Читать книгу: «Дух Зверя. Книга первая. Путь Змея», страница 34

***

Лис был жив! Почему я не рассказал об это Олге тогда же, не знаю. Может, просто не поверил. Сейчас я вижу, что мои слова могли предотвратить многие беды, но тогда я думал лишь о себе и своей жене, о нашей с ней безопасности, и мною владел страх. Ольга всегда была непредсказуема в своих чувствах. Просыпавшееся в ее теле древнее сознание реагировало иначе, чем мог бы помыслить и просчитать обычный человек. И я смолчал. Смолчал и Выдра. Остальные просто ничего не поняли из короткой фразы, брошенной “сыном смерти” безногому калеке.

Виню ли я себя? Змея говорит, что наши судьбы расписаны свыше. Смирение и принятие жестких законов пути упрощает бег по линии жизни. Никогда не стоит оставаться в прошлом, там только опыт, чувства же принадлежат реальности. Что было, то было – расхожая фраза, но сколько в ней чисто человеческой правды.

Странно слышать из уст этой женщины слова о покорности. Противоречие? Не думаю. Скорее, желание.

***

Ставр: Меня завязали в мешок, как порося, ведомого на торги. Долго, неимоверно долго трясло и било о горячий лошадиный круп, после чего бешеная гонка прервалась внезапным затишьем, и я оказался на земле.

Вольга: Люди вокруг ходили, переговаривались, и в их голосах я не чувствовал страха. Они не ждали погони, кроме той, что была еще далеко и являлась силой закона. Они были озлоблены и потому чересчур развязны в словах, словно в грубости находили себе поддержку. И, самое главное, они, видимо, так и не поняли, в чей дом посмели ворваться.

Медведь: Вскоре нас вынули из мешка и связанных кинули под телегу. Был вечер, разбойники разложили костер, готовили ужин. У огня сидел человек в более-менее приличном кафтане и внимательно разглядывал добычу – матушкин меч. Лицо его при этом было странно задумчивым и сосредоточенным, будто он что-то ведал об этом клинке. Лёга, втянув тонкую шею, мрачно глядел на мужчину. Я повертел головой, высунулся из-под телеги и увидел босые пятки сестры над головой. Мой оклик не привлек ее внимания, более того, она даже не шелохнулась.

Волк: Ния, уткнув свое милое личико в колени, охваченные кольцом связанных у запястья рук, застыла в трансе, вызванном, как мне сначала казалось, страхом. В этот же момент к ней приблизился мужчина, вожак, а с ним еще пара людей – по запаху именно те, что напали на нас.

Медведь: Я ткнул Лёгу ногой в бок, он недовольно засопел, но так и не обернулся, не сводя с вожака злого взглядом. Мы не близнецы в полном смысле этого слова, но те из нас, кто рожден в один день, имеют меж собою очень сильную связь. Так что до меня донесся отголосок бури, гулявшей в сердце брата. Только случилось это слишком поздно: я уже успел снять с него веревку, хотя стоило затянуть ее крепче.

Волк: Ставр более умело, нежели я, владеющий перетеканием материй, быстро освободился от пут и развязал мне руки. Благодарности от меня он так и не услышал, потому что я был поглощен охотой. Охотой на тех, кто посмел прикасаться к моей сестре без ее согласия. Во мне бурлило столько ненависти, что на фоне этой бури благоразумие и здоровый страх теряли всякое значение. Взыграла кровь Змея, нет, даже не Змея – Дракона. С того момента я слабо помню происходящее.

Ставр: Люди, подошедшие к телеге, заговорили.

– Хороший меч, Вышка, только я не пойму одного, – голос вожака был усталым, а тон неприязненным, – зачем ты, тупица, притащил детей? Что мне, по-твоему, с ними делать?

– Голова, да ты только погляди, – Вышка залебезил перед господином, испуганно косясь на товарища, – каков товар, а?

– Трехлетние сосунки – это товар?

– А что, поглядь, какие здоровые, – он сунулся было под телегу, но я цапнул его за руку. Вожак коротко хмыкнул, глядя на трясущего прокушенным пальцем Вышку, но тот не сдавался.

– А девка? Ты только поглядь на ее личико, ну чисто ангельское!

И тут нерадивый разбойник совершил большую ошибку – грубо дернул Нияву за волосы, заставляя ее поднять склоненную голову. Из-под телеги раздался утробный рык, мелькнула тень, и Вышка, оступившись, повалился на спину, заставляя товарищей отскочить прочь и замереть в немом удивление. Пацаненок с серой, будто присыпанной пеплом шевелюрой, болтался на горле агонизирующего разбойника, из яремной вены которого хлестала кровь. Когда несчастный перестал биться и стих, Волчонок разжал челюсти и поднялся, глядя красными без зрачка глазами на одуревших от произошедшего людей. Все, кто наблюдал – а на звук борьбы сбежалась добрая половина лагеря – с ужасом воззрились на мальчика, что на их глазах превращался в звереныша, судорожно сжимая и разжимая когтистые пальцы. Я молча страдал под телегой, обхватив голову руками в попытке не допустить в свой разум безумие брата.

– О, Творец всемогущий, оборотень! Настоящий волк! – тихо проговорил кто-то, и этот шепот, невероятно громкий в наступившей тишине, разбудил зверя. Имя вошло в Лёгу, изменив его суть. Волчонок опустился на колени и завыл.

***

Змея внезапно осадила Серого, соскользнула с его спины и замерла, вцепившись пальцами в гриву тяжело дышавшей лошади. Сашка, что шел на корпус позади, остановил коня и настороженно прислушался, повинуясь знаку Олги “молчать”. Тишина. Сашка сполз с коня и приблизился к своему бывшему Учителю.

– Они рядом, – ее холодный тон заставил его остановиться. Она резко обернулась, вперила свои золоченые зенки в его глаза, будто приковала. Раньше ее взгляд был другим, более… человечным.

– Зачем ты ходишь с йоками? Ищешь силы?

– Нет, – он все же отвернулся, – князь послал ловить разбойный люд, да следить при этом, чтобы духи не всех поубивали.

– Сколько ты уже с ними.

– Полгода.

Змея ослабила напор и, вздохнув, потерла переносицу ребром ладони.

– Плохо. Завтра, когда мы вернемся, ваши пути разойдутся. Ты со своим товарищем поедешь в Истарь ко двору и передашь князю отчет. Йоки поедут дальше… если, конечно, поедут… Без тебя.

– Ольга Тихомировна, я не могу нарушить приказ князя.

Она взглянула на него с неким удивлением.

– Сашенька, ты неверно мыслишь. Это мой приказ ты не сможешь нарушить.

– Но… почему ты этого хочешь?

– Потому что иначе ты погибнешь. Сыны смерти питаются людьми, силой их жизни. Ты в последнее время себя вообще хорошо чувствуешь? То-то же.

– Ты не имеешь право вот так вот вмешиваться в мою жизнь, – ее самоуверенность раздражала, – может, я хочу умереть!

Вместо ответа он получил звонкую пощечину.

– Кретин! – зло прошипела она. – Пойдем.

Оставив лошадей на тропе, они пересекли овражек, по дну которого бежал, перебирая голыши, звонкий ручей, поднялись по каменистому склону и оказались в густом ельнике. Сквозь тяжелые зеленые ветви проглядывал трепещущий свет костра, слышался человеческий гомон. Внезапно все смолкло, даже звуки леса, ток его жизни замер, сдавив тишиной барабанные перепонки. И в полном молчании раздался призывный вой молодого волчонка, только-только пробующего свой голос. Змея посерела и, не остерегаясь, ринулась сквозь трескучий лапник, буквально вывалившись в самый центр разбойничьего стана. Сашка, шедший следом, очередной раз удивился ее невероятной прыти. Когда он вынул меч, семеро разбойников были уже мертвы, остальные, оправившись, разделились на нападавших и удирающих. Сашка смог оглушить нескольких, некоторые успели скрыться, кое-кто из особо жадных до драки отведал его меча. Отерев клинок, он подошел к Олге, стоящей на коленях перед серовласым мальчиком, чья грудь и лицо были залиты кровью. Подошел и тут же отступил прочь, на всякий случай положив пред собой размашистый крест Творца-заступника.

Змея, припав к земле лбом, ломала ногти о твердую землю, судорожно загребая почерневшими пальцами. Ребенок же, выпучив алые зенки, боязливо топтался в паре шагов от скрученной судорогой матери, не решаясь подойти, и скалил мелкие острые клыки. Из-под телеги тем временем выбрался еще один малыш, нетвердо ступая, подошел к серовласому и, схватив его за ноги, оттащил визжащего и упирающегося звереныша от Олги. Змея вдруг с хрустом прогнулась, словно какая сила вздернула ее за позвоночник, и утробно закричала, выпуская из себя нечто, какое-то чувство, от которого даже у Сашки, многое повидавшего в своей жизни, волосы встали дыбом. Женщина не должна была так страдать. Девочка, до того момента неподвижно сидевшая на возу, будто вышла из транса: испуганно огляделась, хлопая длиннющими черными ресницами, на миг ее нежный маленький ротик раскрылся в немом крике, но звук так и не сошел с тонких губ. Она соскользнула с телеги, держа скрученные руки перед собою, посиневшими из-за тугой перетяжки пальцами обхватила рукоять меча, что валялся рядом с трупом одного из разбойников, и потянула, силясь вынуть тяжелый клинок из ножен. Но оружие оказалось неподъемным для маленькой девочки. Тогда она обернулась к Сашке и визгливым от страха голосом заорала:

– В землю! Дай ей уйти в землю!

Сашка ничего не понял, но, обойдя Олгу стороной, поднял клинок, который, несмотря на свою малую длину, оказался довольно тяжелым. Обнажившаяся сталь сверкнула, поймав на серебряное лезвие отблеск костра.

– В землю, дядечка, в землю его! – продолжала верещать девчонка, дергая воина за подол и рукава кафтана. Сашка послушно воткнул лезвие в землю прямо перед Змеею, чье тело стало терять привычные очертания, окруженное густым обжигающим маревом. Олга вскинула на Сашку огромные, словно золотые блюдца на черном лице, глазища, полные боли, и судорожно обхватила рукоять пальцами. Дерн вкруг меча завибрировал, расходясь трещинами, изумруд навершия почернел, потом вдруг вспыхнул обжигающим глаза светом и погас. Олга выдохнула и обессиленная повалилась на бок в сочную и густую, что волос чакайской красавицы, траву. Откуда взялась на утоптанной в камень земле эта мягкая, покрытая мелкими звездочками цветов подстилка, Сашка так и не успел разгадать – из-под телеги раздался визг. Олга тяжело поднялась и села, убирая с лица пряди из растрепанной косы. Девочка опустилась рядом, глядя на телегу странным, совершенно сухим и отчужденным взглядом. Только теперь Сашка различил, что ее глаза не имеют ни радужки, ни зрачка.

– Мама, он убил человека, – ее голос стал низким и густым, совершенно отличным от надтреснутого фальцета. Змея безучастно глядела в пустоту неподвижным взором, чуть наклонив голову и поглаживая рукою живот. Ответ ее прозвучал, будто порыв холодного ветра коснулся мерзлых ветвей:

– Знаю…

– Мама, он принял имя. Безумие ждет его. Маменька, милая, что же делать?

Олга опустила веки, и на щеках ее заблестели слезы, словно живой хрусталь на каменной маске. Из-под телеги выбрался серый звереныш, вякнул испуганно пару раз, принялся ластиться к матери. Она прижала скулящего получеловечка к груди, сдавила его, тот принялся биться, чувствуя опасность. Олга вздрогнула и разжала объятия, отпуская сына, не смогла сделать то, что требовал от нее здравый смысл. Волчонок остался сидеть у нее на коленях, уткнувшись лицом в грудь, где медленно умирало живое тепло.

– Маменька, – голос мальчика был хриплым, но вполне человеческим, – маменька, не надо больше плакать. Я больше не трону этих жалких людишек, обещаю. Никогда.

– Отрекись! – взволнованно воскликнула девочка, и глаза ее налились призрачным светом. Мальчик помедлил секунду, потом поднял на сестру ярко желтые глаза.

– Отрекаюсь!

Девочка бесцеремонно схватила его за волосы, оттащила от матери, и, зажав ладошками оттопыренные уши, ткнулась лбом в лоб волчонка. Так они сидели несколько долгих секунд, недвижимые и жуткие. Внезапно девочка оттолкнула брата и заплакала. Серовласый осел на землю, пребывая будто в глубоком сне, лицо его было спокойно и безмятежно.

– Матушка, милая, что я наделала! Матушка, это ужасно, – причитала девочка, утирая слезы. – Матушка, ну зачем все так? Совсем чистая душа, матушка! Почему это?! Я больше не хочу так делать! Пожалуйста, не заставляй меня делать это …

Олга молчала. Подобрав колени к подбородку и обхватив их руками, она глядела недвижным взором сквозь ели, сквозь Сашку, стоящего перед нею, сквозь дочку, испуганно рассматривающую мать, сквозь пространство в самое сердце пустоты, туда, где медленно затухала недавно зародившаяся жизнь ее ребенка. Она гаснущей искрой поблескивала в темноте лона и тянула за собою вторую звездочку, и не было у той воли и силы рожденного в свет противиться гибели.

***

Вольга: Знаешь, дядя, а ведь она могла дать тело очень древнему сознанию. Всех, кого Лис изжил, мама уже выпустила в свет. Ящер был последним из нас, погибших в эпоху йоков. Кто-то ведь ожидал своего часа под ее сердцем, но он был слишком слаб по сравнению с нами, слишком долго не ступал по земле ногами, слишком мало помнил, что значит быть живым. Томил был сильнее. Глупее, но сильнее. Помнил еще, что такое воля, борьба… страх.

Ставр сидит хмурый, густые брови сошлись на переносице. Вольга щурится, облокотившись на ступени и откинув голову, по его губам струится странная полуулыбка, и в таком его отрешенно-напряженном состоянии невольно вижу я знакомую лисью повадку. Близок Волк, ох близок к нелюдю, и что-то подсказывает мне, неспроста эта схожесть, и связана она с ранним пробуждением обоих.

– Что еще хочешь услышать ты от нас, дядя? – Медведь провожает взглядом Нияву, и та, откликнувшись на взор, улыбается брату своей лучезарной улыбкой.

– Погляди на нее, дядя! – Ставр говорит тихо, и грусть течет сквозь его слова серебряной нитью. – Она прекрасна как божество и опасна как демон. Зачем дано нам это? Зачем ей этот дар, это проклятие? Разделить душу человека, одним прикосновением лишить самого сокровенного?

Волк кривит темные губы:

– Хватит ныть, Тавруша. Не стоит меня жалеть, я такой, как есть. И мне хорошо.

Медведь косо смотрит на брата:

– Ой ли?

***

Даримиру сделалось хуже после заката. Он бредил, кричал на непонятном языке, звал кого-то. Его мысли были слышны всем вокруг так же явно, как если бы он проговаривал их нам в уши. Варенька, волнениями и страхами доведенная до изнеможения, тихо плакала, вытирая пот со лба брата. Я отправил ее спать, а сам остался присматривать за Даримом. Конюшни, нетронутые разбойниками, послужили нам укрытием на эту ночь. В дальнем конце копошился Младший йок, попискивали младни, на удивление смирные без своей матери. Изредка нелюдь заглядывал в наш угол. Его бледное напряженное лицо, белым пятном маячившее в свете лучины, вызывало во мне лишь раздражение и злость от завистливого непонимания: почему она доверила грудничков этому убийце? Потом мне стало страшно. Где-то в полночь пришли ратники, не нашедшие следа. Их гомон, топот, разговоры словно сквозь вату пробивались в мое сознание. Младший некоторое время говорил с ними, потом кметы ушли, и тишина снова обложила меня со всех сторон. Дарим затих, и, вглядываясь в его искаженное страданием осунувшееся лицо, я вдруг четко осознал, что он скоро умрет. Потом со стороны реки донесся протяжный крик. Не человеческий, но и не животный. Мое сердце не выдержало, я вжался в спинку своей каталки, обхватил руками плечи и начал молиться. Молитв я не знал, но тогда слова нашлись сами собою, всплыли откуда-то из памяти песней покойной матушки. Крик повторился, потом снова, и все стихло. Я замолчал и обернулся, чувствуя чье-то присутствие. Сначала мне помстилось, что это Ниява, но радостное наваждение рассеялось. Это была не моя племянница, хотя сходство их было поразительно. Не оракул – призрак его стоял у меня за спиною, и его бестелесная тень не преломляла света. Девушка была прекрасна, как снег под луною, и так же холодна и безжизненна, как эта мерзлая влага. Застывшее отражение Лиса, давний враг в обличьи святого. Она некоторое время внимательно смотрела на Дарима, потом поморщилась, будто от сильной боли и, отступив, растаяла в ночи. У меня в ушах еще долго звучал ее надменный голос: “Надоело. Дураки! Оба! Damn you, bror! Jag förbannar dig⁵⁵ …”

Они вернулись на рассвете. Ниява маленьким вихрем влетела в стойла, припала к груди спящего отца, обняв его широкие плечи тонкими своими ручками. Олга серой тенью застыла у меня за спиною, щурясь на свет фонаря. Я с трудом заставил себя повернуться и посмотреть на ее каменное лицо, и поймал потухший, безразличный ко всему взгляд. Она мельком глянула на меня и вышла вон, так ничего и не сказав. Я покатил следом.

– Ольга! Да постой же ты. Он приходил ночью! – она даже не оглянулась. – Ну, он… то есть, она. Оракул, что похож на твоего Учителя.

Змея чуть дернула головою, но скорости не сбавила.

Баня была пуста. Олга хмурая, что ночь в тучах, присела на крыльцо, потерла руками глаза, будто силилась выдавить их из орбит, и посмотрела в сторону реки. Я тоже повернул голову и увидел две фигуры. Выдра вел Сокола за руку, удерживая того в прямом положение, ибо мальчика качало, как во хмелю. Олга медленно поднялась им навстречу, сжав в кулаки разгорающийся в груди гнев. Странный, гортанный птичий крик слетел с ее губ. Сокол вздрогнул и, будто ожив, уставился на мать огромными ярко-желтыми глазами, выдернул руку из ладони нелюдя и побежал к Олге, но, не дойдя несколько шагов, остановился, словно пригвожденный к земле испытывающим взглядом Великого Духа.

– Зачем ты сделал это, Выдра? Зачем пробудил моего сына? Я об этом просила тебя?

Йок опустил голову.

– Не моя в том вина.

– А чья же?

Воздух завибрировал, разнося звуком волну ее ярости.

– Оракул приказал тебе это сделать, да? Эта дрянь вмешалась вопреки воле матери?

– Она сказала: “Это судьба. Покорись”.

Олга тяжело опустилась на ступени, закрыла лицо руками.

– Матушка! Мама, не плачь, со мною все в порядке. Правда-правда! Ну, пожалуйста, – Родя попытался обнять Змею, но она сама обхватила его за талию, прижавшись щекою к груди мальчика. Тот принялся гладить ее по волосам.

– С мелкими все нормально? А сестра? Отец? Дядечка йок сказал, что все обошлось, что все живы. Почему тебе плохо мама? Что могу я сделать?! Чем помочь!

Она резко оторвалась от него, воспаленными глазами шаря по такому родному, но уже другому лицу сына.

– Ты понимаешь, что ты сделал?

Родя замер, хмуря лоб, потом ответил, несмело, будто пробуя тропинку на болотной гати.

– Я убил человека…

– Что ты думаешь об этом, что чувствуешь?

– Я… я не хочу больше этого делать. Это плохо.

– Почему?

– Жизнь священна. Ты так учила.

Олга устало опустила руки, отвернулась.

– Да учила… – она тяжело вздохнула. Я видел, как ей было больно, но все же она сказала:

– Выдра, возьмешь Родима с собою на год. Научишь его убивать, покажешь, что есть смерть в твоем понимании. Он не должен отрицать того, что теперь есть в нем.

Выдра поднял на нее взгляд, полный изумления.

– Как пожелаешь, Великий Дух.

– Это будет единственное, чему ты должен его обучить, запомни.

– Мама! За что? Я не хочу, – маленький Сокол чуть не плакал.

– Со мною ты не станешь тем, кем должен. Пойдешь с ним. Это не обсуждается.

– Это жестоко, Ольга, – осторожно заметил я, когда нелюдь увел мальчика прочь. Он обожгла меня огненным взором, но тут же смягчилась.

– Истинные поступки порою жестоки. Следуя судьбе, мы иногда причиняем боль. Такова жизнь в предназначении.

***

Мы снова жили в Толмани. На этот раз дом нам возводили нанятые Олгой зодчие под руководством Сашки, который остался в городе с соизволения молодого хозяина, то бишь Итила, и по негласному хотению его тетки. Я часто видел, как они, Сашка и Олга, миловались то у реки, то в саду, и это угнетало мою душу и злило неимоверно. Неверная жена ничуть не смущалась, когда я пробовал усовестить ее, наоборот, скалилась и советовала не лезть не в свое дело. Говорила, что у нее умер ребенок и некуда девать силу его жизни. Дескать, Дарим не может забрать то, что дал, ибо нет больше прежнего Дарима. Слова ее и поступки были очень жестоки, но она была права в одном: мой брат снова превращался в шептуна. После схватки с разбойниками Даримир окончательно перестал слышать. Оказалось, что треклятый душегуб ударил его не только по голове, но и по спине. Олга, конечно, вправила мужу хребет, но жизнь струилась из разбитого тела, как вода сквозь решето. К осени, когда пришло время переезжать в наново отстроенный дом, у него отнялись ноги, и Дарим, уподобившись мне, калеке, сел в каталку. Все чаще он выпадал из реальности, блуждая в межмирье, застывал посреди движения, погружаясь в многоголосье собственного безумия. Все чаще его глазами глядел кто-то другой, черноокий, напряженный и злой – чужая душа изгоя, больная да избитая страданиями и муками. Дарим очень тяжело переносил свое положение, и, чтоб хоть как-то сохранить себя, он попросил отвезти его в лес, выбрал два могучих кедра, срубил их и принялся резать из стволов две колонны. До работы своей он никого не допускал, даже Олгу, только маленькая Ниява, всюду бдившая отца, имела возможность наблюдать за ним. Как только лег первый снег, Олга отправила Сашку прочь, и тот уехал, мрачный и недовольный, не посмел пойти против ее слова. Бранились они, конечно, знатно. Буйный и несдержанный в желаниях воин, жаждущий власти над Змеею, в пылу ссоры кричал, что зря она держится за мужчину, не способного дать защиту ей и ее детям, за калеку, который умрет через день-два. За слова свои Сашка чуть не лишился уха и приобрел яркий шрам поперек щеки.

Новый дом был краше, просторнее, богаче – настоящий барский терем. Дарим сам навел узорчатые ставни и карнизы, резными наличниками украсил каждое окошко. Дерево под его умелой рукою было так же послушно, как и своенравные жеребчики, коих он некогда разводил. До чего же красивы и тонки были те кружева, что выплетал мой брат своим резцом! Я давался диву, и деревенские ребятишки, ходившие ко мне со всей округи учиться письму и счету, с удовольствием разгадывали тайные смыслы, что вырисовывал “дядька Немый” на струганных сосновых досках.

Ящер появился на свет в самый короткий день зимы. Змея все никак не могла исторгнуть дитя из своего лона, потому и нарекла мальчика Томилом, притомившим мать. Имя пришлось парню как раз впору – Ящер вырос буйным, озлобленным, подверженный страстям. Всякое проявление его характера сводилось к крайности, и в своих поступках он чаще всего руководствовался мимолетной эмоцией, сиюминутным хотением, нежели здравым смыслом. Дерзок и необуздан Томил, отчего кажется безумцем или дураком, смотря кто на него смотрит. Пишу эту строку и сам негодую на себя, что взялся оценивать Ящера. Невозможно мне сделать это непредвзято, ибо как вспомню, сколько гадостей он натворил и продолжает творить, так зло берет. А ведь с виду неплохой парень, но нутро будто гнилое. Вон он идет по двору, зубоскал, лыбится. И плевать ему, что намедни сестру довел до слез. Взять бы ремень, да отстегать, как в старину, да больно силен, паскудник. Самый проворный и быстрый среди братьев, под стать своей матери. Недаром похож на нее, будто отражение в водной глади, одно лицо, одна манера!

В день его рождения снова пришел к нам в дом оракул, тот самый, что помогал Олге разрешиться от первого бремени. Я с трудом узнавал в широкоплечем сильном мужчине того нескладного юношу, что отдал моему брату дудку, доставшуюся ему от Лиса. Думаю, Олга была рада узреть, как возмужал и чего достиг её маленький Миря, будучи оракулом. Некоторое время он был при Змее, потом наведался к Дариму. Ниява сидела здесь же, тихая и печальная – слишком тяжело далось ей расставание с братом. Помолчав вместе с Даримиром, Мирон наконец произнес своим невероятно чарующим голосом, в коем слышалась тоска и сожаление:

– Прости, брат Белая Чайка, но мой Учитель не придет. Не обновит твою печать. “Бесполезно и бессмысленно” – таковы его слова. Я же не могу провести этот ритуал. Не моя рука коснулась твоего сердца.

Глаза Дарима, до этой речи горевшие огнем надежды, погасли. Он грустно ухмыльнулся, пряча взгляд.

– Тебе стоило убить его. Тогда ты был бы свободен.

Оракул говорил тихо, но глухому было достаточно и этого. Он вскинул голову, вперив грозный взгляд в белое лицо Чайки.

“Свободен? По-твоему смерть – это свобода?! Я не жалею, что прожил эти девять лет рядом с нею. Я готов платить, пусть даже так!”

Оракул тоскливо покосился на меня, потом на замершую в уголке Нияву, готовую вот-вот заплакать, и, тяжело вздохнув, поднялся.

– Я тебя понимаю, брат, и … завидую.

Вот так я приобщился еще к одной тайне нелюдей. Безрадостна была для меня весть, что нет возможности шептуну жить без йока, тогда как “сын смерти” может существовать без двоедушного придатка. И вновь всколыхнулось в беспокойном сердце застарелое чувство вины: “Я подвел его под это, я сотворил непотребство”. Видя мои угрызения, Ниява тогда успокоила меня словами, коими по сей день оправдываю я себя, и мне становится легче:

– Не печалься, дядюшка, папа был счастлив.

Мой брат был счастлив. Это хорошо. Но иногда его поступки шли вразрез с этим утверждением. Видимо, радость и боль были слиты судьбою Дарима в один кипящий котел. Чего стоит один поистине безумный его поступок, что случился за полгода до кончины брата.

В тот день Дарим купал маленького Томила, Варенька вышла на некоторое время, а когда вернулась, обнаружила скрученного судорогой отца и ребенка, захлебнувшегося в кадке. Крику было – весь дом подняли на уши. Олга поморщилась, хлестко одернула Варю, дескать, умолкни, дура, подняла мальца за ногу и пару раз шлепнула по спине. Как только вода вытекла из легких, Ящер завопил так, что окна в рамах задрожали. Происшествие, казалось бы, обыденное, но Дарима оно сломало окончательно. Тем же вечером над усадьбой взвился надсадный вопль Ниявы. Девочка с рождения обладала необычайной силой голоса, и страх превращал эту способность в настоящее оружие. Олга обнаружила свою дочь у запертой двери амбара.

– Доченька, милая, что с тобой? – спросила она, отирая окровавленные, забитые занозами кулачки Ниявы – малышка пыталась достучаться до кого-то, кто заперся внутри сарая.

– Папка… там… помирает!

Двери амбара закладывались тяжелым засовом, так что Змея, не долго думая, вышибла стену и, слава Творцу, успела вынуть безумного своего мужа из петли до того, как он задохнулся.

– Что это, повторение – мать учения, тьма тебя задери! – ругалась она, выпуская пар. – Ты что, с ума сверзился окончательно?! Дурак безмозглый! Ну, зачем, скажи на милость, ты это сделал?

Дарим промолчал… во всех смыслах.

После этого случая его тело сковал полный паралич, лишь глаза оставались живыми на окаменевшем лице, но и они вскоре угасли. Олга старалась все время быть при нем, поддерживать брата. Она, да, пожалуй, Ниява – единственные продолжали слышать его мысли, и умели сказать так, что несчастный мог их понять. Уж не знаю, какая надежда двигала Змеею, какую цель она преследовала каждый день вытягивая мужа к жизни, чего ждала. Неужели думала, что необратимое можно повернуть вспять, отогнать смерть и подманить жизнь к тому, кто уже сам перестал бороться? Или она просто хотела, чтоб отец попрощался со старшим сыном, ждала его возвращения?

Сокол вернулся в сезон сбора урожая. Мальчик сильно изменился за это время, что, в общем, и немудрено. Пристально оглядел наново отстроенный дом, крепко обнял сестру, пожурил мелких, что, как восторженные щенята, прыгали вкруг старшего брата, поклонился матери и, наконец, подошел к отцу. Долго и пристально всматривался Родим в безжизненный лик калеки, и с каждой секундой выражения его лица делалось все напряженнее и злее.

– Родя вернулся, – произнесла Олга, касаясь губами виска мужа, помолчала, вслушиваясь, и повернулась в сыну.

– Он чувствует тебя и счастлив этому.

Глаза Родима сузились, ладони сжались в кулаки, ноздри затрепетали.

– Он говорит, что ты стал достойным чело… – Олга недовольно вскинула бровь. – Что эта за рожи ты мне тут корчишь?

Родя потупился, прикусив губу. Мать подошла к нему вплотную.

– Отвечай!

– Это все он… – Сокол почти шептал.

– Не слышу! – голос разгневанного Змея перемалывал воздух, словно огромные жернова зерно, и страшно было стоять рядом. Родим вскинул голову, вперив злые зенки в потемневшее лицо матери.

– Это все он виноват! Твой Учитель! Это он сделал папу таким. И это он убил моего настоящего отца.

Очи Великого Духа вспыхнули, по чернеющей коже тонкими струйками разбежались огненные жилки.

– Что ты сказал, щенок?!

– А что, неправда?

– Родя, уймись!

Ниява схватила брата за руку. Тот грубо отпихнул ее. Змея, не отводя пристального взора от сына, взревела:

– Выдра!

Невозмутимый йок выступил вперед.

– Да, госпожа.

– Ну ты и гаденыш, Выдра! Поганый же из тебя учитель. Ты специально создал моему сыну врага. Зачем? Глупо и бесполезно. А что, если я назову предателем тебя? Как ты думаешь, с кем он согласится?

– Мальчик сам видел подтверждение моих слов. Это его выбор.

– Видел? Где, позволь спросить?

– Вот оно, подтверждение, – нелюдь кивком указал на Нияву, что испуганно прянула назад.

– И что?!

– Что?! – Родимир кричал, более не в силах сдерживать свой гнев. – И ты спрашиваешь? Ты? Ведь этот негодяй снасильничал над тобою! Мучил тебя! И ты защищаешь его?!

– Умолкни, мальчишка! Не тебе судить о том, чего ты еще не понимаешь. А ты, Выдра, подлец, как я погляжу. Зачем рассказал ему то, что тебя не касается? Зачем создал образ? Никогда не внушай детям те истины, что являются таковыми лишь для твоего ума.

– Но он ведь действительно предатель, враг!

– У меня нет врагов. Уйди, Выдра, ты плохо справился с заданием, но третьего шанса я тебе не дам. Убирайся прочь. И никогда не возвращайся в мой дом, иначе, клянусь родом своим, я тебя убью.

Нелюдь пожал плечами и, развернувшись, зашагал прочь.

– Ты несправедлива к нему, мама! – Сокол все никак не мог успокоиться. – Я сам просил его рассказать.

– Что ты знаешь о справедливости, сын?! Он не имел право давать чужим то, что ему не принадлежит.

– Так значит я чужой тебе?!

– Ты чужой этой тайне. Когда достигнешь нужного возраста, тогда, пожалуй, получишь право коснуться истинной истории своей матери.

– Ну что ж, тогда я, пожалуй, пойду с тем, кто не считает меня чужим.

Родим развернулся и зашагал следом за Выдрой.

– Иди-иди, – крикнула ему в спину раздосадованная Змея, и пробурчала себе под нос. – Сдался ты ему больно… Дурень!

– Маменька, – Ниява повисла на Олге. – Маменька, он же уйдет! Маменька, останови его.

– Да никуда он не денется, – Змея высвободилась из ее объятий, раздраженно повела плечами, – вернется, и недели не пройдет.

Прошла неделя. Родя околачивался вкруг усадьбы, иногда заглядывал в Толмань к дядькам, но на родной порог так и не осмелился ступить, пока не случилось то событие, коим хотел бы я завершить свой рассказ.