Читать книгу: «На изломе», страница 19
XII
Последнее прощание
Страшное, тесное и темное помещение для колодников было переполнено мужчинами и женщинами, приведенными сюда за приверженность к старой вере.
Морозова едва оправилась от усталости после переезда, тотчас заговорила радостным, бодрящим голосом:
– Братцы и сестрицы возлюбленные, довелась нам ныне радость великая за своего Господа Христа пострадать, как некогда страдали святые апостолы…
– Сестрица! Федосьюшка! – раздался в темноте крик.
Морозова вздрогнула.
– Княгиня-свет! И ты тут? – отозвалась она.
В тюрьме зашевелились, раздались голоса, соболезнующие возгласы, и скоро Морозова в полутьме, бряцая цепями, обнималась со своей сестрой.
– Сподобил Бог свидеться напоследях! – говорили они.
– Давно тебя взяли сюда?
– В ночь!
– И меня тоже…
– Ранее патриарх допытывал, да ишь не разжалобил.
– И меня соблазняли.
– Господь нам Свой венец уготовил. Ни в един же час пропасть с душою после года испытания.
– Морозова! – крикнул, входя, стрелецкий сотник.
– Я, миленький!..
– Иди!
– Не моготна.
– Ах, чтоб тебя… – выругался стрелец. – Эй, Ивашка, Петр, Ефрем, волоките ослушницу!
Стрельцы вошли, подхватили Морозову под руки и поволокли. Она волоклась и говорила, обращаясь к заключенным:
– Любезные мои сострадальники! терпите, светы мои, мужески и обо мне молитеся!..
– Бог на помощь тебе, сестрица! – отвечали голоса.
В застенке, помимо попов и монахов, находились для увещевания, слежения и опроса присланные царем князья Одоевский с Воротынским и Василий Волынский.
– Чего ухмыляешься? – закричал на нее Одоевский. – Ты в царской опале, скорбеть должна!
– Я перед царем не согрешила!
– Чего говорить с ней, ослушницей, – произнес Волынский, – виску ей!
Палачи бросились на нее, сорвали одежды по пояс и, закрутив назад руки, вздернули ее на дыбу.
– Это ли по-христиански? – сказала она.
Князь Воротынский смутился. «Почто терзаем?» – подумал он, вспоминая былую красоту Морозовой, и со слезами в голосе стал говорить боярыне:
– Милая, покайся! Повинись перед царем! Ведь все это у тебя наговоренное. Аввакум этот треклятущий! Да Киприан юродивый, да Федор. Опомнись, мать! Опустите ее!
Морозову опустили. Она очнулась от полузабытья и заговорила голосом пророчицы:
– Не велико наше благородие телесное, и слава человеческая суетна на земле. Все тленно и мимопроходяще! Слушайте, что я скажу вам: помыслите о Христе. Кто Он, что Он? Вон, Его жиды на кресте распяти! Что же наше мучение? Ничто! И вы покайтесь! Бросьте ересь, Никон…
– Вздергай ее, бей! Замолчи, треклятущая! – закричал испуганный дьяк Иосиф.
И ее тотчас снова вздернули и, встряхивая, держали на виске более получаса, «так что руки ремнем до жил протерли», потом жгли огнем и все время увещевали смириться и в заблуждениях покаяться. Она же не смирялась и только корила своих палачей.
– Ну что? – спрашивал царь время от времени у нарочно посланных.
– Упорствует, государь!..
В девять часов, после вечерни, царь послал Петра. Петр прискакал в приказ, видел страшную пытку и смутился духом.
Что это? Некогда вельможная, пышная боярыня, женщина красы неописанной, жития строгого, висит на дыбе, как колодница, с вывернутыми руками, обнаженными грудями, простоволосая; тело ее сожжено и дымится, из ран каплет кровь, а бояре еще пытают ее… за что?..
У него помутилось в голове. Он вышел на двор, и следом за ним вышел старик Воротынский.
– Oox! – протяжно вздохнул он.
– Князь, – порывисто заговорил Петр, – прикажи ты снять ее Бога для! Для чего мучить так! Силушки глядеть нет…
Князь кивнул.
– Истинно! Наши монахи да попы злы больно и царя ожесточают. Не в своем уме она. Порченая! – тихо сказал он. – А какой я знал ее! Пышная, великолепная! Взглянешь – царь-баба, глаза разгораются, а ныне… истинно, последние времена пришли! В небе звезда хвостатая. К чему? В церквах звоны идут. Вон, бают, вор Стенька Разин города друг за дружкой берет. Близится час судный! Ох, близится! Ну, я пойду! Скажи царю, что упорствует! А только я кончу пытать ее.
– Вестимо! Доброй ночи, князь!
– И тебе!
Петр погнал коня и невольно задумался.
«В чем-нибудь есть неправда. Вон Терентий возрадовался, когда в опалу попал; эта упорствует; сотнями их истязают и жгут… кто прав?..»
– Ну что? – спросил его царь.
– Упорствует! – тихо ответил Петр. Царь топнул ногой.
– Конец! Сжечь их всех! И ее, и Авдотью эту, и всех! Петр, скачи в приказ, вели срубы на болоте ставить! Жечь их!
Петр вздрогнул, но не посмел ослушаться и тотчас поскакал назад.
Плотники немедля пошли на болото и начали складывать сруб для двух сестер, а тем временем царь собрал снова думу, не решаясь сам подтвердить приговора…
Терентий не мог уехать из Москвы, не повидавшись в последний раз с Морозовой, но в то же время, как опальный, он и сам должен был скрываться днем.
Вечером он помчался в Печерский монастырь и тотчас подкупил стрелецкого голову, но тот, взяв деньги, развел руками и сказал:
– Только видеть ее нельзя, князь!
– Почему?
– Взята на увещевание в Чудовский монастырь. Слышь, там и сам патриарх будет.
– Давно?
– Да с полчаса времени!
Терентий вскочил на коня и погнал в Чудов монастырь.
Монастырь был заперт, но князь назвал себя, и его впустили во двор.
– Чего тебе? – спросил привратник.
– Где боярыня Морозова?
Привратник перекрестился.
– С нами, Господи! Чего тебе до еретички этой?
– Не твое дело? Где она?
– Она-то? В трапезной! Там ее увещевают и отец патриарх, и митрополиты, и весь синклит.
Терентий поднял голову. Окна трапезной были освещены; в глубине мелькали длинные тени.
– Что за человек? Чего тебе? – услышал он грубый оклик и оглянулся. Подле него стоял стрелец.
– Я князь Теряев, – гордо ответил Терентий, – ты сам зачем здесь?
Стрелец смутился и сдернул свою шапку с головы.
– Я-то? Я сюда из Печор Морозову привез, – и, переведя дух, тихо прибавил: – Ругаются над ней, страстотерпицей…
Князь быстро взглянул на него и тихо спросил:
– Как крестишься?
Стрелец испуганно посмотрел на него.
– Не бойсь, милый! Я крещусь так и уже мзду принял!
– И я так! – радостно ответил стрелец.
– Слушай! Так сделай мне, чтобы с ней повидаться. Она мне что мать родная, что сестра духовная! Свет мой! – Голос Терентия дрогнул.
Стрелец покачал головой.
– Сейчас никак невозможно. Подожди тут, полковник сказывал, коли она не смирится, везти ее в ямскую. Надо думать, что не смирится она, страстотерпица, до конца крест понесет!..
Терентий задрожал.
– Пытать?..
– Беспременно, – ответил стрелец и прибавил: – Так вот там легче увидеть ее. В тюрьме! Там народу всякого много. Я проведу тебя, а теперь укройся!..
Терентий отошел в глубь двора и всю ночь провел в ожидании страдалицы. Почти в шесть часов утра с шумом, бряцаньем цепей вынесли Морозову, уложили в сани и помчали на ямской двор. Князь поехал за нею следом.
Но уже забрезжил день, и ему, опальному, впору было самому укрыться. Мрачный, измученный, он вернулся к себе и стал молиться, за молитвой его сломил сон, и он уснул, стоя на коленях перед аналоем…
Только на следующую ночь он увиделся с Морозовой и успел проститься с нею, после чего поехал в ссылку на свое воеводство…
Царя успели отговорить от страшного решения. Сруб остался без употребления. Морозову сослали сперва в Новодевичий монастырь, потом перевели в Москву, в слободу Домовники, потом увезли в Боровск и там заточили в острог, в земляную яму.
XIII
В поход
В думе опять было сидение.
Тревога охватывала всех.
Господи! За что такие напасти на государство валятся! Сначала мор, чума страшная, голод, бунты московские, ересь староверческая, пытки и казни, казни и пытки, а теперь еще беда нагрянула. Стенька Разин, вор и разбойник, по Руси кровь проливает!
Взял Астрахань, Царицын, Камышин, Саратов, идет по Волге вверх, у Симбирска стоит, возьмет Симбирск, Казань, а там уже чистый путь на Москву!
Слышь, города без боя сдаются. Пенза его, Тамбов евойный, Алатырь, Корсунь, Арзамас, Саранск, Цивильск, Чебоксары, Ядринск, Козьмодемьянск – все ему отдалось!
Идет с ним сила несметная: и чуваш, и мордвин, и калмык. Из-под самой Москвы холопы да посадские бегут…
Что делать?
– Намедни двух воров с письмами поймали на Красной площади, – сказал Одоевский.
– Сделали что?
– А как след быть: на пожаре казнили, а руки отрубили и выставили.
– Теперь он на Симбирск идет, а кто в Симбирске?
– Милославский, Иван Богданович, – ответил дьяк.
– Муж добрый! – сказал Нащокин. – Не своим родичам чета.
– И пишет он, – заговорил Воротынский вставая, – что от Казани помощи ему не шлют и слать не хотят, а силы у него малые!
– А на Казани кто воеводствует?
– Урусов князь, Петр Семенович, – ответил снова дьяк.
– А кто ж князь Барятинский?
– Воинский голова!
– А тот Барятинский тож мне пишет, – заговорил опять Воротынский, – князь-де Урусов в большом унынии. Войско есть, а он не дает и одного стрельца на помогу иным городам.
– Спосылать туда надо с наказом кого. Да спосылать такого, чтобы в случае чего и сам распорядок сделать мог, человека воинского!
– А где взять такого? – заговорили в Думе.
– А князь Петр? – сказал Куракин.
Царь закивал головой и, улыбаясь, сказал:
– Так, так, князь! Лучше и не придумать! Боярин, – сказал он Нащокину, – заготовь ему грамоты, а завтра он и поедет! Ну, на сегодня и довольно! Авось Господь грозу пронесет и царство успокоит наше! Помолимся!
Патриарх стал читать молитвы, и все набожно крестились, а потом, целуя царскую руку, начали расходиться. Царь пошел в свои покои и приказал позвать к себе Матвеева.
– Отличие тебе от государя, – сказал Куракин, увидев Петра, – позовут тебя ныне во дворец, и царь в Казань тебя пошлет, к князю Урусову, чтобы ты мятежников укрощал!
– Царский слуга! – ответил Петр, но невольно затуманился. Крепко любил он свою жену и деток, обжился в Москве, да и старики уже призора требуют, а тут на войну ехать. Ну, да на все царская воля.
Он пошел к себе на двор и увидел того же Никитина.
Дворянский сын быстро спешился и низко поклонился Петру.
– Государь-барюшка тебя к себе зовет. Наказал ехать не мешкая!
– Подожди немного. Испей меда с дороги. Мне только коня обрядят! Эй, Кряж!
Кряж выскочил и тотчас побежал по приказу Петра в конюшню, а старый Антон хлопотал подле Никитина, угощая его медом.
Петр, не заходя в терем, оделся и вышел снова к Никитину.
– Ну, едем!
Никитин вытер губы и встал.
– Что ж это не по обычаю, – улыбнулся Петр, – чару-то себе возьми! Чай, царский посол!
– Благодарствуй! – радостно ответил Никитин и тотчас спрятал серебряную с финифтью чашу в карман кафтана.
– Едем!
В сопровождении Кряжа они поскакали во дворец.
Царь встретил Петра ласково и сказал ему:
– Вот, чтобы ты не думал, будто я на тебя за Терентия гневен! Дело тебе государское поручаем! Артамон Сергеевич, растолкуй ему!
Матвеев тотчас стал объяснять Петру, что надобно.
Князья Урусов и Барятинский не ладят друг с другом. Так мирить их надо, а коли что, и согнать с места, кого он вздумает. На то ему грамота. За мятежниками следить и беспременно рубить их с казанским войском. Там его много.
– На тебя все надеемся, – окончил Матвеев, – что дальше Казани вора не пустишь!..
– Смотри, нам его самого привези! – улыбаясь, сказал царь.
Петр повалился царю в ноги и раз двадцать ударил лбом об пол.
– Милуешь и ласкаешь холопишку своего! – говорил он в волнении.
– Ну, ну, чего там! Ты нам порадей только, а мы тебя не оставим!..
Царь был к нему особо милостив и взял его с собой в терем. Там он сел с Матвеевым играть в шахматы, а Петр слушал ласковые речи царицы.
– Ты уедешь, князь Петр, – говорила она, – так накажи жене своей: пусть меня не забывает да чаще ездит, а то два дня как и глаз ко мне не казала. Попрекни ее!..
Князь Петр вернулся домой, и в доме Катерина тотчас подняла вой.
– Голубчик, голубь мой сизый, на кого ж ты меня покинешь и деток малых, – начала причитать она, – убьют тебя воры, злые крамольники!
– Петруша, сокол мой ясный, осиротеем мы без тебя! – потягивала старая княгиня.
Дети проснулись и заплакали тоже.
– Нишкни! – закричал наконец старый князь. – Довольно повыли! Глупые бабы, преглупые! Что он, на смерть едет, что ли? Царь-батюшка отличил его, радоваться надо, а они – на!
Петр незаметно от всех смахнул слезы с глаз и ласково сказал:
– Не вой, Катеринушка! Бог даст, вернусь, и еще порадуемся мы с тобой!
– Спать надо, а не выть в полночь-то, – заметил старый князь.
Все стихло. В доме заснули, вернее, притворились спящими, потому что ни старый князь с княгиней, ни Петр с Катериной не сомкнули глаз: одни думали свои думы, другие – миловались перед разлукой и утешали один другого. Не спал также и Кряж. Он знал, что ему не миновать ехать с Петром, и, пробравшись в девичью, в темных сенцах прощался с Лушкой.
Старый князь и радовался, и печалился об объезде сына. С одной стороны, это царское отличие, а с другой – вовсе опустеет дом их. Старший, Терентий, теперь словно и не сын ему, совсем откачнулся. Дочка любимая в монастырь ушла; Петр уедет – и, упаси Бог, вдруг убьют его, что тогда?..
При этой мысли он похолодел даже. Потом встал и начал молиться.
– А ну и я! – прошептала старая княгиня, осторожно спустилась с кровати и стала на колени рядом с мужем.
Она знала теперь все думы своего мужа и вместе с ним делила его грусть и опасения. Сироты они оба!..
XIV
Нежданная встреча
Петр приехал в Казань как раз накануне того дня, когда князь Урусов согласился наконец дать Барятинскому войско, чтобы идти на Разина.
Узнав, какой важный человек является в лице Петра в Казань, князь Урусов смутился и стал оправдываться.
– Я что ж? – говорил он, угощая Петра. – Я царю прямлю, на том и крест целовал! Ежели Милославский чего и наплел, так я тому не причинен. Очернить всякого можно. Суди сам!.. – И он начал жаловаться.
Самого Разина еще не видно, а воры уже вокруг всей Казани шмыгают. Что ни день, с площади одного-двух в башню волокешь. Тот с подметным письмом, другой посадских мутит, третий татар подымает. Гляди в оба!.. Теперь взять Казань. Она только и чтит Москву да царя! Ежели возьмут Симбирск…
– К чему ж Симбирск-то отдавать? – перебил его Петр.
Урусов задвигал усами, как морж, и закашлялся, словно поперхнулся.
– Я к примеру говорю, – поправился он и продолжал: – Если Симбирск возьмут, вся сила на Казань двинется, а у него и так войска мало, да и народ разбойники: так и глядят – к вору перекинуться. На казаков прямо надежды нет… И все-таки он теперь вот, видя великое утеснение Милославского, шлет ему в помощь Барятинского с войском.
Немало даю ему. Считай: три стрелецких полка, да казаков триста, да две пушки с пушкарями, а у меня всего таких, может, десять тысяч!
И он жалобно начал просить Петра:
– Ты уж, князь, заступись за меня перед царем! Ведь я верой и правдой ему служу, батюшке; а оговорить завсегда можно! Уж порадей! Я тебя, видит бог, не обижу!
Князь успокоил Урусова, а спустя какой-нибудь час говорил с князем Юрием Андреевичем Барятинским.
Князь с усмешкой говорил ему:
– Чего уж тут! Дело прошлое! Теперь дал войско, хоть немного, да и то ладно. А ранее совсем извел меня. Гляди, пожалуйста, от Милославского поначалу один гонец, потом другой, а там третий, прямо через воров пробрался. В Симбирске уже есть нечего, зелье все вывелось, палить нечем, а он все свое. Тут я и закрутил. Не хочешь, так сам пойду! Ну, он и сдался.
Князь Барятинский улыбнулся:
– Это-то верно, что он царю прямит, да труслив больно. Какой уж он воевода. Ему бы на печи лежать только…
– Когда же идти?
– Завтра с полдня и двинусь!
– Ну, и я с тобой, князь!
– Милости просим! За честь сочтем! Хочешь, тебе казаков дам или стрельцов? Со мной брат идет, ну и ты. Вот и поделимся!
Князь с радостью согласился.
В нем сказалась боевая кровь. Вспомнил он свои походы в Польшу, и показалось ему совестным отступиться от боя, если он впереди.
– Готовься, Кряж, воевать будем! – сказал он, вернувшись в свою горницу, которую отвели ему в воеводском доме.
Кряж только тряхнул головой.
– Что ж! Дело доброе! Косточки расправим, по крайности!..
В эту минуту в комнату ввалился князь Урусов.
– Не спишь еще, князь? – сказал он. – Не хочешь ли меду али снеди какой? Повели! Я твой слуга!
– Чарку выпью, пожалуй, – согласился князь. Урусов обрадовался и сам выбежал распорядиться. Петр усмехнулся. Человек обхаживает его, угодить хочет, а все-таки царю по чести отписать надо. Что ж, что он царю прямит? Прямить прями, да и разум нужен. Воевода в таком месте должен быть тверд и умом, и духом.
– Ты моего меда испробуй, – говорил воевода, – вот мед так мед! Такого у царя не сыщешь. Мне его одна бабка-шельмовка варит… Откушай во здравие!..
Петр выпил, и нега разлилась по его членам.
– Добрый мед!
– Да! – вздохнул воевода. – Вот жить бы да радоваться только, а тут одни хлопоты. Сейчас, ты ушел, ко мне двух скоморохов привели. Песни играют самые супротивные, слова говорят такие вздорные и все с посадскими. Взял их на дыбу, а они, волчья сыть, мы, гыт – слуги Степана Тимофеевича! Тьфу! Завтра вешать буду…
Он вздохнул и опять начал свои речи:
– Кругом что море кипит. Так и глядит каждый, как заяц, к ворам убежать. Придет вор, борони Господи, сейчас надо будет посады выжечь, потому от них вся крамола. Теперь уж и на правеж их, дьяволов, не ставлю. Думаю, пождите, придет еще времечко. Да ты спишь, князь? Ну Господь с тобой! Я пойду! Слышь, ты тоже в поход сбираешься?..
– Беспременно! – ответил Петр через силу.
Глаза его уже слипались, и он, едва ушел воевода, успел только раздеться и лечь на лавку, как тотчас захрапел богатырским храпом…
На другой день он вместе с Барятинским выступил в поход.
Князь дал ему целый полк и полсотни казаков.
– Много дела будет, – сказал он, – до Симбирска нам по людям идти придется, и торопиться надо! Слышь, им последние часы идут!
И правда, всю дорогу им приходилось прокладывать по людям. Со всех сторон к Симбирску двигались толпы возмутившихся крестьян и посадских. Шли чуваши, мордва, татары.
Эти скопища загораживали дорогу, иногда решались на нападение, и их то и дело приходилось рассеивать.
– А ну, князь, ударим! – смеясь, говорил Барятинский Петру, и они скакали на мятежников с какой-нибудь сотней казаков и разбивали их одним натиском.
– Кого поймаешь – вешай! – отдавал суровый приказ Барятинский казакам, и то там, то сям на деревьях вздергивались глупые ослушники.
Войско шло по трупам и меж трупов.
Петр смутился.
Война ли это?..
Наконец стали попадаться воровские казаки. С ними стычки были уже опаснее. Скоро добыли языка, и пленный сказал:
– Вся наша сила под Симбирском, там и батюшка Степан Тимофеевич!
– Значит, Симбирск еще не сдался?
– Завтра возьмем! – хвастливо ответил пленный. – Им там и жевать нечего.
– Завтра мы там будем!
Волнение охватило всех, начиная с начальников до последнего обозного.
«Поспеть бы!» – думал каждый, и войско почти бежало, поощряемое князем.
Они поспели под Симбирск и успели разбить Разина наголову. Сам он бежал, оставив на произвол судьбы своих приверженцев, и они головами своими расплатились за свое ослушание.
Бунт был прекращен с разбитием главных сил. Оставалось водворить порядок и добить остальных воров, рассеянных по взятым городам.
Войско Барятинского разделилось.
Он предложил князю Петру с полком стрельцов и одной сотней казаков идти на Тамбов, а оттуда вернуться в Саратов, где его будет ждать Барятинский.
– Ехать так ехать! – сказал Кряж, когда узнал про решение своего господина. – Будем их ловить да стегать!..
Князь Петр двинулся.
Тяжелой кровавой работы оказалось много, и князь с радостью бы вернулся в Москву, если бы в этой грозной роли палача-укротителя он не видел бы службы царю.
В Тамбове он забрал Ивашку Хлопова, тамошнего атамана, и сотню-другую пьяных казаков. Главная сила разбежалась, и князь послал ловить ее по дорогам, казня в Тамбове ослушников и вводя прежние порядки.
Усталый от тягостной работы, поздно вечером сидел он в воеводской избе, когда вошел Кряж и с таинственным видом приблизился к нему.
– Государь, – сказал он, – наши тут трех казаков полонили и с ними девку.
– Ну так что ж? – равнодушно ответил Петр. – Девку хоть отпустить, а тех в темницу до завтра, да в колодки забить!..
– Не то, – ответил Кряж, – а девка-то…
Князь невольно вздрогнул и поднял голову.
– Что девка?
– Девка-то, не во гнев твоей милости, та самая полька, что в Витебске-то.
– Анеля? – вскрикнул князь, вскакивая.
Кряж кивнул:
– Она самая! – и прибавил: – Узнала меня! На коленки стала, руки целует… Худущая!..
– Веди ее! Сюда веди!
– Мигом!
Кряж бросился к двери, а Петр беспокойно заходил по горнице.
Анеля! – и вся его юность мелькнула перед ним. Его молодая, горячая, его первая любовь!.. Анеля! С ней вспоминалось все, что есть самого дорогого в жизни…
Дверь скрипнула, и Кряж втолкнул в горницу молодую женщину с бледным, исхудавшим лицом.
