Читать книгу: «Недосягаемая. Сборник», страница 3

Глава Четвертая

Влюбленные, если бы захотели, смогли бы сказать самые банальные слова так, что они возвысились бы до великих метафор. В устах влюбленного высокие категории обретают свой изначальный глобальный смысл, а не опускаются до пошлого суетного быта. Жизнь, смерть, вечность, Бог.

Возможно, в равной степени на это способен любой носитель активной, насыщенной, открытой эмоции. Любовь, ненависть, страх. Всякий, кто пережил глубокое жизненное потрясение (с отрицательным ли, положительным ли зарядом), на какое-то короткое мгновенье прозревает, открывает внутри самого себя новые пути к недоступной, казалось бы, истине. Познание, как и стихи, зачастую рождается через боль – сладкую, мучительную, уничтожающую, но и созидательную в то же самое время. Каждый способен на высокое чувство, очищающее от повседневных мерзостей, заставляющее воспринимать действительность через вечные понятия.

Поэтому не нужно ругать Мишель за ее мысли, которые она высказывала порой безапелляционно, не предполагая и не ожидая в ответ ничего, кроме беспрекословного кивка головы, безмолвного согласия и смиренного обожания. Но не раболепства она ждала, нет, – никогда Мишель не полюбила бы человека, недостойного уважения, слабого духом, безвольного и бездумного. Обращения, манифесты в адрес Антона, произносимые перед зеркалом; монологи под дождем, не рассчитанные на получение ответной реакции, все же кричали о стремлении к диалогу. У Антона перед ней никаких обязательств не было: кроме несуществующей прозрачной игры, пунктирного, интригующего в своей нечеткости флирта, ничего, собственно, не происходило. При этом как будто бы что-то угадывалось, просвечивалось под калькой суеты, привычек, страхов. Но Мишель ничего не боялась, и меньше всего ее беспокоили возможные последствия.

Никогда Мишель не завидовала тому, что кто-то живет лучше нее или имеет больше. Она знала, что таких людей полно, но ее это не задевало. Мишель всегда была рада тому, что имела. «У меня свой путь – ни лучше, ни хуже, чему у других. Просто мой». Но иногда ситуация все же сшибла ее с ног. Вдруг ей начинало казаться, что кто-то живет ее жизнью, воплощая за нее самые заветные желания. И это далеко не абстрактно – дело касалось совершенно конкретных вещей, происшествий, когда невозможно избавиться от ощущения, что у тебя украли что-то очень личное. Будто бы ты десять лет писал роман, вкладывал в него всего себя, и вдруг кто-то другой издал его под своим именем.

Много лет назад, будучи стройным подростком, маленьким французским принцем-пастухом, Мишель полюбила, еще не осознавая отчетливо, на кого конкретно направлено это чувство. Она полюбила само предчувствие встречи.

После презентации Мишель ни о чем таком судьбоносном не думала, просто поняла, что наконец-то, помимо ее воли, произошло что-то очень важное. Продолжая узнавать тайны города, набираясь опыта общения, опыта лицемерия, она постепенно шла на сближение с Энтони Артом, страдая от того, что сам он стоит на месте. Он будто призывно помахивал ей рукой с того берега, но Мишель не могла к нему перебраться – паром сломался, а к тому, чтобы броситься вплавь, она не созрела. Мишель старалась не навязывать себя, чтобы все происходило немного случайно. События разворачивались как бы сами собой. Со стороны просто могло показаться, что она всего лишь очень ответственный работник, каких немного. Мишель вела себя так, чтобы за действиями ни в коем случае не было видно ее нутра – ранимого, но гордого. Работа, только работа.

Потом, не без вмешательства различных катализаторов-реактивов, ее изображение на фотоснимке реальности стало как-то укрупняться, проявляться и закрепляться, но все так же невзначай. В длительных передышках между банкетами, Мишель работала в издательстве, разбирала, сортировала и распределяла по отделам документы и рукописи Антона, выучивая их почти наизусть. Писала сопроводительные записки к его пакетам и бандеролям – нейтральные, только по сути дела, но всегда с каким-то скрытым подтекстом. Находила для него самых лучших комментаторов. Он был доволен, хотя не понимал, откуда берутся эти, зачастую довольно знаменитые люди, если он сам палец о палец не ударил на этот счет. Мишель оставалась безликой, анонимной, вкладывая все силы в подготовку встреч с читателями, дискуссий, редких интервью, конференций.

Она тайком посещала лекции профессора Арта – одну и ту же по нескольку раз, смешиваясь с многочисленной толпой студентов младших или старших курсов, бесцеремонно вваливавшихся в аудиторию. Они спрашивали, зачем ей это было нужно. Мишель уверенно твердила о желании познавать, совершенствоваться, а сама пожирала Антона глазами, мечтая о невозможном, приоткрыв от удовольствия рот и едва не забывая делать вид, что стенографирует в блокнот.

Мишель мечтала быть ученицей Энтони Арта, его помощницей, соратницей, но не чувствовала себя достаточно квалифицированной, боялась опозориться, не дотянуться до соответствующего уровня. И вот, пока она металась в сомнениях, он плодил других учеником. Они каким-то странным образом угадывали мысли Мишель и всякий раз опережали ее на два шага. Она не понимала, почему воспринимает это, как личное оскорбление, стыдилась этого чувства, боялась прямо назвать его завистью, ругала себя, но никак не могла бороться. Тогда, чтобы избавиться от угрызений совести, она решила отказаться от намеченного пути, потому что он слишком совпадал с дорогой прочих, более проворных людей вокруг. На вчерашней мечте она поставила крест, как на пустой фантазии. «Никто не посмеет уличить меня в зависти», решила она. «Придет время, и я добьюсь желаемого». Сложность заключалась лишь в том, что она не искала легких, то есть чужих, кем-то уже пройденных, проторенных путей.

Мишель собрала два чемодана книг, натянула на уши беретку и уехала в деревню, написав уже оттуда первое, довольно откровенно, где-то даже дерзкое, почти анонимное, но при желании довольно узнаваемое письмо:

«Здравствуйте! Здравствуйте, значит, будьте здоровы. Да, я желаю Вам именно здоровья.

Не удивляйтесь, пожалуйста. Я проделала определенную душевную работу, чтобы позволить себе Вам написать. Заранее прошу: не ищите в моих словах патетики – ее там нет, я к ней не стремлюсь. Говорю, как чувствую. Я знаю, это не принято во взрослом, мудром мире. Как говорится, «don’t ask, don’t tell». Старательно соблюдается приватность. Все понятно без слов, а если непонятно, то и ни к чему оглашать. Зрелые, воспитанные люди не выясняют отношений, не задают прямых, честных, а значит, бестактных вопросов. Как сказала главная героиня одного очень неглупого фильма: «Большинство представителей интеллигенции страдает одним ужасным пороком – страстью к выяснению отношений». Я из таких. Нет, не стану самонадеянно претендовать на причастность к интеллигенции. Просто я из тех, кто любит выяснять отношения. Это проявление эгоизма. Я осознаю это и работаю над собой.

Я очень долго размышляла и решила, не спрашивая у Вас позволения, все рассказать. Думаю, Вы имеете право знать.

Постараюсь избежать подробностей и написать только о самом главном. Это непросто. О важном вообще сложно говорить так, чтобы это не выглядело неискренностью или элементарной глупостью. Я рискну.

Учитель.

Не отвечаю за точность цитаты, но суть такова: «Учитель – это не только тот, кто прививает знания. В большей степени это тот, кто поселяет в души учеников любовь к знанию, стремление к знанию, жажду знаний».

Можно на механическом уровне, методом частых повторений и заучиваний запомнить массу информации из различных областей деятельности. Для меня эти знания имеют меньшую ценность, нежели те, которые приобретены человеком, стремящимся достигнуть уровня другой, более сильной личности. И только эта личность для меня может стать учителем, у которого я захочу учиться. Только человеческий фактор, как маяк, может направлять меня.

Мне повезло: я эту личность встретила. А теперь считаю своим долгом признаться, насколько важны для меня это знакомство и это общение. Хотя кто-то может заметить, что маяк не обязан видеть и замечать тех, кому он подает сигналы – он просто выполняет свое предназначение.

Знакомство с Вами – поворотный момент в моей жизни. Прежде всего, потому, что Вам удалось сделать то, в чем я вижу главную задачу учителя. Не знаю, думаете ли об этом Вы, когда читаете лекции будущим писателям. Сейчас важнее, что ваши ученики (позвольте мне отнести себя к ним) в этом уверены.

Диалог.

Мне всегда Вас мало. Но если бы я требовала встреч, донимала бы Вас телефонными звонками и прочее, то, к моему ужасу, наступил бы момент, когда Вам бы стало много меня.

Поэтому мне приходилось сдерживаться. Это не комплекс, не навязчивая идея, нет. Я просто живу и радуюсь жизни. В институте или в издательстве все просто, там есть лекции, работа – простейшие причины возможных пересечений с Вами. А вот летом… Нет ничего хуже летнего отпуска. Чем дольше каникулы, тем сложнее найти повод. Хотя, иногда думаешь, зачем его искать? Если очень хочешь увидеть человека, просто сделай это. Но что-то останавливает. А вдруг это опять всего лишь мой эгоизм, вдруг получится не вовремя, не к месту, вдруг я покажусь излишне навязчивой? Но даже не это пугает. Самое страшное – обнаружить, что общение со мной неинтересно и утомительно.

Именно поэтому возникает вопрос общности языка. Во всё, что бы я ни делала связанного с Вами, я пыталась вложить некое зашифрованного эмоциональное послание. Не быть машиной, от звонка и до звонка выполняющей монотонные операции, а именно заинтересовать Вас, заинтриговать и, если посчастливится, даже уловить отклик. Мне хотелось найти точки соприкосновения. Хотелось слушать, читать, смотреть, сравнивать, обобщать, делать выводы. Окунаться, впитывать, наполняться. А главное – думать, думать без остановки, пытаясь заполнить такие ощутимые пробелы в знаниях, силясь хоть как-то дотянуться до Вас. Я делала все, чтобы как можно больше соприкасаться с Вами. Но еще больше я делала, чтобы Вы этой связи не замечали, чтобы на поверхности был виден только ряд случайно соединившихся обстоятельств, а не моя, личная инициатива, не мое страстное желание, которые, как мне казалось, могут Вас отпугнуть или быть Вам в тягость.

Да, общее место учебы или работы открывает много возможностей, пусть даже с ограничениями, с общепринятыми правилами игры: студент – педагог, начальник – подчиненный. Летом, с одной стороны, условностей меньше, с другой – нет логически обоснованных мотивов, нет безобидных поводов, и приходится иногда открывать карты. Наверное, именно поэтому с летом у меня всегда ассоциируется это щемящее чувство

Ностальгия.

Если верить словарям и относительно небольшому личному опыту, то значение этого слова не ограничивается понятием «тоски по родине». Это еще и тоска по утраченному, ушедшему. К сожалению, я очень подвержена этому состоянию. Не думаю, что переезд сам по себе ухудшает ситуацию. Порой я тоскую по людям, местам, по чувствам, которые были, но никогда не повторятся в том, прежнем виде. У каждого в жизни есть уголок в душе, ностальгия по которому будет преследовать, даже если ты уйдешь в будущее всего на два шага, на два мига.

Вопреки моему желанию, я сейчас далеко. В последний раз я видела Вас всего лишь позавчера, а уже ностальгирую. Когда я стояла неподалеку, наблюдала, как Вы уходите переулками, а из кафе все еще доносился запах только что выпитого Вами горячего шоколада, я уже тосковала, это уже была ностальгия.

Я даже рада, что не подошла к Вам, не сказала всего этого вслух. Ведь тогда не было бы этого письма, Вы бы не трогали этих листков после того, как я держала их в своих руках. Рада, что мне захотелось написать, продлив, тем самым, жизнь словам, которые просто остались бы в воздухе, случись им быть сказанными за чашкой шоколада.

Конечно, я понимаю, что нет никаких обязательств и быть их не может. И вообще, отнеситесь к этому с юмором. Наверное, ностальгия отступила бы, если бы у меня была возможность хоть иногда поддерживать диалог с тем, кого я считаю своим учителем.

Как бы там ни было, я больше Вас не побеспокою, но хочу сказать: чтобы думать, помнить о Вас, мне повод не нужен».

* * *

Вполне вероятно, что для Антона все началось только тогда, с этого письма. Он был по-настоящему оглушен, отгонял мысль о том, что действительно знаком с автором этих строк. Выл, скрежетал зубами, прикусывая до крови мякоть внутренней стороны щек. Все его существо вопило: «Это она, муза, которую ты видел во время презентации, именно с ней ты хотел улететь в окно, но даже не осмелился подойти, лишь набросав идею новой книги на салфетке». Привкус железа не давал ему спать в эту ночь. Он каждые две минуты бегал к раковине, сплевывал, ополаскивал рот. Антону хотелось раз и навсегда выплюнуть, выдавить из себя это ощущение утраченной возможности, режущее, жгущее его изнутри.

Осознание пришло. Письмо и это расстояние, вдруг возникшее между автором и музой, заставили Антона оплакивать то хрупкое счастье, которое они оба так боялись потерять, не успев найти. Все вокруг его раздражало, выбивало из колеи. Желудок самоотверженно продвигался куда-то к гортани, не принимал ничего, что бы Антон ни ел, что бы ни пил. Он перечитывал письмо, составлял бесконечные варианты ответов, не написав и не отправив ни одного. Антона больше не угнетал страх материализации мечты, он хотел жить и любить, как простой смертный.

Он узнал ее имя, где она училась, работала, деревенский адрес отца. Чуть ли не каждый день бегал на вокзал, чтобы купить билет и поехать за ней, отскрести ее от многовековых гор, вросших в уставшее тело земли, но всякий раз останавливал себя, метался, сомневался. Он так и не смог выбрать самый удачный из миллиона вариантов ответа.

А Мишель была упряма, она хотела начать с нуля, отдалиться и снова найти дорогу, ведущую к сближению. Не удалось вплотную столкнуться по работе, не вышло стать его ученицей, надо было искать что-то человеческое, эмоциональное. Мишель написала ему, заранее предполагая, каким провокационным покажется ее послание. Это была ее попытка выхода на интересный, захватывающий, длительный диалог. Похоже, план не сработал, потому что ответа не было. Она обижалась, расстраивалась, выжидала. Она пыталась придумать ему оправдания, причины его молчания: «Антон не знает, где меня искать. Он даже не подозревает, кто я на самом деле». Сотни раз укоряла себя, что решилась на эту авантюру, рискуя потерять даже то, на что можно было надеяться раньше.

И пока она блуждала козьими тропами, ковыряла прутиком хрупкую лесную хвою, размышляя о любви и о смысле бытия, реально существующие ученики Энтони Арта просто жили и процветали. Читали, работали, учились, влюблялись, женились, рожали детей, в конце концов. А еще они были с ним рядом. Конечно, она старалась радоваться их успехам, потому что они касались профессиональных, педагогических удач Антона. Но каждый раз, когда она видела в газетах, как он по-отцовски обнимал одного из них, демонстрируя искреннее участие в его, а не в ее, Мишель, судьбе, у нее начинались приступы удушья и тоски. Никогда она даже не подозревала, что это настолько больно. «Теперь они почти его семья, а я на обочине. Я даже фантазий таких не допускала, а они не фантазируют – просто берут и осуществляют. Вот так надо строить жизнь, а не углубляться в тормозящую самокритику и самопоедание».

Она была склонна во всем винить только себя. Ведь никто из этих, как бы это сказать, конкурентов, не желал ей зла. Они и знать не знали о происходящих с ней метаморфозах, не подозревали, что она изводит себя мыслями о соприкосновении их судеб с жизнью Антона, в то время, как она прозябает в добровольной ссылке, в горной деревне, почти на краю света. Тогда она еще не понимала, каким богатством, каким счастьем она обладала там, среди этой девственной природы, способной питать безотказно своей полной жизненных соков грудью.

«Эти люди все равно никогда не поймут, что именно не дает мне покоя». Она никак не могла смириться с тем, с какой точностью кем-то реализуются мечты, когда-то принадлежавшие ей. Словно кто-то подслушивает мысленные беседы с самой собой. Интеллектуальный телепатический плагиат. Неосознанный, потому невинный. Именно тогда, впервые в жизни ей показалось, что не все идет верно, что она где-то допустила страшную и странную ошибку. Что все могло бы быть иначе. Больше не было гармонии от осознания того, что трудности – это часть пути. Именно этого баланса она в какой-то момент и лишилась. Мишель обрекла себя на комплексы, основанные на убежденности в том, что свою собственную, единственную жизнь она промечтала, разменяла на пустые размышления и страхи.

«Вчера узнала, что с подачи Антона на мое место в издательстве назначена моя давняя приятельница. Ведь я настойчиво всю жизнь убеждаю себя, что лишена зависти и ревности. Но почему все это крутится именно вокруг Антона? Почему не какой-нибудь господин Икс или госпожа Игрек или еще кто-нибудь? Наверное, я в нем ошиблась. Посредственностям он благоволил больше. Даже таким, как эта моя приятельница. Или Антона просто привлекает собачья преданность? Ведь она тоже была влюблена в него. Но неужели это взаимно? Не могу поверить. Ведь это другое, ведь со мной все совсем иначе. Она – это не я. До какого отчаянного одиночества нужно дойти? Только не это, друг мой, только не это!» Не такая уж она была и плохая, по сути, – эта ее приятельница, вернее, подопечная, очередная студентка Антона. А если быть до конца честными – то и вовсе хороший она была человек. Хотя, надо сказать, она всегда вызывала в Мишель своего рода брезгливость, недоверие, снисходительность, слезливую сентиментальность, как к милой беспородной собаке, ставшей членом семьи.

Как бы там ни было, наблюдать со стороны Мишель больше не хотела. Оставив равнодушную идиллию природы, как всегда не думая, что ее ожидает, она снова отправилась в город, все еще казавшийся ей центром вселенной, но в реальности являвшийся столицей одного из провинциальных регионов небольшой, но свободной страны.

* * *

– Счастье мое долгожданное, жизнь, судьба моя, – шептал Антон, ладонью прикрывая телефонную трубку, в отверстиях которой отчаянно свистел сквозняк. – Ты не представляешь себе, как я счастлив, какие чувства меня сейчас переполняют. Хотя нет, ты, с таким легко угадываемым неуемным темпераментом, наверняка чувствуешь так же сильно, как и я, если не сильнее. Как я рад, что ты вернулась, как хорошо, что август. Это лето, знойное, влажное – такое длинное. Казалось, оно растянулось на шесть месяцев вместо трех. Ты вернулась, а я уже думал, что потерял тебя, так и не успев по-настоящему найти, встретить.

– Я так боюсь разочарования, Энтони, – донеслось с противоположной стороны после длительного молчания, перемешанного с ровным, внимательным дыханием.

– Да, ты права, я старею…

– Нет, что ты говоришь! Я опасалась этой встречи, потому мы совсем друг друга не знаем. Кроме того, я окончательно одичала там, в горах.

– К чему эти страхи? Мы вдвоем очень многого добьемся. Я уверен, что ты вернулась в сто раз сильнее, светлее, темпераментнее. Моя сладкая, солнечная, искренняя, я уже тебя обожаю! Не исчезай. Прости, я не ответил на твое письмо. Так сложно, вульгарно общаться только словами. Хотелось прикосновений, рук, губ, глаз. Так хотелось твоей нежности. Не молчи же, а то я совершенно потеряюсь, утону. Полюби меня, пожалуйста, сильно-сильно. Мне кажется, я умру, если с тобой что-нибудь случится. Неужели это правда, что люди с первого взгляда узнают собственную часть души, живущую в ком-то другом? Будь моей второй половиной, без тебя я какой-то неполноценный, будто ногу капканом перешибло, и она больше не моя. Как все это могло произойти за такой короткий срок?

– Срок не такой уж короткий. У моих чувств к тебе более длинная история.

– Но я ждал тебя еще дольше, почти всю жизнь.

– Не знаю, как я буду теперь здесь, в этой городской суете. Я наконец-то научилась сравнивать.

– Если хочешь, поедем туда прямо сейчас. Хочешь? Я мечтаю познакомиться с твоими друзьями детства, с твоим отцом, побывать в тех тайных местах, где ты любила прятаться девчонкой, омочить ноги в холодной горной реке с каменистым дном. Наверняка там бы мои книги рождались намного быстрее и были бы намного глубже, интересней. Я постараюсь понравиться твоей родине.

– Ты ей больше будешь по душе, как раз, если не будешь стараться понравиться. Она строптивая гордячка. Я вся в нее. Не в обиду моему отцу будет сказано, но я полагаю, что моя мать в свое время согрешила с каким-нибудь неприступным утесом, у ног которого зверствует океан.

Он хотел знать о ней все. Но она… Как не хотелось, Боже, как ей не хотелось бы знакомиться с друзьями Антона! Они повсюду бы совали свой нос, любопытно, пронзительно. Именно они, гораздо раньше, чем Антон, да и сама Мишель, смогут понять, угадать, если она вдруг его разлюбит. Друзья, со свойственным только полублизким людям безразличием и хладнокровностью, умеющие трезво анализировать со стороны, на каждом углу воспевающие это свое умение – именно они быстрее влюбленных проникают в образовавшуюся вдруг трещину в отношениях. Они без труда могут заглянуть в этот зазор, затем запустить туда палец, руку, а после, упираясь плечами, разодрать едва заживший шрам мимолетной ссоры до непоправимо глубокой пропасти отчуждения. Мишель боялась друзей гораздо больше, чем врагов, хотя последних она не успела завести. Наверное, у нее еще все было впереди.

Когда-нибудь знакомство с друзьями все же произошло бы – это жизнь. Мишель знала, что может наступить момент, когда она, полагаясь на их стороннее любопытство, собственноручно допустила бы вмешательство, избавившись, тем самым, от многих проблем, от ненужных, скучных, тривиальных объяснений. Но, даже воспользовавшись этой помощью, она не перестала бы чувствовать пренебрежения, даже брезгливости к маске показной чуткости, натянутой, прилипшей, проникшей в лица друзей. Антон не знал, о чем она думала, слушая его.

– Как бы там ни было, я хочу, чтобы все самые дорогие люди из твоего прошлого, из тех времен, когда мы еще не были знакомы, увидели наше взаимное счастье и были рады ему. Это наполнило бы мою жизнь еще большим смыслом. Если нас поддержит твоя земля, мы станем еще сильнее, чтобы вместе идти по жизни, со всеми ее сложностями, преградами, суетой и бытовыми проблемами. Мы ведь сможем, правда?

– Сможем, пока ты в это веришь.

– Майкл был удивлен моим состоянием. Не поверил. Думал, стану отнекиваться. А я серьезно так сказал, что влюбился. У меня теперь больше нет прошлого, понимаешь? Все обиды, неприятности, увлечения куда-то улетучились. Теперь у меня есть только сегодня и завтра. И все это связано с тобой. Нельзя, конечно, планировать далеко вперед, не потому что мы можем расстаться (я эту мысль даже не подпускаю к себе), просто, не все может получиться, как мы задумаем. А с другой стороны: не получится одно, так получится другое, правда? В общем, я сейчас живу планами, связанными только с тобой.

– Но твое прошлое тоже не испарилось. Твои друзья, коллеги, просто знакомые.

– Я помню о своих обязательствах. Это нормально. Думаю, что и у тебя так же. Разница лишь в том, что мы теперь вместе. Даже если мы пока не делили крышу над головой, главное – мы друг друга нашли. Ты – все мои надежды. Ты – мечта, воплощенная в реальность. Ты – моё влюбленное подсознание. Ты – трепет моего сердца. Не говори мне больше о разочаровании. Я тоже боюсь, что ты ошиблась. Но не будем думать об этом, только не сейчас. Всё будет так, как будет. Я приму тебя любую, с твоими сумасшедшими графиками, неожиданным побегами и внезапными возвращениями – по какому бы расписанию они не происходили. Тем более, к счастью, нас не разделяет непреодолимое пространство. И ты себе не представляешь, как я удивлен собственным влечением. Я – прагматик и зануда. А виной всему та наша встреча. Я понятия не имел, кто ты, но не мог отвести от тебя взгляда. Мне казалось бестактно было бы расспрашивать о тебе сидящих вокруг, но в этом и не было необходимости – я ничего еще не знал, но уже знал о тебе всё.

Наверное, я совершу еще одну непростительную ошибку, если признаюсь, что плакал всю ночь после первой нашей встречи. От счастья находки и от бессилия. Бился лбом о рабочий стол, ругая себя за трусость, потому что знал о неспособности принять данное мне счастье. Не воспринимай это как слабость, хотя, может быть, это и есть слабость. Но мне нечего стыдиться. Когда пришло твое письмо, я вдруг склонил голову, снял шляпу и мысленно встал на одно колено, смиренно сказав самому себе: это решили не мы, это решилось за нас какими-то неведомыми высшими силами. Знаешь, какая-то непонятная сладкая грусть, тоскливая радость – вот такое противоречие. Бесконечное одиночество, хотя я крайне редко бываю один и обычно очень непродолжительное время – всё вдруг пошатнулось, треснуло и разлетелось на куски. Я привык выплескивать эмоции на страницах моих книг, их бывало так много, этих эмоций, что самому становилось страшно. Поэтому я никогда не перечитываю своих книг. И вдруг это сумасшествие сошло, как гуашь после дождя, в мою реальность. Появилась ты – бесконечная, бурная, естественная, как морская стихия.

Всякий раз сердце замирает, когда думаю о тебе. Но даже если мне и бывало печально, то это светлая печаль. И свет этот шел от тебя, пусть издалека, но из самой сердцевины. Мне так хорошо было с тобой, даже если ты была далеко. Хорошо от осознания, что такие люди, как ты, все еще существуют.

Мишель, моя прекрасная, ангелоподобная, искренняя, импульсивная, нежная, настойчивая, восторженная, сладко-соленая, родная, долгожданная, спонтанная, внезапная, неожиданно возникшая! Где мы были оба все это время? В каких сумерках блуждали? Так рядом и так далеко. Так возможно и так неосуществимо.

Хочу знать о тебе всё. Или хотя бы то, что ты позволишь о себе узнать. Узнать всё и познать всю, целиком, без остатка. А дальше, дальше будь, что будет. Ведь мы сами хозяева своей воли, а значит и своего счастья. Ну, давай попытаемся, попробуем. А вдруг из этого что-нибудь да выйдет. Ведь все случайности закономерны. И если мы не приложим все силы, всё своё желание, всё стремление, потом будем долго себя корить.

Антон не мог остановиться, он волновался, часто дышал, ему хотелось видеть лицо Мишель прямо сейчас, он жаждал встречи и понимал, что она может никогда не произойти. От такого предположения его руки стали холоднее телефонной трубки, перенявшей весь жар на себя, мозг оледеневал, и, казалось, даже мысли покрылись инеем, судорожно передавая сигналы по напряженно застывшим в ожидании нитям нервов.

Для них обоих это было так сложно и в то же время так просто. Не разрушить иллюзию, а если и разрушить, то принять реальность такой, какая она есть. Мысли повторялись, путались, переплетались, преследовали. По-настоящему еще не найдя друг друга, уже боялись потерять. Это было невыносимо.

– Приезжай же, приезжай скорее. Хочу на тебя наглядеться на тысячу лет вперед.

* * *

Что-то изменилось. Сместилась какая-то ось. Мишель вернулась из деревни умиротворенной, спокойной. Антон был на пике густого опьяняющего трепета, которым он никак не мог напиться, потому что жажда оказалась безмерной, бездна емкой, ненасытной. Он хотел насытиться до изнеможения её ветреностью, напористостью, переменчивость. Ему вдруг понравилось увлекаться и увлекать. В его жизни такого никогда не было и, скорее всего, никогда бы не случилось в будущем, если бы не Мишель. Многое было и многие – разные, – но такой, как она – никогда. Им бы двоим научиться быть избранными. Не выбирающими, но выбранными, принявшими, позволившими. Не думать о том, что кто-то кого-то балует, а просто позволять приближаться, допуская в самое личное, опасное. Но чем теснее и крепче прижмутся они душами, тем дальше убегут физически, географически, территориально. Если понадобиться – за океан, на другую планету. Опыта в этом не занимать.

Но тогда нельзя им было об этом думать. Их ждала другая, молодая, нетипичная осень, они начали ее уже в августе, не пережив еще это оглушительное лето, с его открытиями и откровениями.

Потом еще не один раз будут в их жизни многолюдные проводы, расставания, командировки с бестактным фотоаппаратом. Останутся десятки альбомов, полных улыбок, слегка угадываемой сквозь них тоски, подчеркнутой дорогой косметикой. Будут звонки без конца и без пауз. Вагоны будут касаться платформ, и, каждый раз, будто впервые, не веря глазам, Антон будет с трепетом наблюдать, как Мишель, непокорная, строптивая, бежит к нему навстречу. И всего им будет мало, так мало. Недосказанное, безопасное, разреженное.

Придет календарная осень. А потом морозы, снега и прохладная отчужденность Мишель, после которой Антон навсегда разлюбит зиму. Но это будет потом, после. А сейчас они были так возвышенно счастливы, так неразумны, импульсивны и любопытны ко всему, чего не успели пережить, испытать, распробовать раньше.

Особенно он, потому что наивно полагал, что у него времени оставалось меньше. Трудно было сказать, кто прав, трудно было соглашаться или оспаривать, потому что у них все еще было впереди, пока еще только впереди.