Читать книгу: «Сны в руинах. Записки ненормальных», страница 14

Часть 2 «Грааль»

I

Ноги увязали в асфальте, как в песке, не слушались и заплетались, будто бежал я уже несколько часов. Улицы – знакомые и нет – пустые, безлюдные, травящие душным страхом закоулки…

Я убегал от чего-то жуткого, смертельно, нестерпимо опасного. Чего-то такого, что одним своим присутствием где-то там, за спиной, убивало вернее, чем любая пуля. Просто втаптывало душу в ужас, из которого никогда уже не выбраться. Задыхаясь, я всё пытался рассмотреть это что-то, такое страшное, что гнало меня по этим улицам, безнадёжно одинокого, паникующего. Постоянно оглядываясь, – чего никогда не делал наяву, – спотыкаясь, теряя скорость и падая, я видел лишь яркое солнце, коловшее жаркими лучами серое, с потрёпанной дорожной разметкой шоссе, уходящее куда-то вниз, к океану. И эта мирная, радостная картина пугала меня ещё больше именно тем, что я никак не мог увидеть, кто же угрожает мне, тем, что, обманывала своей красотой, приближая нечто тёмное и неотвратимое, прячущееся в тёплых бликах безмятежного солнца. Я чуял эту надвигающуюся опасность, знал про неё, как можно знать только во сне – точно, абсурдно и бездоказательно. И бежал, сбивая дыхание, давился собственным страхом, падал и поднимался, с детским, безысходным ужасом всё-таки боролся за жизнь, за каждую её секунду. Мимо чьих-то домов, притаившихся в цветах и зелени… Каких-то людей, бросавшихся ко мне с беззвучными приветствиями. Они растягивали рты весёлыми, немыми улыбками, будто уговаривали сдаться, забыть про страх и упорство выживания. Манили какими-то миражами моё сердце, приглашали в свой призрачный, нетленный мир. Но я не мог остановиться, не хотел поддаться этим хитроумным уловкам сознания и бежал из последних сил, всё больше паникуя от мутного ужаса, от чьего-то холодного, злого дыхания, настигающего и не сдающегося.

…Были какие-то горы, предательски вихляющие тропки. Камни срывались из-под ног, тащили вниз за собой, и какие-то кусты колюче цеплялись, царапаясь и злясь на бестолкового, перепуганного человека, строптиво не желавшего принять свою судьбу и так нагло потревожившего покой этих гор. Что-то дикое и заснеженное, какие-то каменистые склоны и вершины, которых я никогда в жизни не видел… С маниакальным упорством я рвался по этим тропам то вверх, то вниз, ведомый каким-то придуманным, спасительным инстинктом добежать куда-то. Просто добежать и всё прекратится, я снова буду свободен. Только бы добежать… Ведь не может же это тёмное, скрытное чудовище вечно дышать мне в спину?

Но чувствуя, как обрываются нервы, вдруг понял, что слишком медленно, что не успеваю и не успею. И от этой мысли первобытный, неконтролируемый, необъяснимый никакой логикой страх захлестнул меня липкой волной. Что было такого важного там, куда я так стремился? Я не знал. Но что-то гнало меня. Всё дальше и дальше. Как свора гончих самого дьявола, подстёгивало ужасом и отчаянным, бессильным до слёз желанием выжить, обмануть что-то, что обмануть невозможно…

Даже во сне я чувствовал, как напрягается всё тело, как связки выкручивают мышцы настойчивой болью, и сердце захлёбывается кровью и паникой. Я боялся потерять рассудок от этого безумия, окружившего меня со всех сторон. Уже в самом сне начиная понимать, что это всего лишь сон – страшный, шизофренический, навеянный всем увиденным, – я стучался в своё сознание, безуспешно пытаясь проснуться. Но что-то никак не хотело отпускать меня из этого мира моей собственной паранойи, надвигалось, наваливалось, зачем-то решив погубить. И было ещё страшней оттого, что, чуя приближение этой гибели, я всё ещё не видел, что же именно несёт её в себе, где кроется это сумасшествие в прозрачном, безмолвном воздухе, и с какой стороны ворвётся оно в душу.

В мёртвой до ужаса, до нервного визга, какой-то звенящей беззвучием тишине что-то вдруг налетело на меня, ударило в грудь, и, страшно похолодев, я медленно и жутко стал падать назад. И именно в этом падении, именно на спину как будто и был источник всего того смертельного ужаса, преследовавшего мой разум так упорно. То, от чего я надеялся убежать, теперь вцепилось холодными, костлявыми пальцами в позвоночник, тянуло в какую-то бездну, неумолимо заваливало во тьму. А я ничего не мог исправить и, раскинув руки, хватая пальцами пустой, равнодушный воздух, лишь падал, умирая от ужаса, чувствовал, как разбиваюсь, будто фарфоровая фигурка, которую случайно уронили с каминной полки…

Едва не свихнувшись от этого ощущения бесконечной, разламывающей на куски смерти, я вдруг резко вынырнул из вязкой, густой жижи сна. На меня точно ведро воды вылили, сердце колотилось, словно я и правда сбегал на Тянь-Шань и обратно. Меня трясло от холода, от всего пережитого в этом непонятном, отвратительном видении. Жуткое, омерзительное, разъедающее безумие так и застряло во мне, билось ледяной дрожью где-то вдоль нервов…

Есть такие сны, которые даже стыдно назвать кошмарами, потому что ничего страшного или опасного там, в общем-то, и не происходит. Обычный набор каких-то совершенно невинных картинок, вещей или событий, которые почему-то запомнились, и были найдены спящим разумом. Но вот именно этот мирный душевный калейдоскоп и способен отчего-то рождать странное, страшное, безумное и непостижимое ощущение экскурсии в ад, свидания с самой смертью, с чем-то, что за гранью понимания и логики… И это ощущение нельзя назвать даже ужасом. Это нечто большее – невыносимей и грубее, – для чего не придумано названия. И проснувшись, находишь лишь отголоски, дальнее эхо пережитого во сне. Но и эти крупицы познания отравят сердце как зараза, неизвестная и мучительная болезнь, вернутся в память ещё не раз, призрачными осколками изранят душу.

Я взъерошил мокрые волосы, стараясь успокоиться. От чего же я так долго убегал? Чего боялся так панически? И почему-то вспомнился мне вдруг один рисунок, виденный когда-то давно в цветастой религиозной книжке: тощая, бледная фигура на измождённом коне, жадно протягивавшая руки, и чёрная, клубящаяся гарью и огнём, страшная масса вздымалась за ней огромной тенью. И эта чудовищная, раскинувшаяся тьма будто пыталась обхватить дымной смертью весь мир, поглотить его, растворить в себе… Четвёртый Всадник, идущий следом за братьями топтать жизнь человечества за грехи. «Всадник на бледном коне…»

Тьфу! Вот как вспомнится какая-нибудь ерунда, так и поседеть можно. Начитался в детстве идиотских книжек про конец света – вот вам результат, получите свои «оптимистичные» сны. Да ещё и эти чёртовы психологические тренинги, расковырявшие в душе забытые страхи! Иногда мне начинало казаться, что даже на войне, такой, как в фильмах – в грохоте и под пулями, среди огня и смерти, – не было бы так страшно, противно и трудно, как в эти месяцы подготовки… Тошнотворные ночные кошмары до инфарктов в 19 лет… Дожили.

Я выдохнул из себя эту мутную жуть привидевшегося апокалипсиса и опять закрыл глаза. Успокаиваясь, настойчиво отвлекал сердце зовущим, волнующим смехом, цепко хранимым памятью. Излюбленная игрушка моей души несколько последних дней – тот смех впился в меня, томил моё сердце и нежно мучил. А я всё вслушивался в эти переливающиеся в памяти звуки, искушал себя ими, берёг, как священную реликвию, эти драгоценные частицы чужой радости.

…Она прятала лицо в ладони, утаивала от посторонних смех, будто не желая делиться им с кем-либо, удерживала его в руках. Но не в силах надолго пленить свой восторг снова откидывалась назад, запрокидывала голову и хохотала громко и счастливо чему-то неведомому, но, безусловно, прекрасному. И точно шаля и подзадоривая её в этом смешливом изнеможении, пряди капризно завивающихся волос падали ей на глаза, дразнили, манили меня светлыми, мягкими волнами. А она всё не могла успокоиться, смеялась и смеялась, обхватывая живот руками, словно бы обнималась с каким-то своим собственным счастьем. И этот её смех, эта открытость восхищения миром покорили и приворожили меня, уволокли моё беспомощное, притихшее сердце в какую-то томную, сладкую глубину…

– Заблудился, пехота?

С доведённой до автоматизма, не требующий раздумий, уже впаянной в рефлексы готовностью я развернулся, бодро отрапортовал строгому офицеру, передал опечатанный пакет. Стоял, вытянувшись и напрягаясь лопатками, слушал, как за спиной резво шуршал проворный топот строящихся. И мой затылок раскалялся от одного только понимания, что где-то в этом шорохе теряются её движения. Что, наверное, она всё ещё улыбается, ведь такую радость нельзя удержать резко и сразу. Даже по приказу.

Я пробыл там не больше двух минут, ушёл, так и не посмев обернуться, натолкнуться на её взгляд, выдать своё глупое, мальчишеское воодушевление. Но моя память словно украла у того дня образ смеющейся, очаровательной девушки, скрытно и бережно унесла с собой мельчайшие мгновения тех минут. Эта улыбка, падающие на глаза солнечные пряди, ревниво прячущие от меня, от моего жаждущего сердца свою хозяйку… Те две минуты, проведённые будто бы совсем в другом мире, распадались сейчас в моей памяти на множество деталей, агрессивно и весело наскакивали, хватали моё воображение. Как шалящие дети, требовали внимания ко всем сразу, и я терялся в этой ликующей толпе. Тот искрящийся смех заразил меня каким-то счастливым томлением, безудержной – и верно, глупой для стороннего наблюдателя – улыбчивостью, которую я никак не мог усмирить, которой хотелось поделиться со всеми, с кем угодно. Словно сердце пыталось рассказать что-то занимательное, важное и весёлое, не успевало подбирать слова и захлёбывалось этим торопливым восторгом как в детстве.

С того момента я жил в двух абсолютно не похожих друг на друга реальностях. Потея и задыхаясь на учениях, вздрагивая от взрывов и стрельбы на полигоне, уставший и замученный подготовкой, страхами и неизвестностью будущего, я всё же воспринимал это как нечто чужое, просто выданное моей жизни на время. Точно я жил за кого-то другого, совсем мне постороннего, притворялся им и лишь потому вынужден был терпеть всё это. Нас усиленно готовили к тяготам военных действий, но я будто никак не хотел осознать, что это происходит именно со мной. Что через месяц-два всё станет намного сложнее, страшнее. Что враги больше не будут условными, безобидными, разрисованными мишенями. Что стрелять будем не только мы, но и в нас… Моя душа ничего из этого не желала принимать всерьёз, отбивалась от навязанных тревог, чтобы сосредоточенно и тайно изучать новое, долгожданное сокровище.

Любовь…

Я так упрямо и спешно искал это изумительное чувство – в темноте и на ощупь, ранясь и раздражаясь. Стремился измерить, выявить какие-то признаки, смутные вздрагивания истерзанных нервов. Пугал своё сердце этой дотошностью, злил сам себя так долго, что даже засомневался, существует ли вообще это призрачное, овеянное сказкой чувство. Или оно – как тот легендарный «источник жизни», дар вечной молодости, о котором будто бы все слышали, все говорят, но никто ни разу так и не побывал там, не прикоснулся к живительному волшебству?.. И как одержимый искатель, я всё шёл куда-то на свет, обманывался и отчаивался, чтобы, наконец, забросив эти бессмысленные поиски, натолкнуться на это чувство совершенно неожиданно в пустом и гулком коридоре. Оказалось вдруг, что влюбиться можно за две минуты просто в звук голоса, в смех, тень, удивительное, завораживающее движение… Бесповоротно и упоительно свалиться в это тёплое и дерзкое чувство и забыть про всё на свете.

Знание, дарованное самой природой, не подчиняющееся ни опыту, ни расчёту, сокрытое от разума, бережно хранится в душе, чтобы однажды проснуться и подчинить себе всего тебя. Без доказательств. Без вопросов и проверок. Моё сердце влюбилось, поняло это сразу и рассказало мне. Я просто знал, что влюбился. И этого простого и очевидного знания было достаточно, чтобы навсегда изменить мою жизнь, увести её, как заложника, в хрупкие, коварные лабиринты.

Мог ли я представить тогда, насколько оглушительным и непредсказуемым способно быть это искрящееся чувство? Насколько властно станет управлять оно моей судьбой?..

Трепетная, горячая, страшная, страстная, болезненная, восхитительная сила, захватывающе смешивающая счастье и боль… Чтобы однажды спасти или погубить…

II

…Он бежал по какому-то полю, заваленному обломками, безобразно покорёженными глыбами изувеченных домов. Бежал, пока что-то не толкнуло его лицом в грязь. Он ещё успел выставить руки, ловя землю перед собой, в последней, безнадёжной попытке тела уберечься от боли. Но природа никогда и никак не сможет спастись от человеческой кровожадности. Никакими усилиями эволюции не оградить жизнь от испытанной – злой и верной – мощи свинца…

Это должно было сломить в нас инстинкты сострадания и страха, выданные при рождении, но лишние в этой вечной борьбе людей против людей, приучить нас к жестокости, к спокойствию при виде чужой боли. Но вместо этих агрессивных чувств рождало лишь омерзение, какую-то невероятную, нервно дрожащую брезгливость. Мы должны были привыкнуть к насилию, к крови и смерти, выстроить вокруг своего сердца незримые, но мощные стены циничного хладнокровия, которое никакой ужас уже не смог бы пробить, прорваться в душу, обрушить её в смертельно опасные в бою ловушки уныния или паники. А потому нам заранее предъявляли эти документальные подтверждения человеческих зверств. И это было страшно и противно. Но в то же время всё это было слишком похоже на кино, на мерзкую, качественную подделку, чью-то прельстившуюся натурализмом больную фантазию. Сознание хваталось за эту ничтожную возможность, тщательно отбиваясь от понимания того, что всё это – настоящее, пережитое кем-то, увиденное и снятое. Что вон тот падающий, захлебнувшийся кровью человек когда-то был живым, смеялся чему-нибудь, любил и грустил… А теперь навсегда остался на этой плёнке бесконечно давиться собственной болью.

На этих сеансах я быстро уставал травить свою душу ужасами чужих войн, тем более что научить ничему они не могли, а лишь пугали и терзали. Психологическая подготовка к беспощадной злости настоящего боя – попытка издёргать свои нервы уже сегодня, чтобы отработанное равнодушие, может быть, успело спасти нам жизнь когда-нибудь потом. И меньше всего мне нужен был этот чудовищный тренинг именно сейчас, когда сердце моё было неимоверно увлечено чувством таким далёким, таким нежным и радостным, что даже чужая, вопящая боль не хотела его тревожить. Скосив глаза в уголок экрана, где мелькало и вздрагивало что-то размытое и безопасное для рассудка, я снова возвращался в то необыкновенное утро, властно захватившее моё воображение, снова и снова путешествовал по своей памяти. Вот уже два дня этот смех жил во мне, играл с моей душой, и я невольно улыбался ему в ответ. Бросая свою действительность, шёл за ним куда-то в светлое, задумчивое счастье. Потрясающе требовательный, певучий и красивый он вёл меня к ней – к белокурой, смешливой девушке, даже имени которой я не знал…

– Ты больной?! – Расти выдернул меня из мечтаний злым, шипящим шёпотом. – Тебе, что ли, всё это нравится?

Я непонимающе вскинул глаза на экран – очередное кроваво-кричащее месиво впилось в мой разум, но я тут же отвлёкся на Расти. Он, сердито насупившись, разглядывал меня, словно это я только что убил тех людей на экране и веселился, оскорбляя и нервируя его своей безжалостной радостью.

– Что нравится? Что я сделал-то?

Удивлённо и беспомощно, всё ещё заторможенный мечтательностью, я осмотрелся – хмурые и суровые, озлобленные чужими, мрачными изуверствами, все они жили в этой реальности, все послушно принимали дозы пропитанной кровью, записанной на плёнку жестокости.

– Ты чего скалишься, как на цветочной полянке? Нравится, когда детей расстреливают? – Расти злобно бурчал мне в ухо свои претензии. – Будешь сидеть здесь и потешаться – я тебя лично санитарам сдам.

Наверное, не ему одному моя странная улыбчивость показалась ненормальным, отвратительным наслаждением чужими страданиями. Но в этот раз мне было наплевать на любые нервные наставления.

– Расти, я влюбился, – перебивая его, неожиданно для себя самого признался я.

Словно не способен был сдержаться, словно жизненно важно вдруг стало поведать этот секрет кому-нибудь именно сейчас. Как долгий вдох, я просто не смог удержать это чувство в себе и теперь так некстати выплеснул его на Расти.

Он озадаченно смотрел на меня, размышлял о чём-то, будто только в эту секунду, после этих слов всерьёз убедившись в моём окончательном, бесспорном безумии.

– М-да, Тейлор… Главное, вовремя, – угрюмо, не желая смириться с моим счастьем, подытожил он. – Тут бы до отправки дожить и не чокнуться, а он влюбиться умудрился. И как ты везде успеваешь?

Всё ещё ворчливо, по какой-то инерции раздражения, но уже успокаиваясь, найдя наконец-то объяснение моей неестественной весёлости, Расти и сам как будто немного перенял её у меня, усмехнулся, отвлекая себя моей любопытной новостью.

– И кто она? Познакомь.

– Чёрта с два! – моментально и совсем не думая, ляпнул я.

Расти обидчиво приуныл. Видимо, решил, что я припомнил ему Венецию, что использую его искренность против него же. А я попросту не знал, как рассказать про так абсурдно возникшее чувство к совершенно незнакомой девушке. Про уверенность, что это – не обычное увлечение, истомившаяся в одиночестве страсть, а что-то настоящее, сильное… Хоть и понадобилось мне для такой убеждённости всего несколько минут. Моя гордыня не хотела сознаваться, что, несмотря на всю свою любовь и пылкость, я побоялся даже заговорить с моей жизнерадостной незнакомкой, встретиться взглядом. И всё, на что я отважился – следить издалека, тихо надеясь, что как-нибудь всё же выторгую у провидения право стать частью её жизни. Но Расти был едва ли не единственным шансом узнать про ту восхитительную девушку хоть что-то, и я согласен был стерпеть его насмешки, лишь бы отобрать у везения пару лишних процентов успеха.

Оформляя свой поспешный и глупо вырвавшийся отказ как шутку, я заулыбался:

– Узнай сначала хотя бы её имя, а потом и знакомиться можно.

Расти неуверенно засопел, похоже, уже запутавшись:

– Это что ещё за выдумки? Я теперь имена твоих подружек угадывать должен, что ли?

Я чувствовал себя полным идиотом, неуклюжим болваном, а Расти всё никак не желал помочь моему истерзанному самолюбию выкарабкаться из этих сетей неловкости.

– Да не знаю я её имени, в этом и проблема! Я вообще ничего про неё не знаю. Видел пару минут и только…

Расти иронично поддакнул, уже заранее отрицая для себя возможность такого немыслимого бездействия моей хвалёной наглости, не веря в то, что я над ним не насмехаюсь и не разыгрываю, выискивал в моём сбивчивом бормотании какие-то ловушки.

– Правда, не знаю, – подбодрил я его веру в мою честность.

Он ухмыльнулся, внимательно глядя на меня, и искры издёвки ещё шустрее запрыгали в его глазах.

– Ну ты просто человек-загадка, Тейлор. Пойди и спроси. Без меня ты с такой незатейливой задачей справишься? Или перед твоим носом листок с текстом подержать, чтоб не заикался?

Расти дурачился, веселя застоявшимся сарказмом, безопасно развлекался, чувствуя, что я как никогда далеко спрятал свою вспыльчивость, что нервы мои сейчас просто не способны на злость и каверзы. Жалея, что зануда Расти никак не может принять любую, даже неприкрытую просьбу о помощи до тех пор, пока она не выражена чётко и определённо, я вздохнул. Он, как дотошный, припорошенный офисной пылью бюрократ, словно бы требовал заявки, заполненной по всем пунктам.

– Не могу, – уставая повторять очевидное, раздельно и по слогам, максимально доходчиво сказал я.

Но Расти тут же, не дослушав, радостно хохотнул:

– Эй, а она вообще существует? Или ты её просто так выдумал? От гормональной тоски? Или чтобы поговорить о чём было в суровых мужских компаниях?

Не собираясь даже представлять, в каких недрах своего неуклюжего разума Расти выкопал эту «гениальную» идею, и без того уже заметно теряя терпение, я перебил:

– Существует. Или я действительно рехнулся, и мне всё это привиделось. Тогда, конечно, будет обидно.

Расти усмехнулся, но я не дал ему встрять с какой-нибудь очередной пошлой фантазией:

– Ладно, давай серьёзно. Она учится на пилота, и это всё, что я знаю. На прошлой неделе у них лётная практика началась.

Расти уставился на меня в каком-то немом, оторопелом изумлении. Как будто я сказал нечто парадоксально-глупое, нелепое, и он всё никак не мог поверить в этот вздор.

– Она – пилот? – наконец-то выловил он свою застрявшую мысль. – Тебя как к этим «пернатым» занесло вообще?

Я начинал раздражаться оттого, что Расти говорит вовсе не о том, что он никак не хочет сосредоточиться и разбрасывается своими вопросами совсем невпопад.

– Да неважно как занесло! По приказу, как ещё? Мне твоя помощь нужна, вот и всё.

Но Расти вдруг совершенно неожиданно заупрямился.

– Помощь ему нужна… – пробурчал он. – Может, мне в базу данных влезть? Или досье её выкрасть? Или лучше её саму похитить, ведь так информация, без сомнения, достоверней будет, как считаешь? Не трудись, я за тебя отвечу: нет, нет и нет, – он саркастично-ворчливо топтал мои иллюзии. – Влюбись в кого поближе, тогда и побеседуем. Тебе мало девушек вокруг? Сам оригинальничай пока не осточертеет, но я в небо за твоей красоткой не полезу. А под трибунал тем более.

Я чуть не заплакал от этого насмешливого отказа. Почему Расти никак не хотел понять, насколько важна для меня та девушка? Что без его шпионских талантов мои шансы заинтересовать её стремительно и наперегонки несутся к нулю? Я едва представил себе сцену своего беспомощного ухаживания, и уже хотелось застрелиться от неизбежного унижения. Как-то так сложилось, что эта элита наших войск, «боевые ангелы-хранители» редко и мало считались с заслугами копошащейся в пыли, суетливо и шумно бегающей по полям сражений пехоты. Наверное, это неизлечимая болезнь любой армии – каждый род войск воображает важнейшим для победы именно себя, агрессивно отбирая порции славы и доблести у всех остальных. Так что будет поистине удивительно, если она пожелает обратить хоть какое-то внимание на назойливого бескрылого поклонника без заслуг и внушительного звания, с одной лишь восторженной развязностью в арсенале. Но рассчитывать на подобное чудо из чудес было бы невероятно глупо. И хотя я очень на него надеялся, но всё же не рассчитывал. А чтобы заинтересовать такую девушку, мне нужна была информация. Любая – от любимого цвета до даты рождения её собаки. Что угодно, что моя изворотливая находчивость в этой войне за благосклонность сможет использовать. И я надоедливо ломился сквозь упрямство Расти.

– Расти, ну пожалуйста. Только у тебя получится такое провернуть. Ты ведь про кого угодно можешь добыть информацию. Не зря же природа дала тебе этот дар? Помоги мне один раз, и я больше никогда ни о чём тебя не попрошу, – как ребёнок, выпрашивающий что-то заветное, долгожданное, я цеплял его руки, умоляюще заглядывал в глаза. – Я же не требую секретных сведений. Узнай про неё хоть что-нибудь, что угодно. Ты можешь, я знаю. Если не ты, то никто…

Лесть, лесть, лесть… Как же много на неё можно купить! Великолепнейшая, вечная и неразменная «монета» человеческого общения, номинал которой определяется лишь опытностью души.

Я тормошил тщеславие Расти, закармливал комплиментами, преувеличивал и приукрашивал его находчивость и таланты разведчика. Я тащил его на поводке его же гордости, дразнил трусливым нежеланием принять этот сложный вызов, пока его же самолюбие не стало мне союзником. И он всё-таки сдался.