Читать книгу: «Пленэрус», страница 3

– Чуть приподнимете пяточку. Еще… А теперь нажимайте. Сильнее… Опс! Вот и готово.

Президент немного по-мальчишески прищелкнул каблуком туфли. Павлу даже подумалось, что вот сейчас он станцует чечетку.

– Что ж, возьму на вооружение, – президент улыбнулся. Павел улыбнулся в ответ, и в тот же миг руку с газетной полоской стиснули стальной хваткой, рванули назад и вверх. Еще пара мускулистых конечностей развернули Павла по кругу, вмяли в ближайшую стену.

– Все в порядке. Товарищ оказал мне услугу, – покровительственно произнес президент, и хватка тотчас ослабла. Трое или четверо ребят незримо-могучего телосложения вернули Павла в исходную позицию и даже сунули в руки отнятый газетный лист. И тут же вестибюль загудел-загомонил голосами, вокруг как-то враз стало много народа. Люди в мундирах и костюмах-тройках стояли и перетаптывались, тесно и по пингвиньи прижимаясь друг к дружке, сияя наработанными улыбками, обмениваясь дежурными взглядами. После кремлевских просторов в пенатах детской библиотеки им было невообразимо тесно. Павел рассмотрел отжатую в сторону стайку встревоженных библиотекарей.

– А газетку все-таки расправьте, – отечески произнес тот же голос. Президент по-прежнему стоял рядом. – Все-таки она для другого предназначена, верно?

Павел машинально кивнул и опустил глаза. С помятого газетного листа на него мудро взирал еще один президент. Такой же, как в жизни, с той же косой челочкой и улыбкой школьного отличника.

Толпа взяла юного президента в нежные объятия, многоруким кавалером повлекла-потянула в неведомое далеко. На миг Павел поймал огненный взор оглянувшегося начальника охраны. Показалось даже, что тот собирается погрозить ему кулаком или выстрелить из какого-нибудь штатного маузера, но обошлось.

Приблизившаяся Лиза дерзко шепнула на ухо:

– А ведь были времена, когда цари приезжали и червонцами челядь одаривали, калачи раздавали.

– Сегодня червонцев нет. Да и калачи не актуальны.

– Зато челядь осталась. И вообще – это дело принципа! – Лиза коварно использовала момент и чмокнула Павла в щеку. – Сегодня вечером собираемся у директора. Будем по черному пьянствовать. С коньяком и без закуски.

Продолжать она не стала, но Павел понял, что и его как бы приглашают на этот черный сабантуй. Чтобы подытожить и подвести черту. Отмечают же Новый Год, почему бы не отметить завершение сегодняшнего ммм… События.

Бежать! – отчаянно подумал он. – К деревенским навозным кучам, к дровяным поленницам и благоуханным сеновалам! Куда-нибудь, где еще правят миром простые нормальные люди…

Глава 4

Жалобно и на одной ноте пели качели. Вокруг песочницы, разбомбленной, должно быть, прямым попаданием неведомого снаряда, кругами колесил велогонщик лет трех-четырех. Пасмурная ладонь неба медлительно оглаживала топорщащийся высотками город, дом союза писателей истекал медоточивыми восточными мелодиями. То есть писательским домом он все еще нарекался, хотя самим писателям в доме практически ничего уже не принадлежало.

В прежние времена, когда дом еще только-только начинали захватывать, у писателей отобрали сначала половину первого этажа под ресторан, а потом и вторую – под откровенный вертеп. Музыку здесь крутили соответствующую, перемежая «Мурку» с «Гоп-стопом» и «Владимирским централом». Павел хорошо помнил, как волновались они тогда – наивные, молодые, как бурно протестовали. Чуть ли не сутками заседали – петиции сочиняли, на уличных митингах горло надрывали, всерьез надеялись отвоевать дом. С тех пор многое переменилось. Дом у них забрали полностью, оставив литераторам одну комнатушку на два союза. Зато и мелодии в здании зазвучали более пристойные, спасибо Будде с Кришной. Звон колокольчиков с бубенцами многим даже пришелся по душе. Тем не менее, надежды на лучшее испарились окончательно, и даже не очень утешало понимание того, что дома творчества отбирали теперь по всей России. У художников и музыкантов, у писателей и кинематографистов, у театралов и библиотекарей. Конечно, можно было уйти в глухое подполье, организовав свое «масенькое» андеграунд-движение, но подземное существование отдавало могильным запашком и откровенным пораженчеством, а посему энтузиазма также не вызывало. Сам Павел старался относиться к происходящему философски. Вселенная мерно дышала, грудь ее то вздымалась, то опадала. И продолжали работать обстоятельства граней, незримые пальцы вовсю накручивали российский кубик. Грань, что когда-то целиком и одноцветно принадлежала писателям, рассыпалась на фрагменты, расползалась по пикселям и чужеродным плоскостям. На прежней площади уцелел один-единственный комнатный квадратик, и это следовало принять как факт, как очередную не самую восхитительную неизбежность.

Поднявшись на второй этаж, Павел по коридорчику миновал бывшие владения союза – галерею с музеем, просторный конференц-зал, пару закутков, занимаемых в иные времена курильщиками и ряд кабинетов, арендованных салоном с интригующим названием «Институт профессионального супружества». Судя по быстро растущим площадям, предприятие могло похвастать рентабельностью – вечная тема продолжала привлекать людей. Да что там! – даже некоторые из писателей порой совали сюда нос, дабы полюбоваться на обладателей диплома профессионального супружества. Полюбоваться было на что, – ухоженные и отменно упакованные «профессионалки» количеством до двух-трех десятков паслись в этих комнатках постоянно. Впрочем, на писателей здешние выпускницы взирали отсутствующе и хладно. Робкие попытки заигрывания властителей дум игнорировались напрочь.

– Только не надо пускать слюни, господа литераторы, – увещевал любопытствующих председатель союза Василий Гаврилюк. – Как мне разъяснили: наживку здесь готовят качественную, – то бишь, не на уклеек с пескариками, уж простите за сравнение, а на настоящих карпов, сомов и тайменей. Поэтому успокойтесь и не отвлекайтесь.

Он был прав. Статус современного автора за минувшие десятилетия спустился с заоблачных высот до мест, располагающихся где-то между медсестрой современной поликлиники и уборщицей того же заведения. А посему на «пескариков с уклейками» никто не обижался. Самые умные давно сообразили, что превратились в ходячие реликты, в объект, о котором впору складывать анекдоты и песенные прибаутки.

Слева пахнуло сладковатым дымком сандала, справа блеснули очечки незнакомой бухгалтерши, – Павел наконец-то приблизился к искомой цели. Закуток, куда загнали два враждовавших некогда союза, притаился в самом конце коридора. Собственно, это был тупик в прямом и переносном смысле. Прежде чем войти в последнюю писательскую цитадель, Павел в сто сорок первый раз посетовал, что не догадался хронологически отследить этапы захвата особняка. Теперь бы в его фотофайлах хранилась полная галерея писательской деэволюции, включающая в себя все уровни обороны, с которых последовательно их сгоняли, точно белогвардейцев трамбуя в последнее прибежище, уже давно и прочно именуемое «Крымом». К слову сказать, уникальность его заключалось и в том, что дверь литераторов украшали сразу две золоченых таблички: «Союз писателей России» и «Союз российских писателей». Кто-то, помнится, заявлял, что от перемены мест слагаемых сумма не меняется. Увы, до понимания прописной истины авторский люд дошел только сейчас…

Павел потянул на себя массивную дверь и, шагнув в помещение, разом переместился с уральских земель в Крым.

***

Актив союзов уже собрался, и даже имелся один посторонний в лице Кости Белкина – лице, надо сказать, приятном и киногеничном. Тонкий с горбинкой нос, волнистые русые волосы, нежное, но при этом не лишенное мужественности лицо. Официально этот вполне сформировавшийся жиголо значился электриком, но по совместительству исполнял массу иных обязанностей, куда входили забивка всевозможных гвоздей и дюбелей, смена треснувших и выбитых стекол, перенос мебели и починка сантехники. Но первостепенной задачей Костика значилось, конечно, вкручивание и выкручивание лампочек в высотные потолки союза. Вот и сейчас, поставив табурет на стол и самоотверженно взгромоздившись на искомый табурет, Костик пытался сменить в очередной раз перегоревшую энергосберегающую лампу. Дело шло плохо, Костик вполголоса ругался и, опасно раскачиваясь, норовил ухватиться за скрученный электропровод руками. Снизу его заботливо окуривал через пенковую трубку бородатый председатель союза Василий Гаврилюк – статный и коренастый, похожий на хозяйственного боцмана. Клубы дыма не то чтобы поддерживали Костю Белкина, однако задавали некую пассионарную тональность всему происходящему. В памяти сами собой всплывали героические иллюстрации: матрос в дыму кочегарки, артиллерист у дымящегося лафета, ежик в тумане, ну и прочая муть – в смысле тумана, конечно, не содержания.

У стены, весь тотально перекрещенный – руки на груди и одна нога поверх другой – величаво застыл критик Максимилиан Усачевский. Как всегда надменный, с претензией на эпатаж и некую сверхчеловечность, этот красавец не то что не курил, а даже вроде как и не дышал. Иной раз Павлу казалось, что его можно принять за каменно-мраморное изваяние, настолько он был спокоен и неподвижен. На его мизинце красовался массивный перстень с темным агатом, а рядом у стены покоился стек с рукоятью в виде звериного черепа. Короче говоря, тот еще Воланд, хотя статьи Усачевский писал действительно сильные – это признавала добрая половина союза. Другая половина вообще никого и ничего не признавала – ни Рахманинова с Прокофьевым, ни даже Джона Леннона.

Поблизости от критика, стиснув руки меж острых коленок, притаился тихий и робкий Шура Бочкарев, студент и поэт, а по сути, мальчик на побегушках, которого для того, кажется, и приняли в союз, чтобы было кого гонять в магазин за холодцом и алкоголем. Стихи у Шуры были тоскливо-возвышенные, с отчетливым суицидальным оттенком. В союзе подозревали, что оттенок не исчезает по причине затянувшейся девственности студента. Кое-кто полагал, что, обретя подругу жизни, Шурик сменит акценты и начнет, наконец, писать жизнеутверждающие вирши. Куржаков же опасался, что произойдет более грустное, и с появлением подруги жизни юноша позабудет о поэзии напрочь.

Подле окна, сгорбившись и нервно потирая ладони, сидел Юрий Лепехов, поэт Божьей милостью и безнадежный семьянин. В том смысле, что, угодив однажды в капкан случайного брака, Юрий недальновидно наплодил массу детей, чем и обеспечил себе окончательное и многотрудное счастье. В любимом кресле возле батареи восседал кудлатый и седой Вячеслав Галямов, человек редкого добродушия – из тех субъектов, кому можно было наступить на ногу, а в ответ на извинение услышать улыбчивое поощрение: «Да чего там! Топчите на здоровье!» Если же на ногу наступала женщина, Галямов и вовсе рассыпался в голубином ворковании: «Господи! Да это я у вас должен просить прощения! Точнее – благодарить! Извольте еще разок… Да хоть даже два разка…»

И наконец, точно снайпер, держащий всех под прицелом, за председательским столом расположился главный инициатор слета – Михаил Ржавчик, яркий, точно новенькая игрушка, со зловещим румянцем на младенчески пухлых щеках, аккуратно причесанный, обманчиво улыбчивый.

Разумеется, в союзе опять спорили. Атмосфера бурлила, нервные пузыри вздымались и лопались, обжигая стены.

– О чем ругаемся? – шепотом осведомился Павел у Юрочки Лепехова.

– Да леший его разберет, – тем же шепотом отозвался Юрочка. Растерянно пояснил: – Уже и Катынское дело вспоминали, и армию Андерса раздраконили, и правительство Сикорского проутюжили.

– А еще про что?

– Про жиреющую Америку, про Европу с ее гендерным борщом.

– До чего договорились?

– Ну, это как обычно… До скорого Армагеддона. Потому как работать надо, а как без вдохновения-то? Талонов на него еще не придумали. – Юрочка протяжно вздохнул. – Значит, без гвоздей снова не обойтись.

– Каких еще гвоздей?

– А тех, которыми читателей к позорным столбам… Чтобы на всех дорогах – как войско Спартака.

– Господи! Их-то за что?

– Так не читают нас, суки!

Павел ласково приобнял Лепехова. Тематика споров в союзе никогда не была принципиальной. Спорили и впрямь о чем угодно – от проблем в современной космонавтике до времен, когда казнили цицеронов с сократами. Мнения и полюса разбегались до полярных, с той же легкостью сходились, производя рокировку. Павел не мог припомнить случая, когда, оказавшись под крышей союза писателей, застал бы коллег за умиротворенной и плавной беседой. Чайные церемонии здесь так и не привились; говорить коллеги предпочитали на повышенных тонах, неизменно отстаивая правду-матку, скрещивая филологические рапиры, разя рифмами и цитатами, словно дубинами. Вот и теперь в воздухе реяли мохнатые стяги Асада, Каддафи и Шикльгрубера. Первым двум, разумеется, сочувствовали, последнего били с привычной беспощадностью, подпуская, впрочем, некой философской ванили – вроде той, что мог бы, да не стал художником, а если бы стал, то, верно, не развязал бы столь чудовищной бойни, а если бы не развязал, то приключилась бы иная – между Штатами и Россией. Словом, вырисовывалась все та же фантазия до-мажор на тему «если бы да кабы», чего пишущее сообщество никогда не боялось, в труху разнося перл об истории, не терпящей сослагательного наклонения. Разве что спорили об авторстве искомой сентенции. Поскольку ни Хампе с Эйдельманом, ни Сталин с Марксом на первенство явно не тянули. Эти только умело обыграли фразу, после чего спорить с сомнительной апофегмой стало неприлично. Более того – опасно. Обсуждать бифуркационные стигматы и судьбоносные распутья дозволялось лишь детям да умалишенным писателям…

– Не-ет, братцы, мы с вами вечные сверчки! Как в стрипбарах вокруг своих шестков крутимся! За что таких помнить? Взять того же Мисиму – как достойно погиб! Изящно, дерзко! Не напиши он вовсе ни одной книжки, всего равно бы запомнили.

– Подумаешь, сэпуку сделал.

– Не смущай народ, говори нормальным языком!

– Я нормально говорю – сэпуку, харакири – какая разница?

– Разница есть. Для японцев это акцент! Немаловажный! Вот Ферхюльст сделал харакири. Тоже, между прочим, в сорок пять…

– Да не делал он себе харакири! Спокойно умер своей смертью, когда был уже академиком…

– Друзья мои, не о том вы спорите. Не о том! Дело не в смерти Мисимы, а в том, что ей предшествовало. А предшествовало то, что на военной базе в Итигае писатель взял в заложники не кого-нибудь, а самого японского командарма! После чего забаррикадировал с товарищем выход и с балкона перед солдатами произнес пламенную речь. В частности, призвал к перевороту и смене власти. Вот это был поступок!

– Здрасьте! И что вы тут нашли красивого?

– Отвага всегда прекрасна. Особенно на миру. Можно повеситься в шкафу, а можно и на мраморной руке вождя – на какой-нибудь заглавной площади. Согласитесь, есть разница?..

Павел почувствовал, что голову у него начинает кружить – совсем как на детской карусели.

– Ну-с? Как вам наши дебаты? – тихо поинтересовался у него Галямов.

– Не знаю, – честно признался Павел. – Хотя Каддафи и впрямь жалко – практически коллега, стихи писал, Джамахирию сочинил. Нам такого точно не придумать.

– В том-то и дело, дорогой мой. В том-то и дело! – шепот Галямова тут же перерос в басовитый рокот, руки мэтра, точно пара встревоженных голубей, вспорхнули с колен, и Павел зачарованно проследил за их полетом. Как-то красиво это у Галямова получалось – не то дирижировал, не то рассекал пространство двумя отточенными шашками.

– Я тоже в растерянности, Павлуш. Уже лет тридцать архивы открыты, а ясности не прибавляется. Людей макают в чернильницу и на полотне новой истории выводят изящные каракули…

– Господа, товарищи! Минуточку внимания! – параходным гудком перекрыл общий гомон председатель союза. – Может, сделаем паузу и выполним, наконец, возложенную на нас миссию?

Народ, поперхнувшись, умолк, чем и воспользовался премудрый Василий Гаврилюк, послав вверх особенно густой клуб дыма.

– Итак, кто за то, чтобы открыть, наконец, наше маленькое собрание?

Вместе со всеми Павел поднял руку. Кисть и плечо тотчас отозвались тупой болью, напомнив о хватке ребят в штатском.

– Василий, не тяни резину, – прогудел из кресла Галямов. – Все в курсе, что это Миша нас сюда заманил, вот и дай ему слово. Раньше начнем, легче разбежимся.

Василий Гаврилюк добродушно пыхнул дымком, отчего пышные усы его на секунду стали еще пышнее, и согласно качнул головой.

– Что ж, добрый человек сказал, мы его услышали. Слово предоставляется Михаилу.

С места немедленно вскочил Ржавчик. С речью, с монологом и очередным многообещающим проектом.

Глава 5

К манере Ржавчика произносить монологи следовало привыкать постепенно. Глаза Михаила даже не бегали, а прыгали. Вправо и влево, вверх и вниз – этаким елочным зигзагом. Не поймаешь и не зацепишь. В итоге люди, конечно, терялись и никли, – сам же Михаил опрометчиво относил это на счет силы своего убеждения, и временами даже скромно поминал о тяготах врожденной харизмы и речевого обаяния. Со временем к странностям поведения Миши Ржавчика Павел привык, да и остальные в союзе смирились. В сущности, это была всего лишь форма крайне умеренного эскапизма. Все из этой жизни рвут когти – кто в клубы и гаражи, кто в музеи или театры, кто за город, а кто и за кордон. Миша Ржавчик не являл собой исключения: убегал, как умел, главным образом – глазами. И то сказать, другие с его образованием и гибкостью языка давно отирались бы в думе, игрались бы в откаты, рулили бы заводами и целыми регионами, Ржавчик же честно застрял среди низовых звеньев. Проще говоря – среди народа. Тут не только глазками запрыгаешь, еще и думать с перепугу начнешь. Вот и у Миши бурлили в головушке идеи одна перченее другой. Совсем как перловка в туристическом котле. Жаль, всегда не хватало какой-нибудь малости – сольцы, укропа или перчика. Блестящие начинания Ржавчика буксовали на старте, а многоэтажные проекты рано или поздно давали трещину. И все-таки Миша Ржавчик продолжал стараться. В этом заключался смысл его жизни, говоря современным языком – карма. За бешеную эрудицию многие почитали Мишу умным, у самого Павла Ржавчик вызывал двойственное впечатление. Администратором союза и впрямь можно было порой любоваться, иной раз его выступления вызывали бодрящую оторопь, однако ум тут был решительно ни при чем. Как говаривал премудрый Бирс: «эрудиция – всего лишь пыль, вытряхнутая из книг в пустой череп». Сказано это было именно о Ржавчике, и потому Миша был для Павла, прежде всего, уникальным и неотрывным сегментом союза, без коего существование литераторов города Исетьевска, бесспорно, лишилось бы весомой части своей кинетики. Ржавчик был катализатором их маленького социума, а временами становился и подлинным детонатором. Жизнь рядом с ним сулила очевидный риск, но жить без Миши было бы ужасно скучно.

– Идея – на миллион баксов, это я вам говорю! – Ржавчик по обыкновению вращал глазами и смотрел одновременно всюду и никуда.

– Может, на два? – Усачевский рассмеялся хорошо поставленным смехом, красиво качнул начищенной туфлей. Глядя на нее, Павел представил себе Ржавчика в школьном туалете, в возрасте лет десяти – полненького, возбужденно размахивающего руками, окруженного одноклассниками. Почему-то не вызывало сомнений, что в юном возрасте Михаил был таким же заводилой-интриганом – что-нибудь вечно сочинял и рассказывал, солидно делился сигаретами, ошарашивал взрослыми страшилками и тайнами деторождения.

– Если выгорит, будем сок айвовый пить!

– Бамбук курить и ананасами закусывать, – с пришепетыванием из-за трубки пропел Гаврилюк.

– Не вкручивается, зараза… – Костик грузно спрыгнул с табурета и, стоя на столе, попытался закурить. – Пойду я, что ли. Стремянку у кого-нибудь раздобуду…

– Секундочку! – Ржавчик ткнул в его сторону пальцем. – Тебя, между прочим, это тоже касается.

– Во как? – не особенно удивившись, Костик величаво уселся на табурет, с облегчением вытянул ноги. – Ну, если не особо долго…

– Не особо, не особо! Не бойся.

– Да нет, я так-то не против, только трудно слушать всухую.

– Думаешь, на первом этаже тебя угостят?

– Так это… Меня везде угощают.

– Да кто? Кто там тебя угощает? Люмпены! Мещане! – Ржавчик даже плечиками передернул. Сравнение первого этажа со вторым ему даже в голову не приходило.

– Да я ничего такого… Просто селедочка у них неплохая. Под шубой которая…

Ржавчик патетически воздел руку, однако от дальнейших комментариев воздержался.

– Продолжим, – напомнил ему Галямов. – Народ в ожидании. А ты, Костик, не перебивай оратора.

– Что ж… – Ржавчик суетливо и прыгающе оглядел слушателей, – Речь идет о литературном экспрессе. Помните агитпоездки прошлого?

– Было такое действо.

– Вот-вот! Было и сплыло. Но появилось мнение возродить. На самом верху, – палец Ржавчика отчего-то указал на Константина, и электрик довольно улыбнулся. – Если говорить более конкретно, то в области неожиданно образовался профицит. Куда потратить – сходу не сообразили, а тут сельчане нагрянули с жалобами, ходоки разные, – вот и растерялось чиновничество. С растерянности, верно, решили одним коленом двум зайцам навернуть. В смысле – одним ударом семерых клопов…

– В смысле, и сумму уворовать, и рот сельчанам заткнуть, – растолмачил сообразительный Галямов.

– Приблизительно так, – Ржавчик энергично закивал, и черный чубчик автомобильным дворником закачался на его аристократическом лбу. – В общем, слово сказано, а оно, как известно, не воробей. Однако и нам надо снизу инициативу продемонстрировать. Чтобы, значит, ковать, пока горячо.

– А сильно горячо-то? – поинтересовался критик Усачевский и красноречиво потер щепотью.

– Зависит от количества партнеров, – Ржавчик искательно улыбнулся. – И от нас с вами, само собой. Но если хорошенько подсуетиться, на год беспечной жизни можем заработать. Всего-то недели за две. В худшем случае – будем сыты-пьяны, еще и командировочные получим.

– Пьяны? – Костик в волнении поднялся с табурета, потоптался на столе и снова сел. – Когда ехать?

Он был уже согласен.

– Чем быстрее, тем лучше. Во-первых, могут передумать, во-вторых, найдут других добровольцев.

– Таких же умных и красивых?

– Ну, таких же – вряд ли, но голодных кругом – пруд пруди. Актеры, суфлеры, жонглеры там разные. Так что надо поработать локтями, если хотим прорваться. Все-таки мы – элита. Мыслители дум.

– Властители, – машинально поправил Павел.

– Тем более! Создадим профессиональную бригаду, наметим план выступлений – и вперед. Собственно, ориентировочный план я уже выслал в мэрию…

– Быстрый же ты!

– Иначе нельзя. Я же говорю, все решали часы и минуты. Знаете слово такое – «тендер»?

– Еще бы!

– Вот его мы, считай, и выиграли. Во многом благодаря мне. Теперь осталось определиться с составом, связаться с сельскими поселениями и местным начальством. Чтобы, значит, проговорить оргвопросы – насчет жилья, кормежки и сцены. Кое-какие шаги в этом направлении уже сделаны, так что надо решаться.

– Мда… – задумчиво протянул Галямов. – Село, стало быть, молоко парное, дымок из труб. А если еще и пекарня есть, совсем хорошо.

– Причем здесь пекарня?

– Я городской хлеб есть не могу – язва.

– Опять же селяночки молодые, цивилизацией не испорченные, – в унисон ему подпел Гаврилюк. – Жаль, не сумею присоединиться.

– А я вроде нормально, – по-солдатски кивнул Костик. – Когда едем-то?

– Пардон! Вы что, всерьез собираетесь его взять? – Усачевский кивнул на Костю Белкина. – Он ведь даже не писатель.

– Но работает-то у нас.

– Верно, простым электриком.

– Простые электрики за столом с писателями не сидят!

– Правильно, скучно парню, а тут компания умных людей, есть, кого послушать.

– И водочки хорошей выпить…

– Ну, не про то вы, господа, опять не про то! – Миша Ржавчик принялся заламывать руки. – Костя – особый случай! Во-первых, музыкант, во-вторых, ищет себя и не находит. Вот и борется с депрессией, как умеет. Но главное – Костя замечательно поет.

– Громко – это да.

– Да нет же, Константин прекрасно поет, уверяю вас! А мероприятие у нас, между прочим, артистическое, все может пригодиться. Стихи читать, петь…

– Я и сплясать могу, – весомо добавил Константин. – Ламбаду, скажем. Или сальсу, если, обувку нормальную дадите.

– Видите! Вполне серьезный кандидат.

– Еще и красавчик, что немаловажно, – Галямов со вздохом пригладил свою седеющую шевелюру. – Эхх… И я таким же был в его годы.

– Очень правильное замечание. Потому как – на что клюет публика? На красоту и музыку! – Ржавчик воздел руки. – Возможны у нас форс-мажоры? Возможны. Скажем, начнут слушатели зевать от стихов, галдеж поднимут, и что делать?

Павел взглянул на есенинское чело Костика. Тот слушал внимательно, без тени обиды. Кажется, ему даже нравилось, что его кандидатуру так ревностно обсуждают.

– Вон в Буша младшенького башмаком бросили, – продолжал Ржавчик. – Он ловкий, увернулся, а я, скажем, не увернусь. Тем более, могут не башмаком, а чем потяжелее кинуть. Кирзачом, например, грязным, а то и карданным валом.

– Ну, ты, Миш, опять что-то сгущать начинаешь.

– Я только просчитываю варианты.

– Просчитывальщик ты наш…

– А как вы хотели? Я вас везу, организую культмассовые мероприятия, значит, отвечаю за вверенный мне контингент.

– Ладно, ладно. А Костя твой что? Думаешь, спасет положение?

– Костя – наш джокер в рукаве! Главное держать его трезвым. Потому что если выйдет такой красавец – да еще трезвый, да с баяном…

– Я на гитаре играю, – напомнил Костя.

– Тем более! Это же олицетворенное либидо! Селянки его на кусочки порвут.

– А что? Дополнительная фертильность в лице отдельных индивидов нам не помешает.

– Еще как не помешает! И я о том же!

– Так мы точно решили ехать? Или будем голосовать?

– Конечно, едем – тендер-то за нами! – возмутился Ржавчик. – Деревни загибаются, реки пересыхают, кому помогать, как не нам?

– Вот и поможем.

– Вилами да граблями, – буркнул Усачевский.

– Иногда и словом можно спасти, – укоряюще произнес Ржавчик.

– Особенно селяночек. Цивилизацией не испорченных…

– Коллеги, давайте серьезнее! – воззвал к собранию Гаврилюк. – Между прочим, Чарльз Диккенс на выступлениях перед публикой зарабатывал больше, чем на книгах. И Крамаров с гастролей, говорят, чемоданы денег привозил.

– Тогда время было другое. Сейчас даже чемоданов нет. И откуда у селян деньги?

– Не скажите! – вмешался Ржавчик. – С миру по нитке – оно тоже бывает неплохо… А еще ведь дачников кругом – как опят осенних.

– У меня тоже есть дача, и что?

– Дачник дачнику – рознь. Видели, какие дворцы сейчас строят? Свой же брат из города приезжает и пыжится. Настриг с пенсионных фондов и засоряет гектары постройками, в гамаке бока отлеживает. Делать-то ему нечего – ни театров, ни кабаков с клубами. Вот и потянется к нам. Хотя бы из чистого любопытства.

– Мда… Звучит привлекательно.

– Привлекательней будет потом, – заверил Ржавчик. – Когда в карманах зашуршит и зазвенит. Надо уже сейчас над ценой билетов подумать. Афишки попестрее распечатать.

– Ты-то как, Костя? Точно согласен? – Галямов посмотрел на песенника-электрика.

– Мне что, я не на окладе, значит, всегда свободен. Угостят – чего ж не поехать.

– Вот и славно! – Миша Ржавчик радостно потер руки. – Устроим нормальный такой пленэрчик. Я бы сказал – пленэрус с Шекспиром! И все сугубо в культурных рамках.

– Ага, шуба-дуба под скрипочку.

– С водкой и телочками, – широко улыбнулся Константин, и Павел подумал, что в профиль он и впрямь смахивает на Есенина. Такой должен был любить деревню. А уж деревня его точно полюбит. Если сохранилась она еще где-то на российских просторах.

– Прокатимся по далям и весям, сюжетов наберемся, опыта. Здоровье опять же поправим. Хватит когнитивно загнивать в кабинетах да на диванах – пора постигать жизнь эмпирически, что называется – на ощупь! Не-ет, господа присяжные, вы меня еще благодарить будете, точно вам говорю! А теперь давайте решать со списком – кого взять? Юра Лепехов согласие дал, Галямов тоже, Паша вроде как тоже с нами… Но маловато получается.

– Давайте по алфавиту смотреть, чего проще… Ммм… Вот Баскевич Геннадий. Вроде как раз в отпуске.

– Ни в коем разе!

– И я против! Этот выйдет на сцену и сразу объявит, что все сельчане – быдло, что допустили в свое время раскулачивание, и так далее.

– Да уж… Помните, как он на испанскую делегацию наехал? Они-то, наивные, собирались школе для слабовидящих пару компьютеров подарить. А этот стратег давай поливать их: и Франко ему не по душе, и Дали чепуховину малевал, и коррида – зрелище для идиотов. Гости сидят – понять ничего не могут. И плакали те два компьютера.

– Ладно, испанцы… – Галямов окинул всех грозным оком. – Вообразите, друзья мои, как этот стервятник повел себя в издательстве. Никогда не рассказывал, но коли зашла речь… Я ведь туда и его протолкнул. Помните нашу очередь? Три книжечки в год – на такую-то ораву. А тут Пасюк в Москву удрал, место после меня освободилось, я и пожалел Генашу.

– Помним, помним, – кивнул Василий Гаврилюк. – Всех тогда в слезу вогнал. Так за него распинался.

– Так я, старый дурак, помочь хотел. Думал, не печатают человека, вот он и злой как собака. А этот ренегат в издательство прибежал, скандал устроил. Требовал, чтобы его вперед меня пустили. Галямова, мол, без того издают, так что подождет квартал, не усохнет. Более того, намекал, – Вячеслав Маркович прижал руки к груди, – откровенно, друзья мои, намекал, что я сам будто бы не против. Хорошо, там решили проверить. Спровадили этого субъекта и мне отзвонились. Честно скажу, я был потрясен. Это ведь даже не предательство, нет! – заурядная человеческая подлость. Нет, мне не жалко, я свою очередь с радостью добрым людям отдам, но объясните мне, как можно так себя вести?

– То есть, ты решительно против данной кандидатуры?

– Увы, други мои. Стыжусь своей мелочности, но голосую против.

– Вот и не будем спорить, дальше поехали… Вараксин Алексей. Автор частушек и двух поэтических сборников.

– Плюс матерные пьесы добавь.

– Ну, их, положим, еще не опубликовали, так что я полагаю…

– Дальше, дальше читаем!

Тележка обсуждения бодро покатила под гору, и уже минут через пять весь писательский список был зачитан.

– Что же получается, – Галямов вновь огляделся – на этот раз изумленно, – утвердили только присутствующих?

– Вы же сами всех забраковали.

– Дорогие мои товарищи! – Галямов встал. – Можно ругать водку, можно ругать правительство, но сами смотрите, до чего мы договорились. Получается, что на трезвую голову мы черствы и жестокосердны?

– А может, наоборот – объективны и рассудительны?