел от машины метров на сто, расстелил плед под огромными ветками старого дуба, лег на спину и уснул. Гул машин, доносившийся с трассы, будто дефибриллятор, то и дело врывался в его дремлющий мозг, заставляя доктора пробудиться, ему виделись какие-то отрывки снов и воспоминаний. Ноющая боль в спине и коленях от долгой непривычной дороги стала утихать, свежий воздух пьянил и расслаблял.

После нескольких часов сна вытекающая изо рта слюна и ползающая по животу гусеница привели доктора в чувства, он приоткрыл глаза. В узенькую щелку век проник свет – зрачки сузились и заблестели, еще какое-то время мужчина лежал неподвижно, рассматривая плывущие облака сквозь массивные ветви дуба, вставать не хотелось, но и валяться до вечера было тоже не лучшей идеей. Доктор вспомнил про старика и тут же вскочил, потянулся, встряхнул плед, скрутил его и направился к машине.

Старик сидел, как всегда не шевелясь, и смотрел вперед, словно мумия. Доктор уже видел эту картину и ничуть не удивился. Покопавшись в остатках еды, он что-то сжевал и сел за руль.

– Мы проехали только полдороги, – сказал мужчина бодрым голосом, – впереди еще день пути, а то и побольше.

– Ничего, я в порядке, – ответил его попутчик.

Доктор вспомнил, на чем остановился, и продолжил.

Когда я окончательно убедился, что жена не вернется, передо мной открылись двери в новую жизнь, предновогодняя суета навевала хорошее настроение. Раньше этот праздник вызывал у меня лишь раздражение: толпы людей в магазинах, скопление машин в городе – больше ничего, народ толпился в продуктовых магазинах, скупая все, что лежит на прилавках, словно завтра наступит голодовка. А я ведь очень не люблю этого, все дышат одним и тем же переработанным воздухом, обмениваясь бактериями друг с другом. А еще эти очереди!.. Кто-нибудь обязательно толкнет, да еще и начнет разговаривать с тобой после этого.