Читать книгу: «По наследству»
1
Саша несколько минут лежала с закрытыми глазами и пыталась вспомнить сон. Никакие детали не всплывали. Она погоняла серую массу впечатления от сна, как тюремщик баланду, убедилась, что интересного не выловишь, встала и поставила чайник на электроплитку. Серый сатиновый халат и старые туфли на плоской подошве были приготовлены с вечера, Саша обреченно облачилась в это старье, вздохнула и пошла за дом к замешанной в корыте глине.
Стена пристройки уже года три показывала свою неприглядность и была похожа на застиранную и порванную во многих местах скатерть. Комнатка за этой стеной – кладовка, и это тоже одна из причин в затягивании ремонта.
Но вот дело пошло. Саша с душой окунулась в чувственную работу: отбила куски старой штукатурки, которые пыхтели, когда к ним дотрагиваешься, кое-где прибила несколько тонких реек крест на крест и после смачивания стены, ладонью-лодочкой захватывала вязкую глину из корыта, подбавляла к ней пучок сухой травы, уже обеими ладонями сначала мяла, а потом делала плотный комок и довольно сильным, резким движением руки бросала его на стену – «ляп».
По уставу бабьего лета небеса, кажется, звенели чистой синью, по воздуху плыли длинные паутины, а клены потряхивали лимонной листвой. Погода настраивала если не на восторг, то на радость – уж точно. Но в голове Саши присутствовал какой-то страшноватый сумрак. Из него периодически змеей выползала одна мысль: «Вдруг баба Маня умерла».
Дней пять назад Саша ее навещала. Все прошло в обычной тягостной норме, даже был один хороший момент – баба Маня пригласила ее в дом и показала костюм, сшитый собственными руками.
– Видишь, жакет. А вот сарафан, – бабуля вертела вешалку и была очень довольна.
Саша смотрела на вещи, сшитые из серого «в елочку» гобелена, из которого покойная мать строчила автобусные чехлы и подумала: «Как на смерть», – но вслух похвалила бабушкину работу.
«Чего ей умирать? На здоровье она немного жаловалась, так ведь несколько лет подряд одни и те же жалобы. Все сама делает по хозяйству, даже носит воду на коромысле, а я так и не научилась». Саша прошла дальше в огород и стала смотреть на бабушкин двор, в надежде увидеть ее. «Не видно, значит, отдыхает», – мельком оглядела котлован, когда-то густо населенный, теперь мало и, в основном, пьянчугами, подсмотрела задворки четырех соседских дворов (огороды соседей также, как и ее, сверху обрамляли котлован), и вернулась к корыту.
Она решила заслонить тревожные мысли, которые по ее мнению, сама она и придумала, чем-нибудь интересным – например, представить времена года живыми людьми.
Весна – романтическая студентка, глаза – в небо, спотыкается, очень бледная. Лето – мужчина лет тридцати пяти, все умеет делать, особенно хорошо по строительству, любит повеселиться в компаниях, загорелый здоровяк. Осень – вялая красивая женщина, знает всему цену, любит шляпы. Зима – тетка с мясистым лицом, самогонщица, кряхтит, когда наклоняется, один пуховый платок на голове, другой…
Раздается звонок, на который сразу откликается собака. Пришла материного дяди жена – баба Клава, маленького роста, но с крупной вытянутой головой, с оттянутым книзу подбородком и с длинными зубами. У нее довольно пронзительный голос, и она им лихо расплескивает тишину двора, что хранилась до ее визита:
– Батя дома?
– Спал, вроде бы…
– Трусов ему нашила, – баба Клава извлекла из матерчатой сумки шелестящий газетой сверток.
Вышел отец, он стоял на пороге своего дома с широко открытыми полупьяными глазами.
– На, – баба Клава ткнула его пакетом в живот, – гуляешь?
– Почему мне не гулять? – он сделал довольную жизнью улыбку, – дядь Валя дома?
– Дома, – в этом слове родственница очень твердо произнесла букву «д», как будто ударила по ней молотком и посмотрела снизу вверх на отца, говоря своим взглядом «дома и делом занят, не то, что некоторые».
– Баба Клава, а ты сейчас не заходила к бабе Мане? – спросила Саша.
– Нет, – протяжно и с долей настороженности ответила Клава.
– Пожалуйста, зайди к ней сейчас, я вся в глине, потом вечером она закроется на сто замков. Что-то мне тревожно.
– Хорошо, зайду, зайду, – баба Клава спешно уходит.
Утешая себя тем, что бабулю проведают, Саша возвращается к своей работе.
Ровно через десять минут вновь звонок, Саша уже мчится к калитке.
– Маня умерла, – шипя от одышки, выпаливает Клава, – уже мухи, она вспухла.
Отец уходит с Клавой, Саша быстро смывает глину с рук и ног и бегом к бабушкиному дому.
Отец вышел из тещиного флигеля и с мрачной торжественностью сказал, что накрыл покойнице своим носовым платком лицо, потому что оно испортилось, и ушел домой.
Учитывая смрадность воздуха, Саша оперативно обыскала комод, где по ее соображению могли быть документы.
Документы, фотографии, немного денег она забрала, и пошла вызывать милицию. Клава понесла страшную весть мужу, чтобы потом эту весть передать по его родне: дать телеграмму в Ростов средней сестре Анне и сходить в глубь поселка к среднему брату Федору.
Милиция подъехала к вечеру. Помимо вопросов, милиция организовывала увоз тела быстро упокоившегося. Но два сотрудника проявили доверчивость и, не глядя, поверили словам Саши, что бабуля не задушена подушкой, не огрета лопатой и не обворована после этого.
– Все цело. Дом не заперт был. Одета в чистые вещи (именно в костюм из гобелена). Соседи, я узнала, видели ее в день разноса пенсий, она из магазина шла. Значит, вернулась, наверное, стало плохо ей, легла и всё…
– Что ж, распишитесь.
– А заходить будете? Я только документы унесла, остальное всё как было.
– Мы вам верим, – ухмыльнулся милиционер.
– Так как же бабушка? Ее в морг надо.
– Не надо. Ей уже семьдесят четыре. Идите завтра в свою поликлинику, там возьмете справку о смерти.
Дед Валентин катил перед собой тележку, за ним шла его Клава и вездесущая их подруга Кира.
– Берите, что хотите, – объявила Саша.
Женщины стали шерстить тряпки, дед погрузил на тележку доски, которые должны были пойти на ремонт забора.
Лежало тело с накрытым носовым платком лицом, а вокруг возникло столько движения: Саша выносила вещи, мебель, посуду на свежий воздух, дед делал ходки с тележкой. Помимо досок он взял телевизор и радиоприемник, тумбочку, какую-то посуду, шторы, половики и покрывала. Может быть, усталость помешала ему более внимательно все осмотреть и забрать еще что-нибудь по своему вкусу.
– Сколько у нее денег? – спросил он.
– Пять двести, только на гроб, – по печальному опыту похорон матери в прошлом году, Саша знала цены на эти последние потребности для неживого человека.
– Мало, – как-то даже раздраженно сказал дед.
– Что поделать, – вздохнула Саша.
Пустые комнаты казались более большими, в зальчике остался только платяной шкаф, который Саша не могла сама вынести, в передней на диване лежала баба Маня, кухня и веранда тоже были пусты, Саша закрыла дом. Кое-что она отнесла в землянку и повесила навесной замок на дверь. Принялась таскать, что осталось после дедовского «шмона». Ее интересовали посуда и керосин – у бабушки были большие запасы керосина, потому что летом она готовила на керогазе, – а так же много старых, но вполне добротных ведер, два больших корыта и несколько тазов. Все эти раритеты, перешедшие в ее руки, внесли мизерный положительный эффект в происшедшее. И, главное, посуда и керосин стояли в землянке, где пахло керогазом, прохладой и перечной мятой.
Старая баба Нюся, мать Сашиного отца, которая родилась на двадцать лет раньше своей свахи, пришла, позвякивая алюминиевой тростью, под навес, где громоздилась на горе венских стульев большая охапка одежды, источающая трупный запах. Старуха перещупала вещи, но взяла себе валенки, сокрушаясь, что ей было бы лучше, чтобы валенки были на размер больше.
– Яки́ у сва́хы хоро́ши дрова, – она держала в руке аккуратное поленце и елейно смотрела на него.
– У бабы Мани хорошая пила, вот она, – Саша показала пилу.
– До́бра пы́лка, во́стра. Ты йы ныко́му нэ давай.
– Конечно.
– И ба́тьки нэ давай, вин полома́э. – Со смертью нелюбимой невестки, всем показалось, что баба Нюся утратила свой великий смысл – хаять Сашину мать, но сердце ее, имевшее большой в себе угол для ненависти, уже подселило туда неприязнь к сыну.
Около восьми часов вечера приехал Гоша, брат Саши. У них была разница в возрасте всего-навсего год, четыре месяца и пять дней. Несмотря на то, что Гоша младше и смотрелся мельче своей сестры, он вел себя как мудрый и бывалый человек. Великодушно прощала ему Саша частые насмешки и ядовитенькую критику по поводу ее самой, потому что любила брата. «Он умный, очень хороший, редкой породы человек, а недостатки – подумаешь, какие-то мелочи: ну, пижончик, да меня высмеивает – ничего страшного, не облезу».
– Я тебе звонила, когда мы узнали.
– Как назло задержался в Ростове.
– Сегодня уже ничего не надо, а вот завтра будет трудный день, и денег – всего-ничего.
– Деньги на похороны возьму из тех, что отложены были для тебя на проект с Михалычем, все равно пока ничего не сдвинулось.
2
Михаил Михайлович, давний приятель отца был умнейше-хитрейшим человеком и дружбу с Анатолием завел на деловой почве. Анатолий тридцать пять лет работал в автоколонне, шофером, механиком и потом снабженцем. Последняя должность притягивала к нему большое количество людей, имеющих транспортные средства, потому что не было такой запасной части или резины, которую не мог бы он достать. Другой бы уже покрылся золотым напылением, а этот был простодыра – всё сводил к бутылке. И вот редкий день в году он был вечером трезв и его карманы никогда не отягощались крупными деньгами. Даже секрет его успеха в добывании дефицитных железяк был под стать ему простодушен: он угощал обедами бухгалтеров и кладовщиков в Ростовском управлении. Падкие на дармовщинку, они без очереди выписывали ему всё, что он просил, думая: «Не из своего же сарая. Другие снабженцы жмутся, значит, получат дулю».
Михалыч часто менял работу, и всегда ему подворачивалось место с подогревом. Спасая небольшой машинный парк аптекоуправления, он расплачивался с Анатолием трехлитровыми банками спиртовой настойки боярышника. В такую же посуду наливались сливки на молзаводе, чтобы исправно работали молоковозы. Когда Михалыч стал директором банно-прачечного комплекса, в ход пошли мешки стирального порошка. Это было так своевременно в пору талонов даже на моющие средства.
Его интересы стали распространяться постепенно и на детей Анатолия. Положительные и непьющие они внушали ему доверие. Гоше и его компаньонам он сдал в аренду комнату в пункте приема белья в прачечную, почти в самом центре города, под магазин мотозапчастей. Саше Михалыч подвозил литровые флаконы шампуня и косметические кремы, брал сразу наличными, а потом это добро Саша, испытывая стыд и душевные разногласия, продавала дороже, причем, ей еще нужно было найти покупателей, и для этого с сумкой побегать не один километр.
Страсти к торговле у Саши не было, ей всегда казалось, что она лишена призвания торговать. Но в пятом классе ей удалось уговорить бабу Нюсю вынести на местный вокзальный базар квашеную капусту. Из каких-то взрослых разговоров Саша узнала, что с осени было мало капусты, и многие не запаслись ею на зиму. И что теперь у кого есть капуста, продают ее чайными блюдцами.
– Ба, пойдем и мы продадим, у нас же много капусты, – Анатолий, тогда еще шофер, привозил в больших количествах дары полей и бахчей из казачьих станиц, куда делал рейсы на своем пазике, и где его знала каждая собака.
У Нюси от предложения приставучей внучки глаза блеснули тем озорным светом далекой поры, когда она, как говорят, не слазила с базара и знала кое-какие запрещенные приемы, например, изготовить томат из квашеных помидоров и еще разбавить его водой. Или «под шумок» на пару с мужем украсть у колхозников поросенка.
– Ну шо, Валька? – спрашивала Нюся у Сашиной матери, – мо́жэ и правда понэ́сты капусту. У нас богато, до новой хва́тэ.
– Смотрите сами. Хочется померзнуть, так идите.
Торгаши отправились, и Саша как бы вошла в коридор здания, именуемого Торговля.
Коридор ей показался неуютным и остальные комнаты уже не привлекали ее. Пришлось с утра до самого обеда простоять на морозе и, пряча заискивость, смотреть на каждого проходящего, как на предполагаемого покупателя. Покупатели, конечно, были, даже учительница начальных классов ее школы, и Саша, пританцовывая от холода, спряталась за спину бабушки.
Спустя три года Саша уже вошла в переднюю не полюбившегося здания, чтобы помочь ближнему – Гоше. Он был одержим накоплением денег на покупку мопеда, и для этого выращивал кроликов на продажу. Анатолий воскресным утром отвозил детей с сумками, в которых дрожали кролики, на центральный рынок.
Уверенный, что ничегошеньки с Гошей и Сашей не случится, он возвращался домой. Дети сразу становились объектом наметанных глаз спекулянтов. Несколько дедов с подловатыми лицами вились возле Саши и Гоши и напоминали вражью психическую атаку.
– Да отдай ты им, они больше не дадут, – просила сломленная Саша.
– Нет! Сказал – нет, и не уговаривай. Они спе́ки, им быстрее убить и продать мясо, а потом шкурку.
– Так все, кто покупает, для этого и берут.
– Не все. Есть покупают на завод. Я таким лучше продам.
– Ты что, на лбу прочтешь, для чего берут?
– Молчи, дура! Сам знаю.
– Сам! Сам! Придумал растить таких хороших зверьков на погибель. Помешался со своим мопедом.
Дуясь друг на друга, они возвращались домой на трамвае, часто везя своих Великанов и Шиншилл обратно в клетки.
Уже двадцатилетняя Саша, как-то попав на городской рынок, чтобы купить пару дорогих моченых яблок, услышала:
– Купите морковочку! Ее везде надо, и в борщ, и в салат, и так поесть. Всего 20 копеек. Любую выбирайте, – как заговор, с распевом проговаривала старушенция.
– Это что, одна морковка 20 копеек?
– Да, милая. Новая еще не наросла, а морковочка везде нужна, выбирай, моя хорошая.
– Мне не надо.
Старушка поджала губы.
Прогулка между рыночными рядами выглядела аристократически – ходит эдакая модница с вызывающей прической, которую интересуют моченые яблоки по четыре рубля – эх, беспечность! Однако, Торговля, сама того не подозревая, открыла свой секрет:
– Ма, представляешь, морковка на рынке 20 копеек штука!
– Перед новой старая всегда дорожает, да и все вообще – возьми те же яблоки, на Новый год они полтора – два рубля, а сейчас – четыре пятьдесят, и вкуса никакого.
– Знаешь, как они пахнут! Слушай, ма, давай осенью накупим моркови по десять копеек за килограмм…
– Ну, и дальше что?
– Как что? Весной начнем продавать по двадцать копеек за штуку.
– Брось глупости говорить.
– Ничего не глупости.
– Где хранить? В нашем погребе она не долежит до весны, и места мало, то у людей хорошие подвалы. Потом, кто будет сидеть днями на базаре? Я не буду, ты тоже.
«Всё верно», – подумала Саша и на несколько лет забыла о торговле. Иногда советовали ей умные люди, и Гоша в том числе, что надо привозить что-нибудь для «оправдания дороги», когда она по два раза ездила в Москву и Киев. Саше делали заказы знакомые, и она честно искала в Москве кроссовки и краску для волос, в Киеве рейтузы с начесом большого размера и чай «Бодрость». Никогда не было мысли везти дефицит, чтобы спекулировать. «Торговля унизительна и лукава до пошлости», – думала она, и ей казалось, что это суждение зацементировано в одном ряду с другими ее благородными суждениями.
Но… В двадцать девять лет, ей захотелось сменить одну работу на другую. А так как ученица обойщицы мягкой мебели первые три месяца получала копейки, тут и состоялась сделка с Михалычем. Саша вспомнила, как обычно все благоговеют перед фарцовщиками, и согласилась на сбыт косметики.
Много потрудился для государства Михалыч, но подходил пенсионный возраст, и обмозговав всё как следует, он подъехал к Гоше в магазин.
– Гоша, ты же знаешь, что у меня большие связи, зачем их в землю зарывать и сидеть выглядывать пенсию – эту смешную сумму. Хочу открыть торговую точку – продукты продавать, а то в магазинах наших гольё. У меня и колбаса будет, и мясо, и шоколад. Я уже присмотрел киоск, бывший книжный на вокзале.
– Что ж, место бойкое.
– За киоск просят 800 тысяч, одному накладно. Давай я возьму Сашу в дело, и сбросимся по 400.
– У нее за душой ни копейки, но я бы нашел деньги.
– Ты согласен?
– Конечно. Зачем упускать возможности?
– Я буду держать тебя в курсе. Ты сам поговоришь с Сашей?
– Да, скажу ей, уверен – она согласится.
Саша согласилась. Не потому, что Торговля собиралась зачислить ее в свой штат, а оттого, что выдохлась на мебельной фабрике. Когда-то она заскучала на оформительской работе: четыре-пять экземпляров объявлений и поздравлений – не партсобрание, так комсомольское, то партконференция, поздравления в паре с торжественными собраниями – это текучка, так называемая. Из крупного – доски почета и доски позора, экраны соцсоревнования и экраны показателей. И мертвой рекой транспаранты с партийными призывами: «Выполним досрочно», «Перевыполним», «Пятилетка качества», «Пятилетку за четыре года», – и всё в этом роде. Конечно, работа такая, но зачем писать глупости? Вместо них, просто украшать производственное пространство и территорию, а работать всем по совести. Парторги, ее непосредственные начальники тоже осточертели, смотришь в глаза – вроде горят стремлением к справедливости на собрании, или где нужно кого-то проработать, а так не только мелкие карьеристы и дрожатели за свой портфель, но еще в большинстве хапуги.
– Посмотрите на эту глупую! – пыталась вразумить подругу Таня Руденко, Сашина сослуживица, – мало того, что развелась с человеком, который получал по 300–400 рублей, квартиру ему оставила и с работы увольняется.
– Плевать на его зарплату. Квартиру ему дали. Во-первых, я не люблю квартиры, во-вторых, он сирота, пусть богатеет.
– Квартира двухкомнатная!
– Ну и что? В кооператив внесен только первый взнос, как ее делить?
– Ой, дура!
– Ничего, не пропаду. Хамство терпеть не желаю! Бестолковой работой заниматься не желаю! – Саша выпрямила спину и отвела от себя правую руку, театрально изображая свободного человека. Потом улыбнулась, но все-таки серьезно добавила, – пойду учиться на плиточника-мозаичника.
Из этой затеи ничего не вышло, потому что получить такую полезную профессию кроме Саши, и может еще человек трех, никто не рвался. Пообивала Саша какое-то время порог училища и плюнула на новую профессию.
– Может, отец тебя на пивзавод как-нибудь устроит? – со слабой надеждой спрашивала мать.
– Я технолог только по бумажке, на практике – ноль. Пивзавод неудобно расположен, ночами ходить со второй смены мимо вокзала и наших балок врагу не пожелаешь. Я представляю, какая на пивзаводе сырость, мрачность и вонь.
– Почему вонь?
– На хлебокомбинате была вонь. Не везде, конечно, а где дрожжи хранились и где черствый хлеб размачивали. Бр-р, – Сашу передернуло.
– Ну тогда не знаю… Смотри сама.
Саша посмотрела в сторону мебельной фабрики. «Если идти быстрым шагом, то двадцать минут – и на работе. Буду грузчицей. Труд простой: руки, ноги работают, голова отдыхает, а зарплата – почти в два раза больше, чем у оформителей.
– Зачем тебе быть грузчицей? Иди на обойку, будешь в тепле, – уговаривала начальник цеха, глядя на Сашин бирюзовый лыжный костюм маленькими треугольными глазами, как у сенбернара.
– Грузчицы хорошо зарабатывают.
– Не больше обойщиц, уж я то знаю, – начальница встала, прикутала плечи кудрявым пуховым платком, совсем сузила глаза и тихо душевно посоветовала:
– Иди на обойку в бригаду Рябони́.
Люда Рябоня́ больше всех невзлюбила Сашу. Проявления этой ненависти были особенно заметны в день закрытия нарядов, когда она спрашивала у бригады: «Как закрывать новеньким?» – четверым, в числе которых была Саша.
– Наравне, – выкрикивали два-три демократических голоса.
Но «наравне» получала одна Света Курьянова – нагловатая бракодельщица, под два метра ростом, с которой бригадирша ходила домой, имея бо́льшую безопасность после второй смены с такой спутницей.
Несправедливость с зарплатой длилась год, пока Сашу не выбрали бригадиром. Поворот в жизни так потряс ее, что дня три ей казалось, будто всё приснилось.
– Но ведь я же не зашью шестнадцать диванов за то время, что другие, – выставила вечный упрек Рябони, как первый аргумент, Саша.
– Да почти год прошел, как диван-софу сняли с производства, ты все делаешь хорошо, без брака, на машинке строчишь, и ты техникум закончила, а нам, главное, наряды честно закрыть, – молила бригада.
– Неужели из тех, кто отработал двадцать-тридцать лет, никто не может возглавить бригаду? Вы же всё знаете, всё умеете, еще гвоздиками диваны обивали, – продолжала упираться Саша.
– Мы малограмотные, – разводили руками самые гавкучие, – а ты сможешь, год за тобой наблюдали. Благодаря тебе ватин теперь по-хозяйски сложен, рыться без толку не надо, и видно, что есть, а что заказывать. Ты по готовым подушкам не ходишь и чужой брак молча исправляешь.
Саша обвела глазами целую бригаду доброжелателей, посожалела, что ушла в декрет Чаленко, которая с радостью бы захотела повышение на карьерную ступеньку; и взвалила на себя ненужный крест бригадирства.
Первые три месяца ее рабочее место обступали сладкоголосые радетели после получения корешков на зарплату. Терпеливо и основательно с калькулятором в руке Саша разжевывала все цифры. Самые мелочные и сомневающиеся поняли, что их ни на копейку не обманули, и в отношении зарплаты воцарился долгожданный покой. Более того, из месяца в месяц работницы Сашиной бригады получали хоть на несколько рублей, но больше, чем в другой смене. И напрасно трижды в первый день месяца проливала слезы бригадирша другой смены: перед экономистом, что Сашиной бригаде закрыли всё сделанное, а ей – сколько не хватает до плана, потом, брызгая слюной, багровея и всхлипывая, объяснять своим старым скандальным обойщицам, как ее опередила Саша. Третья волна слез катилась уже при встрече двух бригадиров:
– Зачем ты так сделала?
– Как?
– Всё закрыла.
– Да, закрыла, если бы меньше сделали, меньше бы закрыла.
– Ты нечестно поступила.
– Кто раньше встал – того и сапоги. Ты тоже бы точно так поступила.
Это было правдой. Впервые в жизни Саша столкнулась с воинственным духом за трудовую копейку именно на мебельной фабрике. В ее характере было в избытке хозяйственной мелочности – рассортировать и разложить какой-нибудь хлам, но финансист она была никудышный. Возглавив бригаду, пришлось стать защитником интересов восемнадцати женщин с другой убежденностью.
Даже на оформительской работе, под прессом «кумачовых истин» внутренняя свобода Саши напоминала только что надутый воздушный шарик, потому что ей давали задания не последние люди на производстве, и часто в их обращении была просительность. Не появлялось у нее в такие минуты чванство, но она себя чувствовала человеком, ведь только она решала какой использовать шрифт, и какого цвета и размера будут буквы, и как все скомпоновать. Хоть зарплата была бы такой же и при худшем исполнении, Саша старалась, а шарик свободы отливал бликами и готов был взлететь.
Работая на мебельной каждодневно приходилось душить свою свободу: сначала терпеть урезание в зарплате, потому что за старыми обойщицами тяжело угнаться, терпеть боль в руках от пневмопистолета и жестких кроев, очень рано просыпаться, когда первая смена. И самое неприятное – сделать своим товарищем компромисс – быть хорошей для бригады и для начальства. Требует мастер столько-то штук – бригада упирается, а Саша: «Девочки, надо. Ведь заработаем». Компромисс подсказывал отводить глаза, когда одна-две вороватых обойщиц выбрасывали иногда детали или крой в окно. От всего этого Саша надорвалась. Свобода стала похожа на потемневший мятый шарик, который печально висел на нитке.
«Все имеет начало и конец», – думала Саша, ожидая хороших перемен. Перемены настали – начиналась ломка старых производственных отношений. Фуры, привозившие детали и подушки приезжали порожние, или с кучкой комплектующих, на которую хотелось только плюнуть. Старые обойщицы говорили: «Делаем геморрой», пуская в работу все обрезки. Всё заголилось: клетки-контейнеры, похожие раньше на баррикады из подушек, брусков и поддонов, стояли пустыми и давали возможность хорошего, от начала и до конца, обзора цеха.
Диваны, сделанные вынужденным креативным способом, теперь вмещали в себя ведро клея и были сутулыми.
Акционирование не принесло добрых плодов. Ну, купили все по несколько бумажек, Саша – аж восемь штук, а могла бы неплохо одеться на эти деньги, но Украина стала отдельным государством со своими неурядицами и прекратила поставку латексных подушек. Развал и неразбериха начались на всех смежных предприятиях. Когда переработали обрезки и огрызки начались простои. Саша наоборот заметила, что ее свобода начинает оживать. Появилась не страшная уверенность, что ее сократят потому, что она не мать маленьких детей и ей не год дорабатывать до пенсии. И вот в такой момент появилось предложение от Михалыча насчет киоска.
«Прощай унылое производство», – так думала Саша, быстренько рассчитываясь с фабрики. Вместе с нею увольнялась и Ольга, ее подруга, которой свекровь подыскала место в колбасном цехе. Ольга, несколько лет отработав поваром, потом от безысходности попав на фабрику (не без помощи Саши), – тоже увольнялась без сожаления. Веселые подруги возвращались домой, и осенний день был в хорошем настроении, блистая всеми оттенками золота от подплывающего к западу солнца.
Ольга на следующий день пошла по указанной свекровью тропинке делать колбасу. Саша, оставшись дома, расправила плечи и решила заделать прорехи в хозяйстве. Михалыч хлопотал о покупке киоска, и даже как-то понадобилось всей компанией встретиться с директором книготорга. Саша принарядилась: вещи были хоть и не новые, но составляли вполне модный комплект, и вроде бы ей удалось произвести впечатление на директора. Она заметила несколько масляно-заинтересованных его взглядов, но оценила это в ломаный грош, потому что имела мнение: на каждую встречную так посматривают типичные потаскуны. Однако Саша была уверена, что женщинам такие нравятся, она язвительно в душе перечислила внешние достоинства директора: «Высокий, симпатичный», – этот штамп ей приходилось часто слышать от пустых женщин, но она старалась сохранять внешнюю серьезность. Визит был недолгим, директор обещал готовить документы, необходимые для продажи. Михалыч с дочерью сели в свою машину. Саша села в машину к брату.
Через несколько дней Михалыч появился у Гоши в магазине с удрученным лицом:
– Представляешь, за киоском не закреплена земля. Это значит, что я постоянно буду в зависимости от вокзального начальства. Неохота их кормить, да еще в прихвате с вокзальной милицией.
– Да, действительно, неприятный ход событий, – отреагировал Гоша.
– Книготоргу дал отставку. Куда такие деньжищи за один железный коробок. Там у нас на поселке пустует приемный стеклотары, говорю заведующему: дай в аренду, так он уперся – нечего мне конкуренцию создавать. Я сказал, что хлеб, соль и спички не буду продавать, а больше в вашем магазине ничего нет. Он обиделся, все равно, говорит, нам нужно это помещение. Я попытался пугнуть насчет всяких проверок, так он, сволочь, Стародубцем прикрылся.
– Стародубец считается «авторитетом», воевать с блатными не хотелось бы. Однако, каков заведующий! Нашел укрытие, – досадливо заметил Гоша.
Расстались на том, что Гоша будет ждать еще какие-нибудь варианты от Михалыча, держа наготове нужную сумму денег. Но проскакивали деньки, а вариантов все не было, может даже они и были, но известны одному Михалычу. Саша не волновалась, дел по дому накопилось, и главным для нее было – вырваться из фабричного плена.
3
«Надо спать», – уговаривала себя Саша, однако воспоминания выстроились в длинную очередь и куда-то оттеснили сон. Теперь, когда факт смерти бабы Мани стоял неприглядный и зловещий, Саша вспомнила, как три дня назад она не могла спокойно уснуть, потому что, как и сегодня днем, ее буравил вопрос: «Вдруг баба Маня умерла?» Потом всякая ерунда тявкала на вопрос, пока он не испарился. А утром засосали дела. «Ведь я обещала заходить раз в неделю, и в субботу была у бабы Мани», – утешалась Саша. Затем, ближе к вечеру приехали на голубом москвичке родственники по отцу – двоюродная тетка с сыном. Саша не питала к ним добрых чувств, и год назад не сообщила им о смерти матери. От случайных людей прознала тетка, что нет больше ее кумы, и поспешила к Анатолию с тетей Нюсей.
– Ой, кумушка моя, моя красавица, – гундосила тетка, – что ж такое получилось? – и она заглядывала в глаза то старой Нюси, то Саши. Нюся ответила за двоих:
– Сэ́рдце. Шо зро́быш? Сама пи́ду сли́дом.
Гости хоть и жили по географическим меркам недалеко – километрах в пятидесяти в совхозе, или бывшем совхозе, в общем, в деревне, – остались ночевать.
Дом, в котором жила Нюся и Анатолий после смерти Валентины стал неуютным, хотя Саша и пыталась его поддерживать уборками, но мрачная атмосфера, кажется, навсегда в нем осталась жить. Даже новый светлый линолеум в самой большой комнате говорил о том, что его постелили, чтобы закрыть то место, где упала Валентина. Саша расположила гостей в своем двухкомнатном флигеле, а сама ушла спать к Гоше. У Гоши тоже был флигель из трех небольших комнат, обставленных красивой малогабаритной мебелью и с умелым подбором цвета всего, что было в интерьере. Совместными стараниями брата и сестры этот флигель внутри имел европейский вид, и так же по-европейски был чист.
Летнее тепло уже выветрилось, уступив место осенней зябкости комнат, многие протапливали свои жилища и Саша тоже, но Гоша всегда тянул до настоящих холодов, считая, что нужно закаляться. Сестра в шерстяных лосинах, свитере и теплых носках сделала из одеяла кокон и уснула на полу, чтобы не разбирать пухлый диванчик и не придавать брату хлопот. Когда похудевшее утро уже достаточно разбавило молочным светом отступающую ночь, раздался звонок. Этот трезвон мощного школьного сигнала начала и окончания урока, казалось, должны были услышать даже в центре города. Саша умела реагировать на тревожные и враждебные поползновения внешнего мира, потому что получила с детства закалку проживания в неблагополучном районе, поэтому быстрее любого пожарника добежала до калитки. Но улица, обозначенная сине-зелеными ширмами заборов, была пуста. Гоша тоже выбежал в плавках, брат и сестра смотрели друг на друга непонимающими глазами.
