Самсон и Надежда

© А. Ю. Курков, 2020

© Е. А. Гугалова-Мешкова, художественное оформление, 2020

© Ю. Е. Никитин, иллюстрации, 2020

© Издательство «Фолио», марка серии, 2018

* * *

Посвящается Всеволоду Евгеньевичу Дмитриеву, архивисту-энтузиасту, идеалисту, ненавидевшему насилие.

Глава 1

Звон упавшей на голову отца сабли оглушил Самсона. Краем глаза он поймал мгновенный блеск сверкнувшего клинка и ступил в лужу. Левой рукой уже мертвый отец толкнул его в сторону, и из-за этого толчка следующая сабля упала не на его рыжеволосую голову, но и не мимо – отсекла правое ухо, и он увидел его, падая в придорожную канаву, успел протянуть руку, поймать и зажать в кулаке. А прямо на дорогу рухнул отец с разрубленной надвое головой. И лошадь припечатала его еще раз к земле подкованным копытом задней ноги. После чего наездник шпорнул ее и рванул вперед, где с десяток бегущих горожан сами бросились в канавы по обе стороны, понимая, что их ждет. За ним – еще пять всадников.

Но Самсон их уже не видел. Он лежал на склоне канавки, левой ладонью упершись в мокрую землю и опустив голову на подложенный под нее кулак правой руки. Рана на голове горела, горела громко и звонко, словно кто-то нарочно над ней лупил молотом по стальной рельсе. Горячая кровь лилась по скуле на шею, затекала за воротник.

Снова закапал дождь. Самсон поднял голову. Посмотрел на дорогу. Увидел откинутую подошвой к нему ногу отца. Темно-синие пуговичные английские ботинки, даже измазанные грязью, выглядели благородно. Отец их носил постоянно и бережно уже шесть лет, с 1914-го, когда, испугавшийся начала войны, торговец обувью на Крещатике сбросил цену, справедливо полагая, что война – не лучшее время для продажи модных товаров.

Он не хотел видеть мертвого отца полностью, с разрубленной головой. Именно поэтому попятился по канаве, не разжимая кулака с ухом. Выбрался на дорогу, но распрямиться не смог. Стоял худой и сгорбленный, не давая себе обернуться назад. Сделал пару шагов и споткнулся о тело. Обошел, и тут снова страшный шум обрушился на его голову и хлынул внутрь ее. И шум этот вливался раскаленным оловом в отрубленное ухо. Он прижал кулак к кровоточащей ране, словно пытаясь заткнуть ее и перекрыть врывавшийся в голову грохот, и побежал. Побежал просто прочь, хоть и туда, откуда они с отцом пришли, в сторону родной Жилянской. Сквозь грохот и шум услышал отдельные выстрелы, но это его не остановило. Самсон бежал мимо растерянных, озирающихся и никуда не идущих горожан и горожанок. И когда уже почувствовал, что дальше не может, что силы закачиваются, зацепился взглядом за большую вывеску над дверью двухэтажного особняка: «Лечение глазных болезней. Доктор Ватрухин Н. Н.».

Подбежал к дверям, потянул за ручку левой рукой. Закрыты. Стукнул.

– Откройте! – закричал.

Затарабанил по ним кулаками.

– Что вам? – донесся изнутри явно старый женский перепуганный голос.

– Мне к доктору!

– Николай Николаевич сегодня не принимает!

– Он должен! Он обязан меня принять! – взмолился Самсон.

– Кто там, Тоня? – раздался удаленный и глубокий мужской баритон.

– Да кто-то с улицы! – ответила старушка.

– Впусти!

Дверь приоткрылась. Старушка посмотрела на окровавленного Самсона сквозь щелку, потом впустила и сразу закрыла дверь на замок и два засова.

– Ой, господи! Кто это вас?

– Казаки. А где доктор?

– Пойдемте!

Гладковыбритый седоволосый доктор, посмотрев на рану, молча ее обработал, приложил к ней тампон с мазью и перебинтовал голову.

Самсон, немного успокоенный тишиной квартиры, посмотрел на него с тихой благодарностью и раскрыл перед ним правый кулак.

– А ухо можно как-то пришить? – спросил едва слышно.

– Я вам не скажу, – грустно покачал головой доктор. – Я по глазным болезням. Это вас кто так?

– Не знаю, – парень пожал плечами. – Казаки.

– Красное безвластие! – сказал Ватрухин и тяжело вздохнул.

Он отошел к столу, порылся в верхнем ящике и, вынув коробочку из-под пудры, протянул парню.

Самсон снял крышечку, внутри было пусто. Доктор оторвал клочок ваты и сунул на дно коробочки. Самсон опустил в нее ухо, закрыл и спрятал в накладной карман куртки-френча.

Поднял взгляд на доктора.

– У меня там отец остался, – он тяжело вздохнул. – На дороге. Зарубили.

Доктор горько причмокнул и мотнул головой.

– Разве можно сейчас по улицам ходить? – Он развел руками. – И что же вы собираетесь делать?

– Не знаю, надо забрать его…

– Деньги у вас есть?

– У него были, в портмоне! Мы за костюмом к портному шли.

– Пойдемте, – Ватрухин жестом указал на дверь в коридор.

Улицы в этот раз оказались безлюдными. Где-то далеко стреляли из ружей. Небо еще ниже наклонилось над сглотнувшим кровь городом, словно собиралось улечься на ночь на его крыши и кладбища.

Когда дошли до Немецкой, где Самсона и отца настигли казаки, впереди увидели две подводы и с десяток мужиков. На одну подводу уже подняли несколько убитых, но отец Самсона так и лежал на краю дороги. Только теперь он был босым – кто-то снял английские пуговичные ботинки.

Самсон наклонился к его телу, стараясь не смотреть на голову. Полез рукой под грудь, нащупал во внутреннем кармане пальто портмоне. Вытащил. Его пухлость несколько смутила и удивила. Сунул портмоне в карман куртки-френча и, поднявшись на ноги, оглянулся на подводы.

– Везти надо? – спросил мужик, державший лошадь пустой подводы под уздцы.

– Да, надо, – кивнул Самсон. И оглянулся на доктора.

– А который похоронный дом тут поближе? – спросил мужика доктор.

– Да к Гладбаху ближе всех! – ответил тот. – Деньги-то есть? Только не эти, не карбованцы!

– «Керенки» есть, – сказал доктор.

– Хорошо, – кивнул мужик. – Давайте помогу поднять, а то ж испачкаетесь!

Самсон посмотрел на свои грязные штаны и грязную куртку и одновременно с мужиком наклонился к телу отца.

Вторник 11 марта 1919 года стал днем, перечеркнувшим его прошлую жизнь.

Глава 2

– Пальто я бы вам советовал забрать, – сказал по-русски с польским акцентом приказчик похоронного дома. – В пальто не хоронят! Там оно не согреет. А вот на ноги надо бы!

Тело отца лежало в грубо сколоченном гробу. Голова, покрытая квадратом китайского лилового шелка, казалась целой. Работник похоронного дома перебинтовал ее, чтобы стянуть расколотые половинки черепа.

– А вот эта доска? – Самсон указал взглядом на боковину гроба, явно уже бывшую в ином употреблении.

– Вы знаете, у нас же своя лесопильня под Фастовом, но теперь туда не доехать, а если доехать, то не вернуться, – сказал приказчик. – Там, где не хватило доброго дерева, вставили из поваленного забора… Клиентов слишком много, столяра́ не успевают… Может, ваш отец мимо этого забора и ходил!

На обычно малолюдном Щекавицком кладбище в этот раз стоял уличный шум. И даже карканье сотни ворон, облюбовавших крону могучего дуба на старообрядческом участке, было не в состоянии этот шум заглушить. Шум, плач, сердитые, но все же траурные голоса доносились с края кладбища, со стороны обрыва. Самсон же находился в самом центре, стоял и наблюдал, как двое мужиков, найденных приказчиком, углубляли узкую яму между старыми могилами. Время от времени он отходил на пару шагов, чтобы выбрасываемая из ямы бурая земля не упала на ботинки.

– Глубже нельзя! – крикнул из ямы один. – Тут уже гробы!

Видимо, для подтверждения своих слов, он ударил лопатой по дереву, которое прозвучало в ответ глухо и жалобно.

Самсон заглянул вниз.

– А гроб станет?

– Если втиснуть, то станет! – ответили ему. – Может, чуть ужмется!

Справа выглядывало потемневшее ребро гроба мамы, похороненной тут пять лет назад. Она ушла следом за сестренкой Верочкой, заразившись от нее болезнью легких. Вот теперь и папа ляжет рядом, третьим, не оставив ему, Самсону, места в семейной могиле.

Взгляд поднялся на памятник – бетонное дерево с обрубленными ветками. С вырезанной надписью «Колечко Веруся, Колечко Зинаида Федоровна. Покойтесь с миром. От отца, мамы и брата».

Надпись смутила Самсона.

Мужики опустили гроб на веревках. Узкая, «ножная» его часть легко стала на дно могилы, верхняя же застряла на два фута выше.

Мужики лопатами подтесали бурую землю в тесном месте, и верхняя часть гроба опустилась на несколько вершков вниз.

– Дале сейчас не пойдет, – покачал головой мужик. – Но потом оно осядет! Оно всегда так! Всегда оседает!

Самсон кивнул. И почувствовал, как повязка сползает. Нашел на ощупь узелок бинта над отрубленным ухом, развязал, подтянул и связал кончики наново.

– Болит? – участливо спросил один из мужиков.

– Нет, – ответил Самсон. – Только ноет.

– Оно всегда так! – сказал мужик и с видом всепонимающего мудреца закивал непокрытой головой. После чего достал из кармана ватной куртки мятую клетчатую кепку и покрыл голову.

Получив расчет, мужики пошли к подводе. Самсон остался один. И тут из-за туч выглянуло солнце, и под его лучами словно притихло все на кладбище. Вороны замолчали. И со стороны обрыва никто не шумел и не плакал. Все притаилось и задержало дыхание. Все, кроме прохладного мартовского ветерка.

Бурые пятна земли на старом заскорузлом снегу вокруг свежей могилы показались Самсону пятнами крови.

Добротное, но грязное отцовское пальто, отмыв воротник и утепленные ватином плечи, он повесил в левой половине шкафа, в правой висела одежда мамы и ее любимый полушубок из серой лисы.

Зашел в кабинет отца. В эту маленькую, но уютную комнатку с одним окном, выходящим на улицу, он заглядывал редко. Письменный стол отец содержал в немецком порядке. По правую руку на краю столешницы лежал абакус^[1], подаренный хозяином торговой фирмы, где отец счетоводил до самого ее закрытия год назад. Боковинки ореховой рамы абакуса были инкрустированы вставками из слоновой кости. Сами счетные костяшки тоже были благородными, из костей «морского зверя», как любил говаривать отец.

По левую руку на столе обычно лежали картонные папки на завязках с документами. Но когда торговая фирма закрылась, эти папки перекочевали на пол. Выкидывать их отец не спешил, говорил, что жизнь невозможна без воздуха, воды и торговли, а потому думал, что и торговая фирма может снова открыться, как только «недовольные станут довольными».

На стене слева и на стене справа висело на вбитых гвоздях еще три десятка счет – целая коллекция. Раньше Самсону они казались одинаковыми, но теперь, когда он остался в квартире один и смог к ним присмотреться, то очень быстро увидел разницу и форм, и оттенков, и цвета счетных костяшек. Странно и глупо на украшенных абакусами стенах смотрелись несколько фотографий в деревянных рамках. Дедушка с бабушкой, отец с матерью, он, Самсон, с сестрой Верой маленькие в матросках…

Самсон подошел поближе к фотографии себя и сестрички. Рука потянулась к абакусу, висевшему под ней.

Он с силой толкнул костяшку влево на свободный край железной спицы.

– Вера! – сказал он грустно. Потом толкнул туда же следующую и произнес: – Мама! – А отправив за ними следом третью, уже совсем потухшим голосом сказал: – Отец!..

Потом чуть отделил четвертую костяшку от оставшихся в ряду и повозил ее пальцем по спице налево-направо.

Хмыкнул и отошел. Сел за отцовский стол. Выдвинул верхний левый ящик. Взял в руки их семейный паспорт. На фотографии они были вчетвером. Дата выдачи – 13 февраля 1913 года. Папа его оформил, мечтая о семейной поездке в Австро-Венгрию, на воды. Теперь ни Австро-Венгрии, ни Российской империи, ни папы. Один только паспорт.

Закрыл Самсон серую книжечку, положил туда, откуда взял. А рядом с ней – коробочку из-под пудры со своим ухом. И тут дотронулся до правого виска, пощупал рану под бинтом. Она действительно ныла, но не болела.

Щелкнул пальцами возле раны, и показался ему щелчок громким и звонким.

«Хорошо, что еще слышу», – подумал.

Глава 3

На девятый день после убийства отца посмотрел Самсон на себя в зеркало, на запавшие глаза, на впалые щеки, на грязный разлохмаченный бинт.

Дни пронеслись как дождевая вода по Владимирскому спуску – шумно и под ногами. Только на улицу Самсон не выходил, а выглядывал из окна отцовского кабинета или из окон гостиной. Окна его спальни, как и окна спален сестры Верочки и родителей, выходили во двор на еще голые ветки старого клена. Спальни Верочки теперь как бы не существовало. Ее дверь была полностью закрыта буфетом. Дверь в спальню родителей Самсон «спрятал» два дня назад. Теперь она находилась за передвинутым шкафом. В этих закрытых от постороннего мира комнатах пряталась боль утрат. И от этого Самсону становилось чуть легче думать о своих ушедших родителях и сестренке.

Дождь сменялся мокрым снегом, хлюпанье ног по лужам то и дело заглушалось цоканьем подков по булыжнику, а иногда и шум мотора налетал, как ветер, и тогда всё в нем тонуло, но не надолго.

Съев тарелку вчерашнего овсяного киселя, уже надоевшего за последние дни, вычистил Самсон в коридоре щеткой из отцовского пальто высохшую грязь и надел его на себя. Снова в зеркало глянул. Нет, и пальто не делало его похожим на отца, у которого мудрость и самоуверенность светились на лице одновременно с благодушием, вечно присутствовавшим во взгляде карих глаз. Пальто своей солидной важностью просто подчеркивало противоречие между ним и перепуганной, небритой физиономией Самсона.

Спрятал он вычищенное пальто в шкаф, но мысли об отце, справедливо нахлынувшие на него на девятый день, требовали каких-то действий. Ехать на Щекавицкое кладбище на могилу? Нет, это Самсон сразу из головы выкинул. Далеко и опасно. Даже если выстроить вдоль всего маршрута красноармейцев с винтовками, все равно опасно! Кто их знает, что у них на уме и в ком они вдруг врага увидят? Ведь могут и в нем увидеть и выстрелить! В церковь пойти и свечку поставить? Это, конечно, можно было бы, но ни отец, ни он сам особенно набожными не были. Только мать ходила на праздничные службы, да и то стеснялась об этом объявлять или рассказывать.

Достал Самсон отцовское портмоне, присел за его письменный стол, слушая долетавшие сквозь закрытое оконное стекло звуки Жилянской улицы. Вытащил «керенки» и «думки», пересчитал. Три визитные карточки, книжечка члена Киевского общества правильной охоты, сложенная многократно расписка портного в получении всей суммы оплаты за ткань и за пошив костюма с подтверждением правильности всех снятых для этого мерок, несколько гербовых марок для оплаты различных пошлин и сборов путем приклеивания, вырезанная по овалу фотография мамы…

Накануне вечером вдова дворника постучала ему в двери и сообщила, что в парадном соседнего дома крестьянка продает молоко и масло. Он успел в темноте сбегать и купить полфунта масла и литр молока. И когда скрипнула под его ногой нижняя ступенька деревянной лестницы, как раз у дверей дворницкой квартирки, та же вдова, женщина лет сорока пяти, любившая носить на голове неброские дешевые платки, позвала его зайти к себе на кухню. Запах там стоял страшный и сочный – будто часами кто-то лук жарил. Но, не жалуясь, принял Самсон приглашение присесть к столику и выпить с ней чаю.

– Ты ж теперь сиротка, – сказала она с жалостью и с частично вопросительной интонацией. – А оно так нельзя долго! Губительно!

– А что же делать? – спросил Самсон просто для продолжения ее словесного участия в обсуждении ситуации, в которой благодаря судьбе оказался.

– Жениться, – твердо посоветовала она. – Женитьба сиротство прогоняет. И с питанием тогда наладится! – Она посмотрела на его лицо критически. Видимо, небритость и впалость щек вызвали у нее такой взгляд. – Если повезет с женой, то и страдания твои прекратятся…

– Молодой я еще, – подумав, сказал ей Самсон. – Рано мне.

– Чего рано? – не согласилась она. – Мне вон четырнадцать было, когда замуж вышла!

Допил Самсон чай, поднялся на ноги, прихватив с колен бутылку молока и пакет с маслом. Поблагодарил соседку.

– Если у меня кто на примете появится, я тебе скажу! – пообещала на прощанье вдова и закрыла за ним дверь.

Молоко и бутылка с маслом теперь стояли внутри окна, на одно стекло ближе к улице. Холодные кафельные печки просили дров. Но Самсону казалось, что в воздухе квартиры еще витает тепло прошлой топки. Перед сном он пол-охапки дровишек сжег в той печке, что и гостиную, и спальню грела. В отцовском кабинете, конечно, колючий холод стоял, но все равно не такой, какой бывал зимой в те дни, когда оставались они с отцом вообще без дров. Но как-то же перезимовали. А под конец зимы вдруг оказалось, что кто-то в их подвале огромное количество дров спрятал. Видимо, краденых. Спрятал и пропал. Так что теперь дом мог жить в тепле. Но солнце уже на весну повернуло. До настоящего природного тепла оставалось ждать недолго.

Когда посерело за окном и время сумерек приблизилось, надел Самсон свою гимназическую шинель и, опустив в ее карман расписку от портного с указанием его адреса на Немецкой улице, вышел из дому.

Люди по улице ходили осторожно и старались не смотреть по сторонам, будто боялись увидеть что-то неприятное. На ходу напомнила о себе перевязанная рана. Поправив бинт и перезавязав его наново, продолжил Самсон тот самый путь, который последним для отца оказался. На месте его гибели остановился, на канавку посмотрел, на край дороги. Вспомнил, как сюда с доктором приходил. Загудело в голове, словно кровь поднялась в мысли его. И стали его мысли тяжелыми, малоподвижными и с привкусом крови, и словно старались его этой малоподвижностью и тяжестью охватить. Поэтому ушел оттуда Самсон решительным шагом дальше, свернул на Немецкую и уже возле дома портного остановился перед вывеской «Портной Сивоконь. Костюмы. Визитки. Фраки».

В окне мастерской горел неяркий свет. Ярче он был в двух окнах на втором этаже особнячка. Самсон стукнул по двери громко и стал ждать.

Портной, которого Самсон только пару раз и видел в своей жизни, приоткрыл дверь и спросил, не поздоровавшись: – Что вам в неурочный час?

Самсон назвался, просунул расписку через дверь, которую цепочка шире, чем на кулак, не раскрывала.

Портной впустил Самсона, выслушал его, покивал сочувственно.

– Вы же помельче батеньки вашего будете, – сказал и вздохнул. – Я, конечно, могу его на вас перешить… Но сейчас как-то некстати. Руки дрожать стали. Обождать надо. Хотите, можете забрать! Или можете пока тут оставить, если боитесь по вечерней улице нести?

– Я заберу, – сказал Самсон.

Еще не было так уж темно и страшно, когда он назад шагал. Навстречу ему даже вышли две девушки, аккуратно во все темное одетые. И услышал он слишком четко, как одна другой прошептала: – Смотри, какой красивый брюнетик! Раненый, как герой!

Остановился он, проводил их взглядом. Снова бинт поправил, чтобы не сползал. Подумал еще, что в темноте такой никто и не увидит, что повязка его старая и грязная.

Бумажный пакет с костюмом, стянутый бечевкой, он под рукой нес и старался сильнее к телу прижимать, чтобы не обращал он на себя внимания прохожих.

Дома, не разворачивая, опустил пакет на дно левой половины шкафа, под отцовское пальто.

Свое гимназическое пальто поверх одеяла постелил и спать лег в теплой нижней рубахе и кальсонах. Лежал, ждал, когда тело согреется, но заснуть никак не мог. А тут еще стал ему чудиться шершавый звук, будто мышь что-то бумажное или картонное грызет. Он поднялся, зажег керосиновую лампу и во все углы своей комнаты заглянул, не обнаруживая при этом источника навязчивого шерудения. Но удивительным образом звук этот сопровождал его и во время поисков невидимой мыши. Хотя обычно мышки замолкали и исчезали, как только он начинал их искать. Остановившись, он понял, что все еще слышит этот шум. Но понятно уже ему стало, что не отсюда, не из его комнаты звук слышится. Вышел в коридор и услышал шерудение громче и отчетливее. И доносилось оно вроде как из отцовского кабинета, хоть тяжелая ореховая дверь должна была держать все звуки этой комнатки в тайне от тех, кто в ней не находится!

Зашел Самсон в кабинет. Еще громче назойливый звук услышал – со стороны письменного стола. Подошел, резко выдвинул верхний левый ящик и всё – пропал звук. Шмыгнула мышь вглубь и дальше куда-то. В свете керосиновой лампы увидел Самсон коробочку из-под пудры с прогрызенной в верхнем углу дыркой. В дырку эту можно было уже и палец просунуть.

Взял он коробочку в руку, крышечку с нее снял. Увидел свое ухо с запекшейся кровью по краю обреза. Ухо казалось живым, совсем не усохшим. Удивился Самсон, дотронулся пальцем до него. И словно одновременно почувствовал это касание и пальцем, и ухом. Потрогал тогда он свое левое ухо пальцем. И то же самое ощущение у него возникло.

Смущенный и сонный, Самсон закрыл коробочку, прошел с ней и с лампой на кухню, нашел круглую жестянку от французских леденцов, спрятал в нее коробочку с ухом и унес с собой в спальню. Ощутил, как желание сна побеждает в его теле холод.