Читать книгу: «233 года: Агапэ», страница 3

– Нет ничего лучше, чем сидеть на пляже с хорошей книгой, – покачал головой Зуманн, и мы втроём безоговорочно согласились.

Здесь, вне цивилизации, царила великолепная атмосфера щедрости. В пору друзьям притереться друг к другу и в радость закурить.

– Верно, Зуманн. Книга, солнечный день и безлюдный пляж – залог счастья, – заключила Эвелина. Солнце из-под облака осветило длинные водоросли на илистом дне. – В такие дни я люблю читать «Одиссея», – рассуждала Эвелина.

– А я предпочитаю всё, лишь бы не «Одиссею», – высказался Зуманн и встал на ноги. Мы направились домой.

В воздухе Эвелина раскрыла чёрный зонтик, который уже успел за время своего использования затереться по концам. Была пора Эвелине вернуться к отцу, и я проводил ее. Она бежала по полю, и я за ней. Около входа в дом Эвелина наклонилась к земле, и я наблюдал, как она сорвала несколько спелых ягод земляники. Ее бледные, сладкие губы осторожно обхватили одну из ягод, а загорелая кисть руки накормила меня оставшимися. Стоя у знакомых гранитных ступеней, она смотрела на меня родными глазами, и я осмелился, пусть и невольно, прикоснуться к еле заметному, тёплому румянцу её щеки. Мои противоречивые надежды о нашем браке, приготовленным самими ангелами, слились с солнечным светом; однако, старик Уилсон застукал нас и швырнул в комнату антиквариата Эвелины, где до этого я не был, где несло переваренной капустой. В темноте, затхлости и пыли он с неожиданной силой опрокинул меня на кресло. Ширма; буфет! Часы… вазы… ящички… картины… гербарии… и пискнула мышь голосом мертвого, и та самая ширма пошатнулась, и гувернантка, бравшая с Зуманна деньги за уединение, которой было велено увести Эвелину в свои покои, закричала вместе с хозяйкой.

– Как ты посмел совращать мою дочь? – подал замогильный голос старик и обхватил мою шею рукой выше кадыка, надавливая ногтями толстых и больших пальцев особенно болезненно и изощрённо.

Эвелина вырвалась из рук гувернантки и оттащила его от меня всеми своими силами, принялась умолять прекратить. Но Мистер Уилсон продолжал, и когда в лёгких, в мышцах живота ужасно заныло от нехватки воздуха; мистер Уилсон отскочил к двери. Пыльные, посеченные волосы, его вонючая и мешковатая одежда в тени слились с воздухом. Мистер Уилсон замер, и всё вслушивался в тишину и мои хрипы. И вдруг он начинал кричать, что он падает, валиться, летит в огонь! Я замер, приложив руки к горлу и вжавшись в спинку дивана, я с изумлением взглянул на Эвелину. Она отреагировала быстро: приковала внимание отца к себе; жестами прогнала гувернантку, когда ее отец упал на пол скорчившись; она его заботливо приобняла, даже мило проверяла, нет ли огня, так сильно он кричал. Но никакого огня нет. Ничего нет! И она объясняла ему, что это ему приснилось, и под конец старик успокоился.

Пошатываясь, я нетвёрдо встал на ноги. Впервые за долгие года я вспомнил о своём обезумевшем деде; перед смертью рассудок старика расщепился, он кричал, будто тонул. Несложно провести параллели меж мистером Уилсоном и моим дедом; это проскользнувшее детское воспоминание поразило до глубины разума. Мои связки болезненно тянули, ныли; голос не хрипел, и это радовало. Я подошёл к Эвелине, все также склонявшейся над отцом. Я попытался заговорить со стариком, но возможно ли это, когда человек видит не тебя, а чертя, людоеда, сатира. Не без труда я вынес мистера Уилсона на свет в столовой из комнаты антиквариата, и посадил на жесткую кушетку у окна.

Он бредил, порой приоткрывая глаза и постанывая. Эвелина настаивала, чтобы я ушёл; она умоляла, выгоняла, угрожала, но я не мог уйти. Гувернантка налила мне кружечку крапивного душистого чая. Мой шумный прием жил и без своего владельца, ведь обертоны смеха и голосов празднества доносились до поместья Уилсона.

Спустя недолгие двенадцать минут и 42 секунды (знаю точно, ибо не отрывал глаз от часов), черты его маскообразного лица ожили, и негибкий голос очнулся. Гувернантка подала мистеру Уилсону чаю. Я попросил женщин оставить мужчин на разговор; Эвелина с гувернанткой и племянником ушли в комнату антиквариата.

– Юной девушке непристойно встречаться с мужчиной наедине, – сказал мистер Уилсон неожиданно ласково и нежно, и его глаз дёрнулся, и с каждым разом дергался все интенсивнее.

Я наконец мог высказать всё то недовольство и раздражение. Отвращение к ее отцу теперь было высказано в грубейшей форме, не задумываясь о последствиях. Старик смотрел мне в глаза и словно перестал узнавать.

– И, мистер Уилсон, я ни трус, ни совратитель! – объяснился я, отбивая каждый звук предельно четко так, что зубы ляскали. – Я проводил миссис Уилсон к ее дому по требованию… – Старик ирландец прервал меня.

– По чьему же требованию, демон? Да ты… сатир!

– По требованию хороших манер! Они мне не безразличны. Я вижу миссис Эвелин во второй раз в жизни. Мы встретились в садах по чистой случайности, – он вновь прервал меня.

– Поэтому целуете мою невинную дочь у входа в мой дом?

– Мистер Уилсон! – наигранно возмутился я правде. – Ваши слова – ересь в самом чистом из ее проявлений! А около получаса назад вы кричали, что падаете в огонь. Вы бредите!

За садами раздались горячные выстрелы, да такие, что пар клубом взвился от ружья. Зуманн, весь задорный и хмельной, стоял на холме в миле от нас, и палил по деревьям. Уилсон, мизантроп, да самый великий из тех, кого я знавывал, флегматично взглянул в окно под своей щекой.

– Возможно, ваше общество и не самое худшее для Эвелины, сравнивая с вашим другом итальянцем, – буркнул мистер Уилсон и продолжал смотреть на болотную траву, группу елей в дали, лес в другой дали, на заповедник с муравьями-камикадзе, холм с омерзительным ему праздником жизни, на Хорнфилд-Хаус в низине.

Зуманн продолжал палить по деревьям без цели, взяв пример с меня. Я направился к двери выхода, нацепив на голову неизменно серый цилиндр, и драгоценная Эвелина, не светская, добродушная, беспокойная, обратилась ко мне с благодарностью так, будто мы едва знакомы, и это вывело меня из себя больше, чем рукоприкладство ее отца. Но я не упустил возможности восхищаться ею. Я восхищался ее умением себя держать. «Старик безумен, Эвелина. Оставь его и живи в Хорнфилд-Хаус. Спаси себе жизнь», – умолял я ее, стоя в прихожей у двери. Она ответила: «Да как же я могу, дорогой?! Бросить дом, в котором выросла. Весь свой антиквариат, своего племянника и его гувернантку. И ещё служанку не забудь!». Тут-то что-то её передернуло; она тут же убежала к отцу.

Я вернулся пешком на приём, а на следующий день я был вынужден уехать по делам в город, скрывая следы удушения на своей шее.

На второй день я охотился на уток с Зуманном возле местного заповедника. На третий день нам с Эвелиной выпала удача повидаться в садах в той отгороженной части, где ей дозволялось гулять. Разлука была мучительна. Я ощущал ее сестринские поцелуи в щеку и дыхание, шуршание подолов ее платья, забавы и шалости. Иногда мы играли с ней: доставали из здешних подушек перья, уединялись у розовых кустов и огромнейшей цветной капусты. Мы дули на перья и размахивали руками, не давая им упасть. Эвелина убегала, а я следом за ней, догонял ее. Мы обменивались воспоминаниями детства; я рассказывал, как вылавливал головастиков из реки Трент, а Эвелина рассказывала о своей мертвой матери. Благодаря подобным встречам она смогла вкусить веселье рядом со мной. Мы убивали уныние! Она сорвала белоснежную розу, покрутила ее в руках, опустила малахит глаз на кожу моей шеи, где ее отец душил меня; я вплел цветок в ее чёрные волосы, и девушка задержала дыхание. Свет ласкал ее кожу и, рассмеявшись, она принялась разглядывать плавающих лебедей. Мы переглянулись, рассмеялись и пошли рядом, как и птицы. «Но он ведь не сумасшедший, правда же?», – спрашивала она полушепотом. «Мой папенька ходит по дому, как тень. Бормочет и беспричинно смеётся, видит преследующие его по дому силуэты без одежды! Кричит на них он. Мой отец придает словам особый смысл», – плакала она, несчастная. Занести в карточку всё перечисленное! Очень важные симптомы. «Да и странный вид, неряшливость. Говорит говорит, а потом забывает, и начинает по новой», – слезы котились по ее загорелым от природы щекам, оказываясь на моих пальцах. Спонтанно она успокоилась, мужественно призвала все свои силы и пожелала на час позабыть о деспотичном отце.

В ту же ночь мы украли с кухни стейк мяса и зажарили его для собаки на огне камина, пока Эвелина танцевала, разглядывая лепнины высоких потолков. Следующий день мы с ней провели вместе; мы укрылись в заброшенной конюшне подле того кладбища, мы лежали на сеновале; я читал готические рассказы ее сочинения. Уморительные сатирические истории со злобными вампирами и призраками (Эвелина любила готические романы!).

– Как ты относишься к вампирам и призракам? – безобидно поинтересовался у меня Зуманн, обнаружив нас в этой заброшенной конюшне, круча в руках так и сяк бумагу с матёрым почерком Эвелины.

– Я жалею, что из дьявольских существ встретила лишь своего отца, – ответила она остроумно, грубо, а я скользяще и жадно провёл пальцами по ее волосам, начав плести косу.

Так, сидя рядышком, мы вызывали друг друга на искренний бой, строившийся на основе общих интересов: мы вызывали друг друга на Сторге (один грек поведал мне о идеи квалификации любви в Италии, где я познакомился с Зуманном). Никогда я не был так счастлив! В жизни! И пусть она часто исчезала из моей жизни из-за своего отца, но я знал, что она рядом.

Настал уж красочный месяц, завершающий лето; августовский жнец настиг графство Кент.

В один из дней я сидел в доме. Часы отбивали час за часом. Во власти сомкнутых сил, уже несущих меня в атаку, я со сладким восторгом сорвался с места и выбежал из духоты дома. Зуманн звал меня обратно, дворецкий не воспринял стремительности моего поступка. Я лёгким шагом пробирался сквозь свежесть ветров над полями; я поднял руки к вискам, хватаясь за голову. Я пробирался по тропам садов; я шёл мимо жёсткой дикой травы ради того, чтобы никто меня не увидел. Солнце уже зашло, и кузнечики, подобные по звучанию пению цикад, прыгали за мной, преследуя звуком. Я надеялся, что мистер Уилсон, измотанный дневными делами, уснул раньше срока; я знал, что французская гувернантка Уилсона уехала вместе с племянником хозяина к ее умирающей матери в Бордо, ибо сорванец не хотел расставаться с ней ни на день. Пришло время, когда прижимаешь к груди охапку цветов, чтобы с порога ей объявить (и пусть после она про меня думает, что хочет) с порога сказать, протягивая букет лаванды: «Я тебя люблю и хочу сделать тебя своей женой».

Глава 5.

Дилан Барннетт

– Пустите же меня, почтеннейшая… – крикнул я у двери, и служанка отворила мне.

Я оттеснил её в сторону своим крепким, превосходно драпированным телом и проскочил в холл. Я почти не чувствовал боли и даже не мог помыслить, какими будут последствия этой ночи.

Единственная прислуга, обслуживающая дом, грозилась разбудить хозяина, но на шум наших с ней пререканий проснулась Эвелина. Она выскочила к перилам лестницы; она неуклюже прикрывала руками свою ночнушку из увесистой ткани с легкими кружевами. Она сказала:

– Дилан, я неподобающе одета, – ее чёрная коса свисала по плечу, доходя до, прости меня, Боже, до животворящих, упругих бёдер.

– Здесь это и не важно, Эвелина, – подал я вкрадчивый голос. – Я пришёл поговорить с тобой.

Эвелина кивнула в ответ.

Она приказала служанке оставить нас наедине, и та скрылась в комнате антиквариата. Двери были закрыты. Мы уединись в гостиной.

– Уже вечер. Неужто что-то срочное, мистер Барннетт? – спросила.

– Ужасно безотлагательное, Эвелина. Дело ни в коем случае не терпит промедлений.

– Тогда я переоденусь и спущусь к вам, – она очутилась около меня лишь через десять минут.

Секундные стрелки часов били, отсчитывали время до полуночи. Я молчал. Эвелина поставила букет лаванды в вазу. Она читала, сидя на кушетке в гостиной, где я клялся ее отцу, что нас ничего не связывает. На ее голубое платье падал свет из-под свечи. Я растерялся, и мы из-за этого молчали. Эвелина была сонлива и спокойна, а я бойко бродил по периметру комнаты. Я смутно ощущал сыроватый запах внутри гостиной комнаты, смежной с той закрытой и пыльной, где обычно проводит свои дни мистер Уилсон.

Я собрался, встал напротив неё… я держал руки за спиной, пальцами теребя гладкую ткань костюма. Эвелина подняла на меня глаза, но я метнулся в другую сторону. Она громко захлопнула книгу и заговорила крайне серьезно:

– Мистер Барннетт, вы пришли посреди глубокой ночи, подняли меня с постели под предлогом безотлагательного разговора, но сейчас вы храните молчание. Молчите, как покойник в гробу! В последнее время вы не жалуйтесь на свое самочувствие?

– Эвелина, я пришёл вам признаться… – мои мысли путались, – если сказать, что я влюблен в вас, это будет полнейшей чушью, – девушка побледнела, а на ее заставших глазах зрели слёзы. – Я люблю вас! – встрепенулся я уже поживее. – Люблю! – я сплел венок из трав чувственных слов и сложил их перед ней. Пусть Эвелина делает с ними, что хочет.

– Ты любишь меня! – воскликнула она очевидно не веря мне, и оттого, что она произнесла истину своими губами, мною овладела смута, да и всепоглощающий порыв обрести счастье.

– Да, люблю, – живое существо любого этапа развития проникнуто стремлением к этому властному чувству. – Я страстно хочу, чтобы ты принадлежала мне. Хочу, не рассуждая! Наш брак станет истинным и чистым, и чувства не угаснут, а неудачный брак Зуманна – лишь исключение из правил.

Рядом с ней ялишался хребта. Я подал Эвелине руку, и она переложила книгу с колен на подушки, чей фантастичный, готический сюжет померк с нашей действительностью. Вся она замедлилась: движения ее рук, ее слова и страхи. А мечты и желания убыстрились по ходу наших невинных поцелуев (мои руки судорожно касались кожи её шеи под волосами). Я ощущал тонкий, личный, такой знакомый аромат ее присутствия. А ведь до чего только жизнь не доведёт: я ее и душить буду, и лечить! Эвелина отпрянула от меня, подняла малахитовый взгляд и смутилась. Она попросила меня сесть на кушетку, где сидела до этого сама, и попросила подождать, пока принесёт чая.

Через четыре минуты, девушка утонченно держала на коленях чашку чая с блюдцем из фарфора превосходного английского качества (фабрика «Этруриа» Дж.Веджвуда), и пила она чай без сахара, а я старался запомнить этот миг. Сегодня все доставляло мне радость: и тонкая жажда, и наше с Эвелиной общее счастье, разделяемое в тишине. Я постарался запомнить, как она холодела от волнения; как Эвелина дрожала перед одной мыслью об отъезде от отца. Мы не знали, как нам быть дальше.

Но вот Эвелина привстала, дабы поставить кружку на столик, а шов на ее платье разошёлся. «Надо его починить», – сказала она. «Самой», – добавила она. «Взять ножницы, нитки, и что ещё?», – Эвелина поразительно спокойным голосом обратилась ко мне, и я с нескрываемым удивлением поднял голову на неё. «Ты думаешь сейчас о шитье?», – растерялся я. «Ах, ну да, наперсток, конечно», – продолжала Эвелина и с азартом побежала на второй этаж по лестнице, оставив меня одного. И мне показалось, что воздух больше не проводил звука, что само мое сердце внутри оттесняло своими размерами остальные органы.

Неожиданно позади разразился скрип входной двери и топот валких старческих шагов; мистер Уилсон вошёл внутрь дома. Звук его голоса оттянул меня канатом в сторону. Но не было решительно никаких оснований тревожиться до того, как я увидел, что он держал в руках ружье.

– Что вы делаете в моем доме ночью, мистер Барннетт? – спросил помятый жизнью старик с пустым, болезненным взглядом.

На его подбородке, на подошве обуви была грязь; он бродил по не облагороженной части садов. Мой голос дрогнул, когда он навел на мою голову дул ружья. В ужасе я был готов ускакать прочь из дома, как бессовестный зверек, но я не мог оставить Эвелину с ним наедине снова. Мистер Уилсон был больным стариком, чья душа испытывала психологические трудности. (Он был схож с моим дедом!) Главное знать, с кем имеешь дело. Да.

И только я хотел подать голос, как он резко подпрыгнул, посмотрел в пол, швырнул на пол ружье и заговорил на жаргоне. Он кричал, что падает в огонь, что на него смотрят вылупившиеся глаза из стен. По его щекам текли не ощутимые слёзы, широкие поры грязной кожи впитывали их. Я стоял и смотрел на него, как убитый. (Вспоминая своего безумного деда)

Боже, какой крик! Как Эвелина вздрогнула, когда увидела на полу ружье и своего отца в порыве бреда. Она отбросила моток ниток и тонкую иглу и порхнула к отцу навстречу!.. Эвелина едва подала ему руку, едва бросилась в отцовские объятия, как вдруг замертво упала на пол. Я осознал: прогремел выстрел. Я смотрел в сумасшедшие глаза своего соседа, и сам себе не отдавая отсчёт упал на колени перед ней. Была жуткая рана в ее животе под тканью слегка порванного платья, которое Эвелина стремилась починить с такой страстью. Эвелина давила из себя улыбку, даже когда ей было невыносимо больно, когда она умирала на моих руках.

Мистер Уилсон с улыбкой высоко подпрыгнул. Снова и снова.

Эвелина была мертва. Ее малахитовые глаза замерли на пляшущем, надрывающимся от смеха мистере Уилсоне. И только я поднялся на ноги (ее кровь каплями стекала по моим грешным пальцам), старик приблизился ближе ко мне.

Выпятив глаза, он выстрелил вновь.

Звёздная ночь

Эта ночь стала началом великого скитания. В эту ночь родилась и я, обратная сторона разума Барннетта. И ирония была в том, что поступок одного шизофреника стал причиной эпизодической шизофрении другого. А причудливая пуля, всаженная в плечо молодого человека, послужила резоном его чудной бесконечности.

Дилан Барннетт

Я очнулся посреди ахинеи, в которую меня внезапно окунула жизнь. Я ничего не чувствовал… не замечал… обыденная боль в спине затмилась неопознанными ощущениями в левом плече – это была очень «острая» боль. «Боже упаси, меня парализовало?», – подумал я. Вскоре я смог пошевелить лодыжками, а затем и пальцами ног. Итак, я не был парализован, но, когда я попытался облокотится на руки и привстать, так что-то, по ощущениям ключица, треснула, как кусок пропитанного кровью мела. Я взвизгнул от боли и ударился затылком об пол. Я закрыл глаза.

Казалось, что в голове у меня была бездонная пропасть, куда я падал и падал. И я был готов погрузиться в пропасть самозабвенно, но нечто демоническое держало меня и заставило встать. Заставило! Я не знал, сколько времени лежал без сознания (была ночь), сколько крови я потерял (она сочилась с левого рукава); я не знал, что мне следует сделать. Я не понимал, почему единственная служанка ещё не обнаружила этот живописный кавардак! Эвелина мертва! Скончалась в результате трагической случайности! Мебель в гостиной опрокинута: мистер Уилсон сбил книги на пол; перевернул диван; там кувшин разбил, там стакан, вазу с орнаментом роз и фиалок, где стоял мой букет; пулей старик проверил неустойчивую массу комода, а теперь разлегся на кушетке с простреленной головой!

Та же демоническая сила заставила меня забыть о затхлом домашнем воздухе с ароматом варенной капусты и взять на руки тело любимой из дома. Я спешно покинул дом в предрассветных сумерках. Я бежал по жёсткой, дикой траве в садах, отравленных туманами.

Мое сердце колотилось неправдоподобно бешено. В ушах стучала кровь. С ужасно долгими остановками я донес тело Эвелины до Хорнфилд-Хаус (с каждой верстой мое плечо хрустело все громче). Я прокрался внутрь поместья с чёрного входа. К моему счастью, люд, населявший имение, все ещё спал, и я смог незамеченным попасть в свои покои.

Посадив возлюбленную на стул у окна, я установил свечу. Скоро должно было светать. Зелёный свет вокруг меня размывался в темноту. Я не знал, что мне делать! Поэтому я делал хоть что-то. Обмывая ее нагое тело, я убеждал себя, что готовлю Эвелину к раю. (К Богу она должна явиться, будучи людским идеалом) Набранная мною вода, в которой я обмывал ее тело, стала скорее концентрированной кровью. Я швырнул ее покрасневшие одежды и полотенца в угол комнаты; я укутал тело Эвелины в нежную простыню. На ней осталась только подаренная мною обсидиановая подвеска. Моя рука продолжала трещать по швам, когда я одевал ее в свежие вещи. Отчаявшись, я лёг на постель вместе с возлюбленной.

На моих щеках остались следы крови и теперь уж было не понять, кому из нас двоих она принадлежала раньше; я старался ограничить собственные движения свободной рукой, когда я вытаскивал пулю. Но крик вырывался невольно как следствие разъедающей плоти боли. Нет, моя ключица не была сломана, но остался след от пулевого ранения. Через полчаса обессиленный я уснул на ее коленях. Я проснулся в полдень от лучей солнца, ведь забыл закрыть шторы. Камердинер стучал в мою дверь. В моих глазах всё вокруг кружилось; воздух смердел;

Собрав волю в кулак, надавав себе пощёчин, я смог заставить себе прогнать податливую слугу сквозь боль. Когда за дверью все стихло я, судорожно вцепившись в перила, в состоянии меж безумцем и трупом побрёл на первый этаж за бутылочкой рома. В столовой меня давно уж ждала экономка с лунообразным лицом, да Зуманн выжидал случая узнать, куда я стремительно умчался вчера.

– Дилан, что с тобой? – воскликнул итальянец, выскочив к лестнице.

Голубизна его глаз лишила меня оставшихся граммов самоконтроля.

– А разве со мной что-то не так?!

Из соседней комнаты экономке зазывала нас на поздний завтрак.

– Дилан, от тебя веет жаром! Твои глаза метают, тело горит! Ты выглядишь безумным! – звонко, буйно крикнул итальянец, как всегда оживленно жестикулируя.

– Не придумывай лишнего, Зуманн. Я полностью здоров. Я замечательно себя чувствую! – взбудоражился я. – Я чувствую себя так замечательно, мистер Зуманн, как никогда до этого, представьте!

Я быстрым шагом направился к входной двери. Он схватил меня, но я вырвался из его дружеских рук и выбежал на улицу. Кровь начала сочиться вновь сквозь повязку.

Подбежав к конюшне, я запрыгнул на своего жеребца. Я ездил по долине несколько часов, пока не загнал породистую лошадь, как дешевую суку, купленную за бесценок по причине ее плохого здоровья. Меж тем утренние деревья были так же зелены, как и раньше; рыбы рассекали водную гладь. Неизменно кипела жизнь, а над домом мистера Уилсона высилась коса смерти. Знакомый пейзаж омрачился скорбью и заразился болью. До заката я шептал себе под нос слова католической молитвы, сидя у озера там, где никто не смог бы меня найти.

Я вернулся домой к ночи, готовый отдать концы сполна. Прислуга настороженно отшатывалась от меня, а пёс не отходил от ног. В моих покоях Зуманн ждал меня с моими собранными вещами, глядя на окровавленную постель и наши багряные ночные вещи. Он рассказал, что все в графстве Кент уже знают о страшной смерти семейства Уилсонов. Зуманн произнёс заветные слова: «Служанка дала показания. Сказала, что это их сосед Барннетт убил и отца, и дочь прошедшей ночью.

Внутренний холод пронизывал позвонки, которые я начал постепенно ощущать вновь. Я, будучи слабым мальчишкой в те времена, был слишком ошеломлен для расспросов. «Дилан, я отвезу тебя обратно в Лондон, и ты заляжешь на дно, будешь жить под другим именем», – призвал Зуманн, второпях комкая мои вещи.

Уже тогда я был обречён жить среди самоубийц, пьяниц, и других людей, чьи души были обречены на гибель. Читатель, представьте, что в тихой провинции, где ваши соседи – недалёкие, размеренные олухи, тебя, дикого, грешного, обвиняют в убийстве! Но Зуманн, слава Богу, не верил лжи и проповедовал истину.

Все труды Вольтера и Руссо в трагичные моменты вылетают из головы; и в конечном итоге остаётся только собственный халатный опыт.

Вниз, слегка по наклонной мчались мы! А мой пёс за нами до того, как выдохся и упал почти без дыхания. Дорога впереди словно расширялась и удлинялась с каждой милей. Колеса жужжали, экипаж кренился то влево, то вправо. Из-под копыт лошади вырывались поломанные напополам ветки; экипаж приподнимался над землей, казалось, на несколько дюймов. На станции я шёл в темноте, и Зуманн направлял меня, как ребенка, как громоздкий экипаж со старой каббалой в упряжке. Зуманн сунул мне в карман купюры и приказал залечь на дно в Лондоне, приказал смешаться с толпой. «Я найду тебя! А пока прикрою следы», – приговаривал он самоотверженно, перевязывая мне рану лоскутом одной из моих пышных рубашек. Когда мой экипаж отъехал от станции, я скрылся от вездесущих стражей порядка. Я уехал без багажа, с двумя шиллингами в кармане.

Глава 6.

Àдам Нил

Лондон проглатывал молодых людей миллионами, никогда больше не отпуская их вновь и губя их жизни в бедности. Осень 1813 года начала туманить умы людей. Листва деревьев с каждым днем опускалась к земле ниже и ниже, оставаясь багряной и золотой, но редея с каждым днём. Раньше, в трущобах я обитал одну-две ночи до того, как вновь растворялся в людском потоке на Бонд-стрит или Сент-Джеймс. Раньше, в борделях, у мест проведения бойцовых поединков, где меня не узнавали, я ощущал себя непобедимым. Ныне сконфуженный, дрожащий и больной, я стоял в тени у двери выхода, и грубые нравы дешевого трактира разбавлялись кислым запахом ветра из окна.

Память съедала меня изнутри, словно сонный паралич. Я был разбит, сломлен и потерян, ибо даже во снах меня преследовали воспоминания – жуткая улыбка мистера Уилсона во все зубы и его пляски, как он кричал о пламени, пожирающем его плоть, вопил о глазах в стенах, как мой дед перед смертью! Но я точно знал, что я должен затаиться, да найти себе какое-нибудь занятие, которое не позволило бы мне растерзать себя воспоминаниями. И трудился я простым рабочим уж несколько месяцев, да начал в свободное время ежедневно наведываться в харчевню, где веселые люди делятся безрадостными историями своей безрадостной жизни.

– Аристократы – для них важны манеры! – капризно воскликнул мужичок номер один с белоснежным рядом верхних зубов, один из четверых завсегдатаев здешнего заведения.

Угрюмо продолжил второй старик, лишившейся одного уха и пальцев:

– Да все они высокомерные снобы! Ходят они, значит, по баллам, пишут стихи, музицируют, говорят на двух-трёх языках. Да, да! Они постоянно говорят! Они только делают, что говорят. И больше ничего.

Я внимательно слушал, когда мужчина номер три подал высокий голос:

– Живут они в своих имениях, готовые веселиться в постелях со своими жёнушками и любовницами, а их сынишки наведываются в наши бордели. Но не знают аристократы настоящей жизни! Они годами не выходят из запоя и…

– Как и мы! Мы с ними не очень-то и отличаемся. Как и мы, так и они в запое! – четвёртый мужчина рассмеялся. 20 ему лет? 40? 45? Было трудно сказать. Да и не было у меня ответа на вопрос.

Но четверо потных мужичка, играющие в карты дни напролёт, были правы лишь отчасти. Да, раньше я не мог себе и пуговицу пришить – жалкий, ничтожный. Удивительно, как я ухитрился пройти по жизни с теми крохами познаний, какие у меня были! Но будучи богачом я думал не только о распорядке своего дня и о мелких бытовых заботах, но и о будущем тех, кто зависит от моих решений.

Я вышел на свет, напугав древнюю хозяйку трактира.

– Ах! Это ты, Адам! – воскликнула она.

– Я напугал вас, дорогая? – виновато улыбнулся я. – Должно быть вы подумали, что присланный властями нагрянул к вам.

Она буркнула в ответ что-то под нос, а я не стал переспрашивать; я присоединился к крестьянским мужичкам. Я закурил, слушая шум голосов внутри себя. (Курево укрепляло мой скверный сон) Гуляки пялились на противные цветы, натыканные по горшкам, и я предложил угостить их пивом за свой счет.

Каждый день я сидел в этом трактире вечерами и перебирал поводы, почему ход моей жизни так резко переминался. Но единственное что я понимал, что за год мое лицо изменилось: переживаний было достаточно; из наивно-румяного овала лицо превратилось в щуплый, недоброжелательный квадрат. Мои переживания прервал вопросом угрюмый мужчина под номером два:

– Адам, откуда у тебя деньги угощать нас всех? Все ещё подрабатываешь трубочистом? – спросил он.

Зовут меня теперь по-другому – нелепый Адам Нил. Дилан Барннетт мёртв. Зуманн даже привёз из графства Кент некролог в мою честь. Пропал в лесу, несчастный, вместе со своей кобылой.

Щетина на моем лице и дешевая одежда на анорексичном теле не выдавали аристократа в прошлом. Здесь, для сброда, я помалу становлюсь родным.

– А ты сам все продолжаешь чистить обувь богачам? – запинаясь осведомился я.

– Ты, мальчишка, не заигрывай со мной! Я о жизни знаю больше твоего, – я скромно смолчал.

Хах! Больше моего! Что пьяница может знать о жизни? Пожалуй, весьма много. От этих знаний пьяница и спился. Лучше поддакнуть (не было во мне былой необузданности).

И тогда, словно в подтверждение моим мыслям, наконец нам молоденькая девчонка за мой счёт разлила настойки. От новоприобретённой боязни женщин я притаил дыхание и уставился на влажную, липкую поверхность стола. Я замолк, вспомнил давно минувшее.

Друг итальянец, то бишь Зуманн приехал ко мне после событий годовой давности, но не пожелал оставаться в Уайтчепеле на долго. Всё же у Зуманна осталась целая жизнь (а моя была деформирована; в моих потерянных имениях до сих пор преобладают ароматы лаванды, а я сам просыпаюсь в запахе помой). В Шотландии Зуманна ждала заждавшаяся жена, заботы, дочь. «Ты верный друг», – сказал я ему, а в ответ итальянец заявил, что я изменился, и что он не желает более иметь ничего общего со мною. Верно, верно! Семья делает только больнее. Эвелина стала мне сестрой; и тоже была ранена, искалечена, убита. Порой я смотрел на земли Англии: сколько же происходило здесь – периодами мое детство, смерть отца, гибель моего рода и родной Эвелины. Но это осталось в прошлом – ныне было важно скрыться от моих знакомых в высших кругах. Возможно, я мог бы уехать в Вест-Индию миссионером, но пережить поездку у меня не хватит душевных сил, а точнее я скорее умру в дороге.

Вот мы приступили к игре в карты, а я долгожданно захмелился.

– Адам, а твоё тело когда-нибудь резали ножом? – прошипел мужчина без уха и пальцев; на его коленях уж несколько минут как сидела тощая девка, она наблюдала за карточной игрой за другим столиком.

– Нет, но один вороватый ирландец пустил мне пулю в плечо. Позже мне сказали, что мне повезло. Заряд был без шрапнели, которая, взрываясь, разрывает плоть в клочья. Теперь мое плечо украшено ровным шрамом.

– А меня резали ножом, – сказала девка на коленях мужичка; у неё были нахмуренные брови. – Рубцы болят до сих пор; кошмары преследуют.