Читать книгу: «Бабушка, у которой был танк», страница 2
Но всё это было интересно только ей.
– Мам, хлеб есть? – перебил её сын, – а то мы хлеба не привезли с собой.
– А как же, – засуетилась Груняша, – только он не дюже свежий. В столе. Выдвини ящичек.
Среди грязных ложек в чайной крошке и ещё какой-то шелухе лежала четверть буханки засохшего ржаного хлеба. «Таким хлебом можно запросто пробить самую крепкую голову», – подумал Сергей Иванович. Осторожно потрогав хлеб пальцами, он тут же задвинул ящик обратно.
– Ладно обойдёмся без хлеба как-нибудь. Василич, открывай бутыль.
– Уже готово, – ответил тот, ставя на середину стола пятизвёздочный коньяк.
– Мам, как же ты ешь такой хлеб?
– А я его покрошу в щи или ещё куда, или попарю над кипятком. Как принесут несколько булок, и не знаю, что с ними делать. Пока одну осилю, остальные уж посохнут.
– А вы бы их на мороз, – посоветовал Груняше Василич, – там они смёрзнутся, а когда внесёшь в тепло, хлеб быстро отойдёт как ни в чём не бывало.
– Мыши там, спасу просто нет. Я пробовала. Вынесешь что-нибудь, а они мигом начнут торзовать.
– Ладно, мам, давай ешь. Вот ветчина, она варёная, ты такую любила, колбаска. Короче, ешь. – Он подвинул поближе к ней тарелку с голубцами.
– Сынок, что же это за еда-то, – спросила Груняша, с подозрением рассматривая плавающие в масле большие комки зелёных листьев.
– Голубцы называется. Вкусная еда, внутри рис с мясом, – ответил за него шофёр.
– Ох, совсем забыла, – спохватилась она, – у меня же кофей есть. Специально для такого случая берегла. Сейчас сварим. Плита вон аж красная, быстро поспеет.
Сергей Иванович хотел остановить мать, но она уже копалась в глубине стола, разыскивая кофе. Пачка кофе оказалась в самом углу, за банками с рафинадом.
– На, сынок, засыпь в чайник на плите, – подала сыну пачку, завёрнутую в пожелтевшую газету, и целлофановый мешочек.
Он осторожно развернул свёрток. На свет появилась коробка какао «Золотой ярлык». Затем, так же осторожно, открыл её – в нос ударил кислый запах. Какао оказалось плесневым, вместо положенного коричневого цвета оно было зелёным. Сергей Иванович быстро закрыл пачку и поставил на окно подальше от себя.
– Ладно, мам, лучше вон компота попьём, – он показал на банку рядом с бутылкой коньяка.
– Тогда до следующего раза приберегу, – согласилась Груняша.
Она совсем ничего не ела, только суетилась возле сыночка, сообщала новости, что ещё не успела рассказать, показала рукавички, связанные ему. Он только мельком взглянул на них, кивнул и снова налёг на голубцы.
За дверью раздалось утробное мяуканье.
– Кошка пришла, – привстала Груняша.
– Сидите, – остановил её Василич, – я открою.
На пороге тенью возникла старая облезлая кошка. Её зелёные огромные глаза светились мудростью. В отличие от молодых кошек, что одним махом перепрыгнули бы порог, она степенно переплыла через него. Затем не спеша, плавно двигая острыми лопатками, прошла на середину и села, обвившись хвостом. Её глаза, не мигая, смотрели на людей.
– Мам, какой у тебя здоровый кот, – сказал Сергей Иванович, беря со стола кусок колбасы.
– Кошка это, – ответила Груняша. – Сынок, ты ей роскошев-то не давай, она мышей ловит, да и я ей даю кой-чего.
– Как её зовут? – спросил, жуя, Василич.
– Да никак! – рассмеялась Груняша, – по правде-то я и сама не знаю, кто это, кошка или кот. Вроде, за всё время ни разу не котилась, значит, думаю, кот, а зову просто Кошкой. Кошка – и всё. Она, как и я, тоже никакая. Старая уж она больно.
– Какие у неё глаза мудрые, словно насквозь тебя видят, – сказал шофёр.
– Ужас, какая она умница, я уже и не помню, сколько вместе с ней живу. Она сама ко мне пришла. Соседская кошка-то. Они, как она состарилась, новую завели, чтоб лучше мышей давила, а эту выбросили. Вот она ко мне и пришла. Я старая и она старая, вот и живём, друг друга не обижаем. Она всё понимает. Куда ей ещё. Вместе легче прожить. Хоть поговорить есть с кем.
– Кыс-кыс-кыс! – позвал кошку Василич, протягивая ей откушенный кусочек копчёной колбасы.
Та, степенно переваливаясь, подошла, обнюхала колбасу, но не тронула её, а принялась тереться рваным ухом о его ноги.
– Не возьмёт – совестливая она очень и пофорсить любит! – поведала Груняша, с любовью смотря на свою Кошку.
– Эх, Кошка, Кошка, – проговорил вполголоса шофёр, гладя её по лобастой голове, – раньше нуждались в тебе, а как состарилась, – так за дверь. У нас, у людей, тоже так бывает. Сказав последние слова, он мельком взглянул на мать, суетящуюся возле его начальника, встал и пошёл в сени. На вопрос Сергея Ивановича ответил резко:
– Покурить.
Через несколько минут вслед за ним вышел Сергей Иванович.
– Василич, сейчас поедем, – сказал он, выходя на крыльцо, где стоял шофёр, облокотившись о косяк двери.
Тот молча повернулся. Никогда ещё Сергей Иванович не видел такого выражения лица у всегда добродушного Петра Васильевича, которого за добродушие и мягкость характера все звали просто Василичем, теперь же лицо его было злым, а глаза, всегда добрые, сейчас словно сжигали его.
– Сергей Иванович, снимите очки, – голосом, не терпящим возражений, сказал он.
– Зачем? зачем, – удивился директор, однако подчинился – такую сталь в голосе шофёра он тоже слышал впервые.
Он хотел что-то ещё сказать, но не успел – тяжёлый удар в челюсть припечатал его к забору. Ветхий забор не выдержал и без всякого сопротивления рухнул в снег вместе с человеком.
– С-сука, мать забыл! Видишь, как живёт! И это в наше время! Не живёт – мучается! Сволочь ты! – Пётр Васильевич повернулся и пошёл к машине.
– Можешь увольнять! – крикнул он уже из кабины, вероятно, угадав мысли барахтающегося в снегу директора.
Ещё не успевший остыть мотор быстро завёлся. «Волга», пробуксовывая, развернулась по тракторным набродам и затряслась по узкой дороге.
– Завтра же совещание! – кричал ей вслед Сергей Иванович.
Ему хотелось плакать от обиды – в чёрной машине, скрывающейся за соседним домом, сидел не просто его шофёр, «Волга» увозила доброго, хорошего и верного друга, которого он знал много лет.
На следующий день вся деревня знала, что к тётке Груняше приехал сын. Всю неделю в деревне только и говорили о том, какой хороший у неё сын, что бегал он бессчётное количество раз в магазин, чуть ли не всё там скупил, целыми днями таскал воду, колол и складывал в сенях дрова, вычистил всю избу, заменил проводку, прочистил печку, все в доме сделал, что только можно.
«Золотой человек, вот какими надо быть!» – говорили жители деревни друг другу, а в особенности своим детям и внукам.
КОШКИНО СЧАСТЬЕ
Счастье кошке Марфе привалило неожиданно. Январские морозы, ещё не успевшие разгуляться в полную силу, развеял южный ветер. Воробьи, обманутые сыростью и теплом, раскричались в садах. В полдень набухали почки бузины. Подняли гам невесть откуда взявшиеся грачи. Одних лишь синиц не заставила серая январская весна зазвенеть колокольцами.
Изредка перекликаясь, они торопятся набить желудки, ведь впереди ночь. Долгая-долгая зимняя ночь, с ней шутки плохи.
Снег осел, насытил влагой землю. Талая вода залила все ложбинки, ямы, колеи от машин, выгнала мышей из их бесчисленных подснежных ходов. Словно сговорившись, они вылезли на поверхность и по кое-где уцелевшему снегу стали перебираться в сторону деревни. Спасенье там – в хлевах и в сенях, в копнах сена и кладях дров. Поля, насколько хватало глаз, пестрели от передвигающихся комочков.
В вороньем мире целый переворот – покинуты свалки и помойки – для кого беда, а для кого пир горой. Галдёж над полями глушил другие вздохи оттепели. Серые воровки, давно уж сытые, ловили мышей впрок, кто-кто, а они-то знали, что за теплом придут метели.
Мышей, добравшихся до деревни, встречали кошки и собаки. Мыши лезли из всех щелей в заборах. Во дворах они попадали на расправу к курам. Те налетали гурьбой и расклёвывали еле ползающих переселенцев. Перепало кое-что и Марфе. Она растянулась в углу двора на деревянной колоде и сытыми глазами оглядывала изгородь со стороны, у этой же изгороди топтался одноглазый петух. Его единственный глаз успевал заглядывать в щели между досок и следить за кошкой. Хоть старая она и неповоротливая, а всё же соперница. Марфа тоже следила за одноглазым. Появлявшихся мышей они замечали сразу, одновременно, хоть и сыта Марфа, хоть и знала, что куры быстрей расправятся, чем она доковыляет, но не могла быть спокойной при виде серых шевелящихся комочков. Она вся подбиралась, словно готовясь к броску, дёргался облезлый хвост, вздрагивали рваные уши. Куры расправлялись с очередной жертвой, Марфа опять лениво растягивалась на колоде.
К вечеру, когда кур закрыли в сарае, старая кошка осталась во дворе одна. В этот день она впервые за долгие годы наелась досыта. Наелась так, что с трудом таскала разбухшее брюхо. Стало ещё больнее наступать на отбитую хозяйкой лапу. Остаток дня она так и пролежала на кладке дров не в силах подняться. Лишь к вечеру старая кошка тяжело приподнялась и заковыляла на охоту. Похолодело. Наплыв мышей заметно уменьшился, но всё равно то тут, то там появлялись пришельцы с полей. Давить их Марфе не составляло особого труда. Мыши еле ползали и не пытались убегать. Придавив лапой, она душила их зубами и стаскивала на крыльцо. Одна мышь шустро юркнула в поленницу дров, Марфа долго стояла у поленницы, обнюхивая каждую щель между дровами, куда спряталась мышь, и легла рядом. Это своя, домашняя. Эту надо караулить. Чего-чего, а терпения у неё хватало. Трудно стало ловить мышей, особенно крыс – стара уж больно. Бывает, всю ночь ждёт, зато одним броском завершает дело. В полночь небо вызвезделось. Лужицы покрылись льдом, ветер переменился, ледяной, колкий, он заставил замолчать капель с крыш, сковал раскисшие сугробы. Марфе он напоминал дыхание подвала со льдом, куда она лазила летом за мышами, хотя там совсем другое дело: вылез – и вновь тепло, опять валяйся на солнышке, теперь и податься некуда, везде холод, в дом не пускают.
Старая кошка не могла никак понять, почему её не пускают в дом, почему вместо ласки она получает теперь пинки или удары палкой от хозяйки. Ей казалось, что ничего не изменилось с тех пор, как помнила себя. Последнее время стала замечать странные перемены, но никак не могла понять какие. Вроде всё так же, только забор вроде бы стал выше – раньше одним махом вспрыгивала на него, а теперь по дровам с трудом на него залазит. Мыши стали какими-то шустрыми – уж больно быстро бегают, да и хозяйка в дом не пускает, а норовит пнуть. Жестянка, куда ей наливали молоко и бросали кости от рыбы, стоит давно уже пустая. Марфа и теперь каждый день подходила к ней, подойдёт, обнюхает перевёрнутую жестянку, мяукнет жалобно и отходит. Кроме несъедобного кислого запаха, каким несёт от кучи таких же пустых брошенных за забором банок, она давно уже ничем не пахла. Ветер усилился, заставляя Марфу съёживаться и прижимать уши. Старая кошка не выдержала. Поднялась, обнюхала щель, в которой скрылась мышь, тихо мяукнула и медленно поплелась к сараям. По пути заглянула на крыльцо, куда таскала и складывала мышей под самую дверь, взяла одну мышь, чтобы съесть утром, и пошла в сарай. Шорох под дверью всполошил кур, Марфа тихо мяукнула, чтобы куры узнали свою сожительницу и успокоились. Старая кошка, спрятав мышь, зарылась в солому.
В сарае вновь наступила тишина.
Ещё долго до зимнего рассвета, а уже засветились кое-где окна в деревне. Заскрипели двери хлевов, зазвенели вёдра. Большинство домов ещё без признаков жизни, раз скотины нет, можно и ещё поспать.
Мария Андреевна, глядя на такие спящие окна только вздыхает:
– Вот, люди горя не знают, не хотят дело с хозяйством иметь. Поросят ещё держат, а уж коровку то… Только я, дура, маюсь. Ладно, пусть уж ребятишки подрастут, а то без молока им и есть нечего.
Причитая и натягивая ватную фуфайку, закутываясь в толстый шерстяной платок, злится. Руки, словно чужие, никак не могут стянуть узлом концы платка. Что грабли железные, что руки… Вот как хозяйство даётся.
Выйдя на крыльцо, первым делом взглянула на два соседних дома – так и есть, спят, как сурки. Глянула под ноги, чтоб не оступиться и обомлела. Словно кто по линейке выкладывал. Пересчитала. Не поверив самой себе, пересчитала вновь. Да, так и есть. Двенадцать мышек одна к одной уложены в ряд.
– Вот бестия старая. И поклала-то как. Думает, проведёт. Чумных наловила… Их хоть руками хватай – смахнула их валенком с крыльца.
В сарае отбросила пинком вышедшую навстречу кошку, та только пискнула мышью и забилась в угол за ящик.
– Рухлядь старая, обленилась совсем! Крыса покоя не даёт. Обои совсем в чулане обгрызла. Как лошадь ходит, через стенку слыхать. Спать не даёт. А она чумных мышей давит. На! На! На тебе! – тыкала палкой за ящик, – сегодня в чулане запру. Не поймаешь крысину, позову Евдокима. Ох, надоела ты мне. На! На!..
Куры столпились вокруг хозяйки. Забыв о них, Мария Андреевна орудовала палкой. Выплеснулась обида за свою серую жизнь, за старшего сына, что совсем отбился от рук, тайком покуривает, несколько раз казалось, что от него пахнет пивом, за мужа, что пристрастился к рюмке. Да и за многое другое перепало Марфе. Старая кошка, сжавшись, молча сносила удары.
Короткий день привёл за собой длинную ночь. Сумерки наступили как-то сразу, неожиданно, будто кто-то накрыл солнце мешком из-за туч, едва оно село на макушки берёз у дальнего леса.
Ещё бледные звёзды подпёрли белые столбы из печных труб. Морозную тишину нет-нет да разорвёт треск сорок у реки. Длиннохвостые трещотки устраиваются поудобнее в густом ивняке. У ним свои секреты. С зимней ночью шутки плохи. Завтрашний восход лишь для тех, кто хорошо устроился.
Возясь у печи, Мария Андреевна вспомнила о кошке. Попросила старшего сына:
– Володя, кошку приведи.
– Подожди, химию делаю.
– Потом доделаешь, в чулан её посади.
– Ну, иду! – он сунул под подушку фантастику, взял фонарик и вышел в сени.
Не прошло и минуты, дверь распахнулась. На пороге возникла Марфа.
Давно запретная черта невидимой стеной остановила её.
Передняя лапа так и осталась висеть в воздухе. Марфа замерла, прижимаясь к порогу. Двигались только большие зелёные глаза и чёрный нос, внюхивающийся в забытые запахи.
– Ну, что застряла? – пинок сзади выбросил её на середину кухни. – Старая ведьма!
– Володя, ей же больно! – подскочил к кошке маленький Сашка.
Марфа испуганно оглядывалась и прижималась к полу. Вздрагивала от прикосновения детских рук.
– Киса, Марфа, хочешь молочка? Хочешь?
Марфа смотрела на него, не мигая, широко открытыми глазами. Что он хочет от неё?
– Киса, Марфа…
– Брось кошку, Сашенька, брось, она плохая, после неё надо ладошки помыть, – Мария Андреевна хотела оттащить сына. – Ну, что тебе мать говорит… Отойди.
– Она хорошая, Марфа хорошая, она мурлыкает, – цепкие маленькие руки не отпускали кошку. – Она будет жить в моём уголке. Там много места.
– Она плохая, старая. Мы новую кошечку тебе принесём – маленькую, пушистую. Ты будешь с ней играться, она будет мурчать, а Марфа плохо мурчит, уж больно старая она.
Марфа только съёживалась, снова ожидая ударов.
– Сашенька, брось, отойди от кошки мама тебе сейчас конфетку даст.
Марфа хорошая. Она пушистая, – мальчик ещё крепче прижимался к кошке и вдруг неожиданно отпустил её и закричал.
– Марфа плачет! Она плачет!
На помощь матери пришёл старший сын.
Это у неё от мороза. С холода в тепло зашла.
– Нет, она плачет! – маленький Сашка рвался из объятий матери, – плачет, плачет! – кричал он. По пухлым щекам катились слёзы.
– Сашенька не плачь, завтра мы тебе другую киску принесём, – утешала его мать. Обернулась к старшему сыну и кивнула на чулан. Тот понял сразу. Ловко подцепил кошку ногой. Перелетев через всю кухню, Марфа очутилась у маленькой двери, Владимир открыл дверь, пинком забросил кошку в темноту чулана.
Мария Андреевна долго не могла успокоить расплакавшегося сына, но конфетка и обещание купить танк, совсем как настоящий только маленький, сделали своё дело. Слёзы высохли. Каждый занялся своим делом. Мария Андреевна готовила ужин и завтрак сразу, Владимир погрузился в омут фантастики, а Сашенька готовил постельку для маленькой кошечки.
Не проходило и минуты, Сашенька прибегал к матери – надо же всё узнать про новую кошечку.
– Мам, она пушистая?
– Пушистая.
Через минуту бежал снова.
– Мам, она мурчать умеет?
– Умеет.
Через равные промежутки времени появлялись новые вопросы.
– А какого она цвета?
– Красивого.
– А она лучше Марфы?
– Лучше.
– Почему?
– Марфа старая, никчёмная. Её надо совсем выгнать, Евдокиму надо сказать.
– Мам, не надо говорить, я сам от неё избавлюсь, – на кухню пришёл Владимир, – фантастика тоже имеет не только начало, но и конец, – а то…
– Сделал уроки? – перебила его мать.
– Да.
– Не надо. Нужно быть гуманным.
– А что ж я, фашист, что ли. Евдокиму надо сто грамм наливать, а я задаром. Вон палкой по голове. Да и всё.
– Володя, не надо, не надо, – забеспокоилась мать, может, она сама уйдёт к речке. Мне ещё отец говорил. Он и сам видел и от деда знал – кошки, как смерть почуют, так уходят умирать в густые ивы к речке. Место там такое.
– Мам, не надо Марфу прогонять, – вступился за кошку Сашенька, – она будет с маленькой киской вместе играть. Она ей мамой будет.
– Сашенька, она плохая, бяка… Старая совсем. Мы её прогоним… а то она будет маленькую киску обижать, – на ходу отвечая сыну, Мария Андреевна ставила на стол чашки, тарелки, стаканы, вскипевший чайник, – позови отца, сейчас ужинать будем, Сашенька.
Мальчик побежал в зал. В проходе остановился. Вернулся к матери.
– Ну, что ты? – голубые глаза малыша испуганно смотрели на неё, – ну, что ты? – повторила мать.
– Мам…
– А.
– Мам, а когда я буду старый, меня тоже прогонят со двора?
Мария Андреевна на мгновенье оцепенела. Наклонилась к сыну. Большая сморщенная рука легла на головку ребёнка. Взъерошила волосы.
– Что ты, сынок. Людей не прогоняют.. Ты очень долго будешь ещё маленьким, мы с папой состаримся, а ты будешь всё ещё маленький.
– Мам, а тебя с папой не прогонят со двора?
Вместо ответа последовал подзатыльник.
– За что? – пухлые губы мальчика искривились, вот-вот расплачется.
Возня в чулане заставила всех вздрогнуть, крысиный визг остановил материнскую руку, занесённую для второго подзатыльника. Мария Андреевна схватилась за грудь. Сашенька прижался к матери и быстро-быстро заморгал, смахивая с длинных ресниц первые слёзы. Владимир схватил палку и кинулся к чулану…
Марфа растянулась на полу. Перевела дух, осмотрелась в темноте. Давно не бывала тут. Всё здесь знакомо. Её внимание привлёк большой ящик. Раньше его тут не было. Ящик оказался пустой. Марфа обошла всё по кругу, принюхиваясь к каждому предмету. В центре чулана наткнулась на большую дыру. Оторопела – ведь лежала здесь, как не заметила. Принюхалась. Так и есть. Прижалась к полу и попятилась. Стал дыбом загривок. На расстоянии прыжка легла и притихла. Только хвост бесшумно бил мелкой дрожью по старым доскам. Мир для Марфы сузился до величины дыры в подполье. Позабылось всё, даже боль в брюхе. Старая кошка ушла в себя, обратилась в слух, прищурив глаза, казалось, задремала. Выдавали её напряжение только облезлые уши, ощупывающие тишину чулана. Время от времени щёлки глаз приоткрывались и недоверчиво сверлили дыру – уж больно здорова. Хозяйка подвала делает их по себе, Марфа это хорошо знала. Долго ждать себя крыса не заставила. Появившаяся серая бестия подняла неимоверный шум и возню в подвале. Марфа даже оторопела от такого нахальства. Её прищуренные глаза на миг открылись широко, блеснули в темноте и вновь сузились до невидимых щёлок. Старая кошка ещё сильнее вжалась в пол. Задёргался от нетерпения хвост. Поднялась и застыла в воздухе правая лапа готовая к удару. Крыса носилась из угла в угол. Марфе так хотелось подойти к дыре и заглянуть в неё, но она набралась терпения и выжидала удобный момент. Крыса продолжала носиться из угла в угол и вдруг затихла. Всем нутром старая кошка чувствовала – сейчас выскочит.
Сначала из дыры высунулся нос. Зашевелила усами, принюхиваясь к запахам жилья, потом осторожно вылезла наполовину из дыры. Щёлки кошачьих глаз пристально следили за каждым движением глаз, носа и усов крысы. Марфа ещё сильнее прижалась к полу. Крыса продолжала осматривать чулан. «Может, заподозрила что? Почему не вылазит? Вдруг уйдёт?» Острый нос беспокойно задвигал усами. Ждать больше нечего! Крыса даже не успела среагировать, как страшный удар с боку в ухо оглушил её. Очнувшись в одно мгновение, дико заверещав, рванулась в подполье. Ей удалось опуститься в дыру, но кошачьи когти острые и в старости цепко держали её. Удушить крысу обычным приёмом, двумя лапами, Марфе было неудобно. Изо всех сил она подтянула крысу снова к дыре. Серая бестия надрывно верещала, билась в агонии, пытаясь ускользнуть от пронзивших голову когтей. Марфа всё глубже и глубже вдавливала их в свою жертву. Наконец ей удалось прижать крысу к доскам. Она давила и давила вкладывая в лапу всю свою силу. Когти медленно, миллиметр за миллиметром, делали своё дело. Крыса хрипела, захлёбываясь в крови. Чуя смерть, она отчаянно билась. Острые жёлтые клыки отчаянно рвали воздух, они так хотели добраться до Марфы.
Неожиданно дверь распахнулась. Полоса света, ворвавшаяся в чулан, на миг ослепила привыкшую к темноте кошку. Марфа даже не повернула головы. Узнала вошедшего по шагам. Появление человека, запах крови злейшего врага, а самое главное – ощущение того, что теперь всё будет, как раньше: после удачной охоты – молоко и кусочки мяса, ласка хозяев, возможность нежиться на тёплой печке, придало ей небывалый всплеск силы. Утробный кошачий крик разнёсся по дому. Марфа чувствовала, как жизнь начинает потихоньку покидать крысу – она стала вялой, даже на крик у неё не осталось мочи. Палку, занесённую над головой, Марфа заметила поздно. Отскочить? – разве можно – победа так близка. В мгновенье её осенило – это по врагу, но… ошиблась. От удара старая кошка обмякла. Гул охватил голову, затуманил глаза. Из ослабшей лапы выскользнула крыса и забилась под полом в предсмертных судорогах. Марфа чуяла как, что-то брызнуло из носа и ушей. Она с трудом поднялась и, шатаясь, направилась в светлеющий дверной проём. Старая кошка не видела происходящего вокруг. Шла на ощупь, по доскам пола за ней тянулась кровавая змейка.
К утру выпал снег. Он покрыл тайной прошедшие дни и выставил на вид одинокий кошачий след от деревни к реке, в заросли ивняка. На него обратила внимание лишь Мария Андреевна. Несколько минут она молча стояла, всё сильнее прижимая к себе младшего сына, мысленно прося у Всевышнего к себе снисхождения за обиду бессловесной твари. Из задумчивости её вывел плач Сашеньки – ему стало больно от материнских объятий.
– Ушла, что-ль? – как-то через несколько дней спросил Владимир.
– Да, ушла, – с тоской в голосе ответила она, стараясь заглянуть в глаза сыну. Он отвёл взгляд и вышел, хлопнув дверью.
