Читать книгу: «Операция «Артефакт»», страница 4

Часть третья
Ленинград

Глава 1. Исповедь Архипа

– Родился я здесь, в Карпихе, аккурат на Медовый Спас, четырнадцатого августа тысяча девятьсот двадцатого года. Родился слабым, недоношенным. Моя мать, Анастасия Филиповна, умерла на третий день после моего рождения, а отец, Захар Кузьмич, от горя такого чуть на себя руки не наложил. Невзлюбил он меня с первых дней моей жизни и ни разу к моей колыбели так и не подошёл. Видя такое отношение к младенцу, бабка Марья, незамужняя сестра моей матери, выкрала меня из дома отца и от греха подальше увезла из Карпихи. Поселились мы с ней в деревне Тереховка, что в двухстах вёрстах отсюда, где она знахарством занималась и меня растила. Когда мне годков пять стукнуло, бабка Марья поведала, что остался я круглым сиротой. Фамилию мне она свою дала – Кулагина, – а отчество отцовское, Захарович. С малолетства она приучала меня к лекарскому ремеслу. А когда я стал чуток постарше, так и к другим чудесам, которые она могла творить. Я, хоть росточком был не велик, но голову имел светлую и всю бабкину науку одолел. А потом у меня стало получаться даже лучше, чем у неё. Придумаю что-нибудь этакое и бегу к бабке показывать. А она только крестится и причитает, чтобы я на людях этого не показывал. Разные странности со мной происходили тогда по малолетству. То я во сне стал выходить из дома и гулять по окрестностям, то стал предугадывать неприятности, которые с человеком случиться должны в скором времени, и ещё многое другое. Сейчас уже всё и не вспомнишь. Но самым страшным испытанием для меня было то, что стал я видеть души покойников. Тех, кто по разным причинам остались не упокоенными. Бабка меня в церковь водила неоднократно, молитвы с попом читали надо мной, всё хотели снять с меня эти бесовские наваждения, однако ничем мне это не помогло.

Неспокойные были тогда времена. Пока в ближайших сёлах фельдшера не было, все ходили лечиться к бабке, а когда приехал в нашу деревню молодой доктор, то он бабку Марью невзлюбил. Народ к нему не ходит, а идёт по старинке к нам на двор. Но, а ты сам знаешь, что испокон веков на Руси люди в деревне с лекарями за лечение продуктами рассчитывались. Поэтому мы с бабкой никогда не голодали. Заело это молодого доктора, он и написал в район какую-то бумагу. Через месяц приехали милиционеры и забрали бабку в город. Меня почему-то не тронули. Через день, как бабку Марью увезли, я ночью тихонечко заколотил окна и двери нашей избы и отправился вслед за ней в город – вызволять её. Шёл мне тогда шестнадцатый годок. За плечами у меня было четыре класса образования да бабкина академия. В городе я никогда не был, да и электрического света даже не видел. Паровоз в первый раз увидел, когда до станции добрался. В котомке у меня были хлеб и сало, а денег ни копейки. А как оказалось, за билет надо было платить только деньгами. Делать нечего, поменял я всю свою еду на билет на поезд, который шёл до Вологды. А туда ли отвезли мою бабку или нет, и не знаю даже. Но сел в поезд и поехал. Все принимали меня за оборванца или беспризорника, поэтому так и норовили толкнуть или пнуть. В общем, оказался я в вагоне на третьей полке, на которой безвылазно просидел трое суток. На вокзале меня сразу в оборот взяли милиционеры. Мол, откуда и куда я еду, кто таков, и до выяснения моей личности посадили в кутузку. Мой единственный документ, справку о рождении, тоже забрали. К вечеру в камеру ко мне подсадили троих уголовников. Я же в своей деревне сроду не видывал раньше таких людей. Уж и унижали они меня, и били, а когда снасильничать захотели, тут-то я и не выдержал. Хоть и давал я бабке Марье слово, что на людях своё умение показывать не буду, но тут, думаю, не тот случай, если не я, то они меня точно убьют. Выждал я момент, встал перед ними, поднял руку и говорю:

– Смотрите сюда, на мою ладонь, – а сам опускаю её медленно вниз.

Смотрю, они замерли и не шелохнутся. Я подхожу к самому главному из них, смотрю в глаза и говорю ему:

– Сейчас будешь бить своих напарников и защищать меня, а меня видеть не будешь.

Как я сказал, так всё и произошло. Начали они драться между собой. Вскоре дверь в камеру отворилась, вбежали милиционеры, стали их разнимать, а я тем временем выскочил из камеры и закрыл их на ключ, который они в дверях оставили. И со всех ног бросился прочь из участка. Выскочил на перрон, смотрю, поезд товарный отходит от станции, и я, не раздумывая, запрыгнул в первый попавшейся вагон и в угол забился. Там, отсидевшись и привыкнув к темноте, понял, что вагон пустой. В углу лежала небольшая охапка сена, на которой я и устроился. Поезд с многочисленными остановками шёл трое суток, и к вечеру третьего дня остановился на какой-то большой станции. Решив дождаться утра, я мирно и безмятежно уснул, а среди ночи боковая дверь открылась, и кто-то осветил нутро вагона фонариком. Внезапно луч света остановился на мне, и мальчишеский голос удивлённо произнёс:

– А это что за чувырла? А ну, каналья, вылезай!

Прикрывая глаза от яркого света, я попытался встать на ноги, но в тот же миг был кем-то бесцеремонно взят за шиворот и препровождён из вагона на улицу, где меня окружила стая подростков. Старший из них подошёл блатной походкой, презрительно плюнул на землю и, подставив финку мне под ребро, стал расспрашивать, кто я такой и почему нахожусь в вагоне. Рассказав, как на духу все мои мытарства, включая побег из кутузки, я попросил этих ребят помочь мне найти мою бабку. Раздался взрыв хохота, и я почувствовал, что финку убрали от живота. Серый, так звали старшего парня, распорядился, чтобы какой-то Вовчик отвёл меня к ним на «хазу».

И в тот же миг из толпы выскочил шустрый рыжий пацан, который, толкнув меня в спину, приказал следовать за ним. Всю дорогу шли молча, не разговаривая. Только на мой вопрос, что это за город, Вовчик озлоблено процедил сквозь зубы, что я попал в Ленинград. Долго мы плутали по улицам и переулкам, пока не подошли к пятиэтажному дому на окраине города. Здесь в небольшом полуподвале и было то место, которое ребята называли – «хаза». А через несколько часов туда же пришли и остальные. Как потом выяснилось, все эти ребята были детьми репрессированных. Здесь были дети военных, учёных, артистов, инженеров, чьих родителей арестовали, а многих к тому времени уже или расстреляли, или сослали в лагеря. Не всегда детей забирали сразу с родителями. Иногда было так, что квартиру опечатывали, а ребёнок оказывался на улице без средств к существованию. И никому до него не было дела. Друзья и знакомые родителей отворачивались от такого ребёнка, и он зачастую был предоставлен сам себе. Вот из таких-то детей Серый и сколотил свою банду. По ночам они рыскали по сортировочным станциям и воровали продовольствие из товарных вагонов. Часть продуктов оставляли себе на пропитание, а всё остальное Серый сбывал через знакомых уголовников и барыг. Таким образом они существовала уже три года. Самовольный уход из банды карался самым жестоким образом, вплоть до убийства. Никто и никогда здесь не называл друг другу своего настоящего имени и фамилии. Все, как собаки, носили только клички. Вот и мне с лёгкой руки Серого сразу дали кличку «Недоносок». Надо сказать, что ребята в основном были из интеллигентных семей и не злобные по своей натуре. Поэтому по отношению к себе я не чувствовал с их стороны ни злобы, ни ненависти. А чтобы я своим деревенским видом не привлекал внимания прохожих, меня в первый же день переодели и переобули. Надев в первый раз в своей жизни настоящие, пусть и старые, ботинки, я не мог ими налюбоваться и ходил целый день с радостной улыбкой на лице.

Глава 2. В банде «Серого»

Уже два месяца ребятам не фартило. Продукты с прошлого ограбления были съедены, и теперь банда жила впроголодь, так сказать, на подсосе. Но дело было даже не в том, что на станции усилили охрану, а в том, что им просто катастрофически не везло. Вот и сегодня, чтобы не думать о еде, все дружно отсыпались, лёжа на каменном полу среди грязного и вонючего тряпья. И только я, получив свои ботинки, сидел довольный в углу подвала, прислушиваясь к звукам незнакомого мне города.

Ближе к одиннадцати часам ночи ребята стали организованными небольшими группами выдвигаться в направлении станции. Там Серый показал нам прибывшие за день товарняки, и мы, как стая шакалов, пошли вдоль вагонов. Подойдя наугад к выбранному вагону, ребята начали срывать пломбу, когда я, проведя ладонью по его дверям, сказал:

– За этими дверями стоят деревянные ящики с железными деталями, и там нет ничего съестного.

– Кого вы слушаете? – раздался чей-то шёпот. – Сейчас эта деревня начнёт нам диктовать, что вскрывать, а что нет.

На говорящего все зашушукали, а Серый, взяв меня за грудки, зло прошипел:

– Ещё одно слово, Недоносок, и ты получишь перо в бок, – и презрительно плюнул мне на ботинки.

Когда через несколько минут вагон был вскрыт, и мои слова подтвердились, он внимательно посмотрел на меня и злобно сказал:

– Давай, пацан, найди то, что нам надо, и ты получишь хороший куш.

Затем поднял сжатую в кулак руку, показывая этим жестом, чтобы все заткнулись, и коротко приказал:

– Ищи!

Я шёл вдоль состава, проводя ладонью по шершавой поверхности вагонов, и негромко вслух говорил моим новым товарищам, что находится там внутри…

– Здесь, какая-то мебель, шкафы, столы, стулья, – говорил я, подходя к очередному вагону. – За этими дверями упакованная в коробки посуда, чашки, кувшины, в этом бумага, в этом опять железо. И только в пятом или шестом составе я нашёл то, что они искали. Подойдя к указанному вагону, я постучал по нему ладонью и негромко сказал:

– Здесь тушёнка.

– Смотри, пацан, – прошептал Серый и поднёс к моему лицу кулак. – Если это не так, то недолго тебе осталось жить, – и тихо скомандовал, чтобы начали вскрывать вагон.

Скоро из его чрева послышались удивлённые возгласы:

– Он и вправду не ошибся, тут тушёнки под самый потолок. Налетай, разбирай!

И серая масса изголодавшихся подростков, как муравьи, полезли в чрево вагона, каждый за своей долей. Перед вагоном остались только я и Серый. Он внимательно смотрел на меня и курил в кулак папиросу:

– А ты, деревня, совсем не такой простак, каким прикидываешься. Я сначала даже не поверил во всё это, думал, ты блефуешь и хочешь сделать ноги. Смотри, ежели будешь делать всё так, как я скажу, то будешь жить у меня как у Христа за пазухой. А нет, пеняй на себя, у меня с такими, как ты, разговор короткий, второй раз повторять не буду.

…Вот так я попал в славный город Ленинград. Взяли меня там крепко в оборот. Каждую ночь мы ходили на станции и каждую ночь с моей помощью находили вагоны с продовольствием. Но, как говорится, аппетит приходит во время еды. Кто-то, а может быть, даже и сам Серый, растрепался обо мне, и где-то месяца через три он повёз меня показывать своему пахану.

В первый раз я ехал на трамвае и в первый раз видел Ленинград не в свете уличных фонарей по дороге на станцию, а ярким солнечным днём во всём его великолепии и красоте. Ехали долго. Наконец Серый толкнул меня, и мы пошли к выходу. Не дожидаясь остановки, мы выпрыгнули на ходу и бегом устремились в ближайшую подворотню. Там Серый остановился, закурил и начал перевязывать шнурок на ботинке, одновременно озираясь по сторонам, проверяя, есть ли за нами хвост. Убедившись, что хвоста нет, мы пошли проходными дворами и вскоре зашли в подъезд большого старинного дома, где поднялись по широкой мраморной лестнице на третий этаж. Серый почтительно снял кепку и условным стуком постучал в квартиру под № 9. Дверь открылась почти мгновенно, как будто нас там уже ждали, и вскоре я предстал перед очами пожилого мужчины, одетого в домашний атласный халат.

– Вот это и есть тот самый пацан, про которого я вам рассказывал, – заискивающе представил меня Серый. – Благодаря его способностям мы теперь точно знаем, что нам надо вскрывать. Это с виду он под дурака косит, а на самом деле он даже очень непростой «фрукт», – подытожил он.

Хозяин квартиры несколько раз обошёл вокруг, внимательно рассматривая меня с головы до ног, после чего неприятным скрипучим голосом произнёс:

– Молодой человек, как это у вас получается? Или это какой-то фокус?

– Да нет никакого фокуса. Просто я вижу, что лежит в вагоне, и говорю им, – я, указал на Серого.

– А скажите, юноша, не могли бы вы продемонстрировать свои способности прямо здесь и сейчас? Я был бы вам очень признателен, – скептически усмехнулся мужчина, хищно прищурив левый глаз.

– Мне это совсем нетрудно, – с готовностью согласился я. – Скажите только, что надо сделать.

Старик обвёл взглядом комнату, обдумывая своё задание, а когда придумал, огласил его вслух.

– Вот, например, ответьте мне, есть ли в этой комнате деньги? Вы можете ходить по комнате, прикасаться ко всему, но открывать ничего нельзя. И скажите, сколько вам для этого потребуется времени?

– Собственно говоря, времени мне для этого много не надо, а вот пройтись по комнате не мешало бы.

После того, как я совершил по комнате круг, я остановился напротив него и спросил:

– Мне говорить всё, что я увидел, или только про бумажные деньги?

– Ха-ха-ха, – засмеялся он. – Конечно же, говорите всё, в противном случае это будет нечестно по отношению ко мне и ко всем присутствующим, – он жестом показал на Серого и женщину, которая открывала нам дверь. – Ведь я тогда не смогу по достоинству оценить ваш талант, юноша. Приступайте! – и он повелительно махнул рукой.

Подойдя к буфету, я приложил ладонь к стеклу и начал вещать:

– На верхней полке, вот в этой посудине, – я показал пальцем на сахарницу, – лежит червонец.

Продвигаясь по комнате против часовой стрелки, я остановился напротив большой картины.

– А за этой картиной ящик металлический в стене, а в нём денег много. Вот сколько, – и я показал ладонями величину стопки.

Смотрю, а выражение лица у хозяина квартиры изменилось. Ну, думаю, гад, получай по полной, раз сказал, что мне надо всё говорить. Закончив круг, я подошёл к круглому столу, стоящему на средине комнаты.

– Здесь, правда, лежат не деньги, но в этой ножке, вот в этом самом месте, – я пальцем постучал по столешнице, – выдолблено отверстие, а в нём лежат белые прозрачные камушки.

Мужчина аж позеленел, смотрит на меня исподлобья колючим взглядом, желваки на челюстях так и ходят, так и ходят. Тогда я решил окончательно добить его, и говорю:

– А вот тут, – и начинаю нагибаться под стол.

– Хватит! Хватит! – истерично прокричал он. – Вы более чем убедили меня, молодой человек. Даже больше того – просто поразили. Это же надо, такой молодой и такой талантливый. Да вам цены нет. Вы хоть сами понимаете, кто вы есть? – и он бросился меня обнимать.

Но так, наверное, обнимает свою жертву змея перед тем, как её съесть. Было это мерзко, омерзительно и противно. В каждой ноте его голоса слышалась фальшь. Когда он обнимал меня, я почувствовал все его низменные желания по отношению ко мне, его надежды и чаяния в использовании моих способностей для своего обогащения, и ещё я почувствовал, что он серьёзно болен. Болезнь находится в самом зачаточном состоянии, но спасения от этой болезни у него нет.

Немного успокоившись, он усадил меня на стул и обратился ко мне наигранно-ласковым голосом.

– Давайте, молодой человек, теперь познакомимся с вами поближе. Меня зовут Булькин Самуил Маркович, а вас?

– Меня Архипом, – скромно представился я.

– Вот что, Архип, я тут подумал и решил, что ты на какое-то время останешься в этом доме. А потом я решу, что мне с тобой делать. А ты, Серый, ступай, ступай, голубчик. Потом, после мы с тобой обсудим наши дела. Не до тебя сейчас.

Было видно, что Серый обиделся, но, при всей своей несдержанности, в этот раз он сдержался и вслух ничего не сказал. Сняв с вешалки кепку, он вышел из квартиры и тихо прикрыл за собой дверь.

– Лизонька, – проворковал Самуил Маркович, обращаясь к женщине, – собери нам, голубушка, на стол обед, а то что-то я проголодался.

Когда Лизонька вышла на кухню, Булькин, погружённый в свои размышления, не обращая никакого внимания на меня, стал «нарезать» по комнате круги. Я же сидел на стуле, болтал ногами и с интересом разглядывал висевшую напротив меня картину с незамысловатым морским пейзажем. Когда старик, совершая очередной круг, зашёл ко мне за спину, он набросился на меня со словами:

– Сволочь! Мразь! – шипел он, обхватив своими костлявыми пальцами мою шею. – Решили ограбить старика! Разыграли тут передо мной целый спектакль, думали, что я клюну на эту туфту! Вот тебе! Вот! – и он всей массой тела навалился на меня.

Однако, не рассчитав свои силы, он через минуту громко охнул и начал сползать на пол. На этот шум в комнату вбежала Лиза. Увидев, что Булькину стало плохо с сердцем, она бросилась к нему на помощь. Я же в это время, как рыба, хватал ртом воздух и надрывно кашлял. Видя, что лицо пахана приобрело угрожающе красный цвет, а губы стали синюшными, я начал отползать в прихожую поближе к входной двери. И как только из комнаты послышалось рыдание женщины, я стремглав выскочил из этой проклятой квартиры на улицу.

* * *

Долго я потом скитался неприкаянный по городу. Голодал, спал в подворотнях и на лавках в парках, но, ни за какие коврижки не хотел возвращаться назад, в банду Серого. Не знаю, сколько бы ещё продолжались мои скитания, если бы на моём жизненном пути не встретился Чистяков Вениамин Карлович. И эта встреча коренным образом изменила всю мою последующую жизнь.

Подобрав на улице, он привёл меня к себе в квартиру на Среднем проспекте. Было ему в ту пору лет под пятьдесят. Работал он рядовым инженером-механиком на тракторном заводе, которому отдал более пятнадцати лет своей жизни. Когда-то был женат, но после смерти жены на других смотреть перестал и всё своё свободное время уделял своим любимым занятиям, минералогии и живописи. Был знатоком в этом деле. Сходу мог сделать экспертное заключение о картине, к какой школе живописцев относится то или иное полотно, даже мог назвать цену картины на европейском рынке в валюте. Его знали все местные коллекционеры и прислушивались к его мнению. Конечно же, никакой личной коллекции картин и камней у него не было, но зато у него было невероятное чутьё на всякого рода ценности, чем он безмерно гордился. Был он своего рода самородком в этой области, и ему бы работать где-нибудь в музее на благо науки и искусства, ан нет, он продолжал работать скромным рядовым инженером.

Когда он привёл меня в свой дом, обогрел и накормил, я был так благодарен ему, что сходу рассказал обо всех своих похождениях. Он первоначально не поверил ни одному моему слову, но когда я начал предъявлять ему, то одно, то другое доказательство, он был полностью обескуражен и поражён. Вот с этого момента, как я понял потом, всё и началось.

Глава 3. Чистяков

Первоначально меня надо было как-то легализовать. И это Чистяков сделал блестяще, в присущей ему утончённой манере. На следующий день он принёс мне справку о рождении, как две капли похожую на ту, что забрали у меня в Вологде, а через несколько дней я был уже обладателем самого что ни на есть настоящего паспорта с пропиской. И всё это ему удалось сделать легко и быстро. Как он говорил мне тогда, для него это сделали люди, которые были ему многим обязаны. Далее он привёл меня на завод и устроил учеником токаря в опытно-конструкторском бюро, в котором трудился сам. Надо сказать, что контролировал он меня безмерно и никуда одного не отпускал. С ребятами дружить запрещал, говорил, что, мол, у этой городской молодёжи одни лишь танцульки в голове, а он сделает из меня настоящего советского человека. Заставлял много читать. При этом книги, которые он мне давал, были систематизированы, то есть подобраны таким образом, чтобы, прочтя одну книгу, я, опираясь на полученные знания, мог без труда понять следующую. Все книги, которые я читал, были изданы ещё до революции, на некоторых стояли экслибрисы знаменитейших петербургских фамилий. По мере чтения этой литературы я понял, что моё умение угадывать или видеть предметы сквозь стены относится к категории белой и чёрной магии. А поняв это, я взглянул на мир совершенно другими глазами. Помимо всего прочего, Чистяков уделял много внимания моему самообразованию в области гипноза и восточной медитации. Читая книги этой тематики, я понял, что многими этими техниками я уже владею и использую их в своей повседневной жизни. Только я не знал раньше, что погружение человека в сон или в состояние оцепенения называется по-научному гипнозом.

Отдельные, непонятные для меня, фрагменты книг Чистяков очень подробно разъяснял, не считаясь со временем. Потом просил повторить, убеждаясь, что я понял материал именно так, как он мне его преподносил. Естественно, об этих наших занятиях не знала ни одна живая душа. По выходным он вытаскивал меня в музеи и там, как опытный экскурсовод, рассказывал о картинах и ювелирных изделиях, представленных в музейных коллекциях. По мере посещения музеев я начал понимать, чего, собственно, хочет от меня Чистяков. А хотел он, чтобы я при посещении дворцов и музеев своим рентгеновским зрением искал в стенах тайники или скрытые от глаз замурованные помещения. Кроме того, он поставил передо мной задачу, чтобы я на расстоянии научился определять подлинность представленных на выставках картин и икон. Первоначально и очень долго у меня ничего не получалось, но по мере многократных тренировок я уловил эту тонкую нить мистицизма, позволяющую мне отличить подлинники от подделок. В подлиннике присутствовала частичка души её создателя, отчего произведение светилось для меня золотистым цветом, а копии были всего лишь мёртвыми чёрно-белыми «фотографиями» оригиналов. При этом, чтобы сделать такое заключение, мне уже не требовалось даже близко подходить к произведению, а достаточно было посмотреть на него с расстояния в десять шагов. Аналогичная картина произошла со мной, когда я начал заниматься исследованием драгоценных камней. Все натуральные камни для меня излучали тепло. Самыми «горячими» камнями были рубины. И чем больше был камень, тем сильнее был его жар. Бриллианты вызывали в моих руках лёгкое холодное покалывание, как будто под руками находился проводник, по которому течёт электрический ток. А вот изумруды ощущались мной как «липкий» камень. Как будто бы их нарочно вымазали сахарным сиропом. С металлами, такими как золото или серебро, было ещё проще. Они просто, как магнит, притягивали мои руки. Если сила притяжения была большая, то это однозначно было золото, а если слабая, то серебро. От моих успехов у Чистякова захватывало дух, и он, потирая ладони, говорил, что нас в скором будущем ждут великие дела. Какие это будут дела, он не уточнял и моментально переводил разговор на другую тему.

Шли годы, и в тридцать восьмом году мне исполнилось восемнадцать лет, и я вместе с другими призывниками переступил порог военкомата. Знаешь, тогда молодёжь искренне грезила авиацией, танками, восхищалась победами Красной армии на Халхин-Голе и в Маньчжурии. И я тоже был подвержен этому массовому порыву и хотел продолжить свою учёбу в танковом училище. Но военный комиссар вынес мне приговор, что из-за моего роста я признан не годным к службе в рядах Красной армии и что свои подвиги я впредь смогу совершать только на трудовом фронте. Не знаю, было ли вмешательство в этот вердикт Чистякова, но мне дали от ворот поворот.

Переживал я тогда сильно. У меня было такое чувство, будто меня признали дефективным, а ведь на самом деле это было не так. Я был здоров и крепок. За всё время моего нахождения в Ленинграде я ни разу не болел, у меня даже насморка никогда не было. Да и тяготило меня с годами опекунство со стороны Чистякова. А он наоборот ещё пуще прежнего вцепился в меня. Теперь под его руководством я изучал не только литературу по искусству, но и настоящую чёрную магию. Однажды он принёс в чемодане огромный фолиант, написанный на незнакомом для меня языке. Обложка книги была выполнена из кожи тёмно-коричневого цвета с великолепным тиснением. Страницы книги пожелтели из-за давности веков и несли на своих листах тайну истории. Чтобы я мог заниматься по этой книге, Чистяков нашёл для меня «репетиторшу». По внешнему виду она напоминала самую настоящую горбатую ведьму. Приходила она к нам ежедневно в восемь часов вечера. Одета была всегда в старую штопанную-перештопанную кофту, которой, наверное, было не меньше лет, чем её хозяйке. Нос у неё был огромный и загнутый вниз, как крючок. Несмотря на свой почтенный возраст, очки она принципиально не носила и видела лучше другого зрячего. В манере разговора прослеживались нотки её былого образования и солидного общественного положения. Чистякова она всегда называла только Вениамин Карлович, а он её – голубушка Софья Павловна. И было видно по ним, что они знают друг друга не первый год, и связывает их далеко не поверхностное знакомство. Со мной первоначально она вела себя очень высокомерно. Но по мере того, как она узнавала о моих способностях всё больше и больше, характер обращения ко мне в корне поменялся. И под конец наших занятий она меня чуть ли не боготворила.

А занимались мы с ней по этой книге по четыре часа ежедневно. Она читала, а я должен был за ней повторять и все запоминать. Помимо этого, я должен был помнить наизусть все пиктограммы к тому или иному заклинанию, а также произносить заклинания на латыни безо всякого там вологодского говора.

Через три года мы с Софьей Павловной закончили свои занятия, и в честь такого события Чистяков организовал для нас званый ужин. Помню, что старуху он тогда побаловал деликатесами, сладостями и фруктами. Откуда он это всё доставал, одному Богу известно, но на немые вопросительные взгляды как мои, так и старухи, он говорил:

– Мир не без добрых людей! Надо просто знать, к кому обращаться, и с какой стороны подойти к нужному человеку.

В тот вечер, чтобы я не мешал их дружеской беседе, они разрешили мне прогуляться по городу. Вечер выдался на удивление тёплым и приятным. Я шёл не спеша по Среднему проспекту в направлении морского порта и слушал через открытые окна домов звуки музыки, издаваемые радио и патефонами. Навстречу мне попадались ряды выпускников школ, идущих широкими шеренгами в сторону Дворцовой набережной смотреть на разводку мостов, а я, как неприкаянный, шёл, наоборот, в противоположенную сторону, как будто бы сама моя жизнь текла в другом направлении.

В ту ночь мне опять приснилась моя бабка Марья. Пришла она ко мне во сне, села подле меня и плачет. Я ей говорю:

– Что же ты, бабушка Марья, плачешь? Видишь, каким я стал взрослым.

А она слёзы краешком платочка вытирает и так жалобно и ласково смотрит на меня и говорит:

– Скоро, Архипушка, горе лютое придёт. Мучения великие будут. Страдать будешь много от несправедливости. Крест нательный береги, он тебя спасать будет. Всё, чему я тебя учила, и всё, что ты сам умеешь творить, твори только для доброго дела, во благо и для спасения людей.

Потом встала, перекрестила меня, повернулась и растаяла в воздухе. Я тогда сразу проснулся. Вся нательная рубаха моя мокрая от пота. Сижу и не пойму, сон был это или явь. Столько лет не снилась, а тут пришла, как живая. Перекрестился я и тихонечко молитву начал читать за упокой её грешной души. И чую, крест мой нательный горячим стал, как будто он из чистого золота сделан, а не из меди. Взял я его в кулак, чтобы грудь не обжигал, забрался под одеяло, трижды перекрестился, поминая бабку Марью, и скоро уснул.

А наутро сбылось пророчество бабки Марьи, горе лютое пришло, – война началась.