Читать книгу: «Аквариум», страница 2

– Какой знак?

– Не знаю. Что, если палец в тебя метил?

Несколько секунд Эппиль катал глоток чая во рту и буравил Гриба задумчивым взглядом.

– Нет, не Вотун ты, – с огорчением сказал он. – Я-то пальцу зачем?

– А зачем тогда овца?

– Затем, что она лежит там, а я с тобой здесь лясы точу! Был бы я нужен пальцу, он бы, наверное, не отступился.

– Овца, – произнесла вдруг Вея.

– Во! – Эппиль громко чмокнул жену в щеку. – Заговорила! То свистела-попискивала, а тут целым словом разродилась. Тоже скажешь, что и здесь без умысла не обошлось? Может, это тебе знак, Гриб?

– Не уверен.

– А ты подумай, – фермер поднялся. – Я траву дергать пошел. Вея!

Жена Эппиля широко улыбнулась Грибу и, легко перескочив скамейку, отправилась за мужем к грядкам.

– Понятно, что ничего не понятно, – сказал Гриб, оставшись один.

Несколько секунд он сидел неподвижно, глядя на черное варево в чашке, потом допил чай и закусил его травой. Как учил Вотун, он мысленно стал разбирать происшествие на составные части. Где: ферма Эппиля, загон около дома. Что: гибель овцы в результате необъяснимого случая. Свидетели: Эппиль, возможно, его жена. Иных свидетелей нет. Ночь. Фермы отстоят далеко друг от друга. Свидетельство: свечение, палец с неба, гибель овцы посредством действия гигантского пальца.

Гриб сдавил виски ладонями.

Господи, подумал он, какой ерундой я занимаюсь! Зачем? Для чего? Чтобы потом вызвать виновника в суд? Его скрючило от стыда, от собственной глупости, от того, что осмысленней, наверное, выглядела та узкая будка с узким окошком, что встретилась ему по пути. По крайней мере, она была результатом созидательного труда. Гриб ткнулся лбом в столешницу, сплющил нос. Изо рта его вырвался всхлип.

– Я ничего не могу, – прошептал он, закрыв глаза.

– Овца, – раздалось где-то за домом.

Одного этого хватило, чтобы Гриб, вздрогнув внутри, подобрался, выпрямился и вытер губы, уже пустившие слюну. Что-то он не вовремя…

– Ах, ты моя славная, – говорил невидимый Эппиль невидимой жене.

– Овца!

Счастливый человек!

Гриб подышал. Ладно. На чем мы остановились? Осмотр: мертвая овца лежит в выемке, образованной давлением предмета (пальца) на почву. Угол у загона отсутствует. Стенки рядом обвалились. Сама овца явно испытала определенное воздействие, послужившее, как кажется, причиной ее смерти. Ре…

Гриб обнаружил, что не помнит, как выглядела овца, и, поднявшись, снова пошел к загону. В этот раз он двинулся не через грядки, а в обход, чтобы не мозолить глаза Эппилю. Фермер с женой дергают траву, и это прекрасно. Пусть дергают. Травы много. Он не в претензии. Ну и, глядишь, второе слово будет: «Трава».

Стенки вдавлины, хоть и были пологи, все равно уже частично осыпались, подравнялись. Гриб присел на самом краю.

Итак. Ребра овцы прорвали мышцы и кожу на голых белых боках, видимо, попросту лопнув от давления. Кости и сколы – желтоватые, мозговое вещество внутри – темное. В разрывы, случившиеся от лопнувших костей, шкуры, вытекли кровь и внутренности. Остатки крови на теле – бурые, на земле цвет определить невозможно. Внутренности сизые и зеленые, уже высохшие, сереющие по мере отмирания тканей.

Кстати… Гриб привстал, охватывая выемку взглядом. Папиллярных линий не отпечаталось. То есть, если и был палец, то не вполне человеческий. Или же высшее существо предпочло расправиться с овцой в перчатке. Ага, чтоб никто не догадался, чьего пальца дело. Дальше… Он снова склонился к овце, опираясь на колено. Передняя левая нога однозначно сломана, задняя левая выглядит целой. Передняя правая полностью ушла в почву. Шерсть, наросшая на спине, легла блином.

Гриб чуть сместился, чтобы разглядеть утопленную у правой конечности голову. Видимых повреждений он не обнаружил, но рот овцы, понятно, был набит землей. Мертвые глаза равнодушно взирали на исследователя-добровольца.

Гриб вдруг задумался, а почему овца – это овца? Толстое существо на тонких ножках с густо покрывающей спину шерстью, вырастающей на метр-полтора в высоту, нисколько не походило на тех овец, что он помнил. То есть, сходство имелось, но очень отдаленное. Карикатурное. Как с детского рисунка.

А щекастая треугольная морда с дырками ноздрей и круглыми, далеко расположенными друг от друга глазами и вовсе не казалась овечьей. Нет, настоящая овца другая… у настоящей овцы…

Гриб попытался вспомнить и не смог.

В голове помелькали обрывки, как брызги, как конфетти, как выхваченные слабым светом из темноты разрозненные детали, то странный глаз, с горизонтальным протяженным зрачком, то узкий белый лоб, то смутный, вытянутый профиль в опушке шерстяных колечек. Затем все прекратилось.

А мгновением позже случился сеанс.

Гриб до сих пор затруднялся для себя определить, включение это или выключение. Старается кто-то передать ему полезную информацию или ставит по плану на профилактику, проверяет узлы, соединения, смыслы. Просто стало темно.

Крохотным кусочком сознания ему удалось зафиксировать свое состояние. Кто он, где он. Руки. Ноги. Пошевелиться Гриб не мог. Зато чувствовал стесненность, скованность, какую-то мешающие, заползшие глубоко в горло пальцы. Чужие пальцы. Огрызки мыслей, что так или иначе возникали в нем, были полны боли и удивления. Как… ай… что… не…

В Грибе щелкнуло. Завибрировала макушка, и от нее в череп потекло электричество. В ушах появился шум. Волосы на голове зашуршали. Мозг словно хрустнул, но не сломался. Гриб услышал внутри себя осторожное, деликатное гудение, которое, как при настройке прибора, становилось то громче, то тише, тело стало казаться цельнометаллическим, зубы заерзали в деснах, а от копчика пошло тепло. Оно поползло вдоль позвоночника, пока в какой-то момент не стало невыносимым.

Тут бы и закричать, но как? Откуда-то возникло понимание, что таким образом и происходит нагрев заключенного в цепь проводника.

Потом Гриб лишился сознания.

Голоса на «связи» все всегда слышали именно тогда, в самом конце сеанса.

Вотун говорил, что в этом нет ничего удивительного. Напряжение выкручивали в ноль, и остаточные токи формировали в голове звуковые артефакты. Кому-то чудились слова, кому-то – отдельные звуки, восклицания, кто-то, как Зепотр однажды, улавливал, что ему делать и как поступить.

Только Гриб снова остался глух. Темнота отодвинулась, расслоилась в туман, попрощалась щелчками и свистом, но не голосом. Тварь. Под веками сверкнуло зеленью толстое, словно заиндевевшее стекло. Хлоп! – и Гриб очнулся с мертвой овцой в обнимку. Выход из сеанса у него всегда происходил резко, одномоментно. Тот же Канчак, например, мог еще минут пять или десять стоять, как в ступоре, перекатывая ощущения в голове. Гриб – нет.

Он выдохнул спертый, скопившийся в легких воздух, оттолкнулся от овцы, встал и отряхнул о штаны ладони, которые были в земле и в слизи, словно он во время сеанса копался у бедного животного во внутренностях.

– Кончилось? – спросил кто-то сзади.

– Да, – хрипло сказал Гриб.

Он как-то постарался понять природу «связи», но скоро пришел к выводу, что его разуму это недоступно. Также недоступна пониманию была Зыбь. Сколько не смотришь в нее, сколько не провоцируешь, все впустую.

– Закуси сразу.

Эппиль подал ему пучок травы. Гриб механически сунул его в рот. Травяной сок защипал язык. В голове прояснилось. Гриб еще раз отряхнул руки. Редко когда «связь» срабатывала так, что человека водило по местности слепой куклой. С ним, получается, такое только что произошло.

– К овце я сам? – спросил он.

– Вроде бы, – сказал Эппиль. – Я пришел, ты уж вокруг нее ползаешь. Но ты не долго ползал, притих.

– Я что-нибудь…

– Нет, сопел только.

– Это «связь».

– Да я понял, когда ты не отозвался.

– Я…

Гриб умолк – ему показалось, что под космами спадающей шерсти землю бороздят несколько пересекающихся линий.

Странно.

– Эппиль, – он наклонился и с трудом завернул длинные космы, открывая рисунок свету, – ты утром такое видел?

Фермер крякнул. Лицо его словно бы спряталось среди морщин, а рыжеватые волосы слезли на лоб.

– Нет, это, похоже, ты постарался. Я все хорошо осмотрел. Не было.

– Не было, – повторил за Эппилем Гриб.

Рисунок представлял собой две прямые, тщащиеся быть параллельными, достаточно глубоко прорытые в земле, каждая длиной сантиметров тридцать, но одна чуть короче другой. Гриб не знал, важно ли то, что одна короче, но на всякий случай отметил в памяти. Поперек этих прямых были нанесены шесть палочек-отрезков в семь-восемь сантиметров длиной. Их, видимо, Гриб в сеансе прочертил ребром ладони.

– Похоже на забор, – сказал Эппиль.

Гриб кивнул. Его еще покачивало. Затылок зудел.

– Или на лестницу, – сказал он.

– И к чему это?

– Не знаю.

– Нет, ты не Вотун, – скривился фермер. – Завтра я овцу в Зыбь снесу. Ты все посмотрел, что надо?

– Да, – ответил Гриб.

Ему казалось, в макушке у него все еще искрит контакт.

Глава 2

Жалейка была заставлена домами беспорядочно, без какого-либо плана и разумения. Вотун, правда, подозревал, что это не совсем так, но для подтверждения его теории необходимо было взглянуть на деревню с высоты метров этак пятнадцати. А лучше – двадцати. Гриб предлагал установить шест на крыше. Вотун сказал, что не самоубийца изображать попугая на жердочке.

Кто такой попугай, так и осталось не выясненным.

Всего домов в деревне было тридцать четыре вместе осыпавшейся до второго этажа башней непонятного назначения. Ее считали то силосной, то водонапорной, то просто смотровой. Жителей, без тех, кого люди брали себе из Зыби, было всего пятнадцать. И это расхождение в доступном жилье и малом числе претендентов на него иногда занимало мысли Гриба, как хитроумная задача с ускользающим все время решением.

Казалось бы: тридцать четыре… хорошо, тридцать три дома. По округе раскидано еще около двадцати. То есть, десять фермерских и девять одиноко стоящих избушек. Итого пятьдесят два жилых дома. Может, где-то и затесалось еще одно-два строения, но для подсчетов это было не так уж важно. Пятьдесят два. Плюс монастырь с полуразрушенной часовней и жилым корпусом как минимум на два десятка монахов. Даже если брать монастырь за единицу, получается пятьдесят три здания. Пусть так.

Теперь люди. В Жалейке – пятнадцать человек. Фермеров – четверо. В округе обитают еще пятеро вместе с Грибом, Пайсом и Якобом. Ну и в монастыре до последнего времени постоянно находились шесть человек с Зепотром во главе. В общем и целом – тридцать один житель.

А домов – пятьдесят три. Ничего не смущает, нет? Или все-таки видится диспропорция? Ведь если задуматься, то напрашиваются два соображения. Первое: эти два десятка недостающих человек куда-то подевались, умерли, растворились в Зыби. И второе: эти два десятка в будущем еще могут объявиться и занять пустующую жилплощадь. Было, конечно, и третье соображение: количество домов и людей никак между собой не связано.

Но об этом Гриб думать не хотел. Он предпочитал усматривать некую, пусть и зыбкую логику в окружающем его пространстве, чем не видеть никакой. И вообще Гриб полагал, что тот, чьими усилиями все они оказались в подобном месте, не руководствовался одной лишь своей прихотью. В его действиях наверняка имелись смысл и конечная цель. Как в том же пальце, раздавившем овцу.

Об овце и пальце Гриб и размышлял всю дорогу до деревни. И чем дольше он размышлял, тем к все более странным выводам приходил. Выемка, появившаяся вместо угловых стенок загона, без сомнения была искусственного происхождения. Эппиль или же, скажем, Санси, решивший подшутить над Эппилем, какой-нибудь таз таких размеров, пожалуй, и могли соорудить, но их никак нельзя было заподозрить в том, что под такое дело они станут убивать овцу. Кроме того, само действие выглядело глупо и не несло никаких выгод. Потом – таз…

Хорошо, согласился с самим собой Гриб, таз можно из Зыби в течение пяти минут вытянуть, но его ведь еще надо притащить, установить, чем-то наполнить, чтобы под тяжестью груза сформировался отпечаток.

Будет этим заниматься Эппиль? А Санси?

Нет, люди к этому явно были не причастны. Но и в то, что тот, кто за ними наблюдал, включал и выключал «связь», вдруг без всякой причины сунул к ним пальцы, Гриб не верил. Значит, что? Значит, дело в овце. Ведь именно она стала целью. Эх, надо было бы расспросить Эппиля, как он эту овцу получил. Хотя, наверное, Эппиль о том, что овца эта необычная, сам сказал бы.

Жалейку ничто не огораживало. С восточной стороны имелись, конечно, какие-то попытки сооружения забора, но выглядели они очень неумело – две-три штакетины и длинный, метров в двадцать, пропуск, проходи, кто хочешь, затем опять – две-три штакетины. Как зубы в старческом рту.

Вокруг домов ограды тоже не практиковались. Несколько узких грядок, и вот уже нахоженная тропка в обход.

Окраинные избы большей частью пустовали. В Жалейке предпочитали селиться тесно и ближе к центру, который знаменовали башня, колодец и вытоптанная площадка размером метров сорок на тридцать. Вокруг нее криво-косо стояло пять домов, во втором дырявом оцеплении отметились еще восемь. Вот в них, собственно, почти вся Жалейка и жила. Вне этого конгломерата, даже не прилепившись к нему, поселились только Савой и Вотун.

Дом Савой был самым западным. Дом Вотуна стоял на северной стороне деревни.

Солнце вылезло в зенит, красноватые тени от предметов съежились, подобрались, загустели. Макушку Грибу начало припекать. Голова под приложенной ладонью казалась горячей. Обойдя пустой дом, Гриб наткнулся на мужичка, упорно рыхлящего пальцами бесхозную грядку. Мужичок был в штанах и майке, мускулистый, незнакомый. Казалось бы, встретить в их палестинах незнакомца почти невозможно, но, что мужчины, что женщины, все без разбора наведывались в Зыбь, выводя из нее себе мужей и жен. И мужичок был явно новенький, зеленоватый. Увидев Гриба, он прекратил свое занятие, выпрямился, заулыбался и мелко закивал.

– Ты чей? – спросил его Гриб.

– Свой, – ответил мужичок.

– Как свой? – удивился Гриб.

– Свой, – повторил мужичок и показал куда-то на запад.

– Ах, Савой! – догадался Гриб. – А чего это она сюда тебя отпустила?

– Кыпа.

– Чего?

– Кыпа, – показал на грядку мужичок и заулыбался.

– Ну, копай, копай, – сказал Гриб. – Привет передавай хозяйке. Может, зайду к ней когда.

– Пык.

Мужичок присел и с сосредоточенным лицом вновь принялся ковырять землю. О Грибе он уже позабыл.

То, что Савой завела себе новое существо, было новостью. Имелся у нее Павл, угрюмый, молчаливый мужик из Зыби, который больше походил на телохранителя, чем на мужа, потому что следовал повсюду за ней по пятам, и вроде бы хватало ей. Но нет, видимо, перестало хватать. Поветрие что ли какое? Эппиль новую жену завел, Савой вот со своей стороны отметилась. Интересно, она Павла также в утиль сдала, как Эппиль, или оставила?

Гриб фыркнул. Нет, он Меку ни на кого менять не собирается. Сам из Зыби вывел, значит, такую и хотел. Хотя, конечно, характер у нее испортился. Зато и в постели какая-то страсть что ли появилась.

Гриб взял восточнее, шагая по тропкам между домами и грядками. Где-то уже трава поднялась едва ли не по плечи, где-то неженка выпирала размером с два кулака. Стоило ему подойти к жилым домам, Гриба тут же окликнули.

– Эй, Гриб! Привет!

Остроносый, кадыкастый Сильм выглядывал из ближнего окна. Был он болезненно худ, мосласт, с бледного лица без всякого выражения смотрели светлые глаза. Голые руки свешивались с подоконника.

– Привет, – отозвался Гриб.

– Повеселиться хочешь? – спросил Сильм.

– В смысле?

Сильм качнул головой в глубину дома.

– У меня тут четыре жены. Все хотят. Можем устроить групповушку. Честное слово, достало их в одиночку трахать.

– У меня дела, – сказал Гриб.

– Какие здесь могут быть дела? – развел руками Сильм. – Здесь какое дело не придумай, все осточертеет.

– Мне к Вотуну надо.

– Так Вотун же заболел.

– Я знаю, – сказал Гриб.

– А-а, – протянул, сморщившись, Сильм, – вы же эти, искатели смысла. Вы друг другу мозги трахаете. И как, много смысла натрахали?

– Пока нет.

– Я вот тоже ничего не слышу, – почесав в подмышке, сказал Сильм. – Но, знаешь, я как-то попробовал на «связи», ну, в секундные доли просветления, о чем-то там спрашивать. Типа, кто ты? Что тебе надо? Вот прям по Вотуну, который этот опросник придумал. Что ты с нами делаешь?

Он умолк, глядя на Гриба.

– И что? – спросил тот.

Сильм улыбнулся.

– Я услышал ответ, – значительно сказал он.

– Какой же? – прищурился Гриб.

– Он был… – Сильм сделал паузу. – Он сказал… Забей! – выкрикнул он. – Забей! Иди нахрен!

И, захохотав, пропал из окна.

– Девочки! – донеслось из дома. – Я снова в боевом состоянии!

– Придурок, – прошептал Гриб, отходя.

Жилище Вотуна могло похвастаться вкопанным у крыльца столбом с многочисленными затесами (Вотун считал дни) и выкрашенными синей краской наличниками. Во всяком случае, с другими избами и захочешь – не спутаешь. Не выясненным, впрочем, оставалось следующее: сам Вотун красил наличники, выпросив эмали у Зыби, или просто занял уже такой дом?

Грядок Вотун не держал, и то, что наросло у него на земле перед домом и дальше, было совершеннейшим дичком: и трава, и неженки, и – неожиданно – редкие кустики альбики. Гриб не удержался и сорвал несколько ягод с куста.

Кислые-е! Он припрятал пяток в нагрудном кармашке для Меки. Надо будет порадовать. У него даже правый глаз зажмурился от какой-то нереальной кислоты.

Дверь в дом была заперта.

– Вотун! Вотун! – Гриб стукнул в крепкие доски.

Ответа не было. Как бы не помер искатель смысла.

– Вотун! Это Гриб!

Гриб стукнул еще раз и, приподнявшись, заглянул в высокое окно. Ни черта видно не было. Свет. Пыль. Серая стена с проемом напротив. Может, Вотун как раз на «связи». Чего тогда звать? Хотя больному, наверное, сеанс сейчас вообще не в жилу. Лежит Вотун, весь зеленый из себя, каменеет, а в него то ли вливают, то ли откачивают. Тоже пытаются достучаться, если поразмыслить.

Гриб, помедлив, сел на ступеньку крыльца. Ладно, ждем минут десять-пятнадцать. Больше ни один сеанс не длится. Он задумался, а что потом, если Вотун не объявится на повторный стук? Придется бить стекло, лезть внутрь. Вроде и не принято здесь помирать, а, глядишь, все в первый раз случается.

И пальцы на овец однажды падают.

Пересчитав зарубки на видимой ему стороне столба (двадцать девять), Гриб уже поднялся постучать еще, как окно, в которое он заглядывал, хлопнуло створкой.

– Кто тут?

Голос у Вотуна был слабый и сиплый, посвистывал. Выглядел Вотун тоже так себе. Зелень на впалых щеках, зелень на лбу, зелень текла из носа, копилась над верхней губой зелеными усами. Кажется, темные волосы тоже нет-нет и отливали зеленым.

Гриб сделал шаг от крыльца.

– Это я, Гриб.

Вотун приоткрыл заплывшие глаза.

– А-а, приветствую, Гриб, – сказал он и с шумом шмыгнул носом, закрыв лицо ладонью. – Неприятность со мной, видишь, приключилась.

– Вижу, – сказал Гриб.

– Ты, в общем, не подходи.

– Не подхожу.

– Ага, есть предположения, что болезнь может быть заразна.

Вотун согнулся, выпав из поля зрения, и высморкался. Когда он возник вновь, зелени на его лице только прибавилось.

– Это от чего? – спросил Гриб.

– Думаю, от альбики, – сказал Вотун.

– От а…

Гриб хватанул воздух ртом, а Вотун разразился скрипучим, с перебулькиваниями, смехом.

– Что, сожрал несколько ягод? – спросил он. – Не бойся, шучу я. Все, понимаешь, угоститься лезут. Не от альбики, неженка мне попалась, видимо, перезревшая. Я, дурак, бухнул старые запасы, не глядя, на сковороду.

– Понятно.

– Погоди, – сказал Вотун, – сейчас за записями схожу. Ты же не просто так пришел?

– Нет.

– Я так и подумал.

Сморкаясь и кряхтя, Вотун скрылся, и прежде, чем он появился вновь, Гриб успел прикатить себе чурбачок и поставить его почти под самым окном.

– Все, готов писать, – обозначая себя, Вотун стукнул костяшками пальцев по подоконнику.

Гриб поднял голову.

– Слушай, Вотун, – сказал он, – почему ты себе жену не заведешь?

Вотун сердито фыркнул.

– Это твое дело?

– Нет, просто интересно. Она бы хоть ухаживала за тобой.

– Я сам могу…

Вотун оглушительно чихнул, и крошечные зеленые капли испятнали стекло.

– И готовила бы тебе она, – продолжил Гриб.

– И любила бы, – отозвался Вотун. – И задницу вытирала.

– И это тоже, – кивнул Гриб.

– То есть, ты готов вверить свою жизнь непонятному существу из Зыби? – оттолкнув створку, внезапно свесился Вотун.

Гриб подавил в себе желание отклониться. Зелень из Вотунова носа ниткой потянулась вниз, грозя зацепить штанину.

– Я уже вверил, – сказал Гриб, глядя больному в глаза. – У меня – Мека.

– Да, я помню.

Вотун, сморщив лицо и растеряв запал, утянулся обратно.

– А я вот не могу представить, что рядом, в одной постели со мной будет лежать… нечто, – сказал он, словно удивляясь, как кто-то находит это приемлемым. – Кукла. Почти человек. Но не человек.

– Их тоже дергают на «связь», – сказал Гриб.

– И это делает их людьми?

– Возможно, тот, кто заведует «связью», не видит разницы.

– Но я-то вижу, – сказал Вотун. – И давай пока опустим это. Я и так неважно себя чувствую. Что у тебя за новости?

Гриб выпрямился.

– Утром пришел Канчак…

Что умеет Вотун, так это слушать, не перебивая. Он не шмыгал, не чихал, не сморкался, не отпускал реплики и ничего не уточнял, только изредка втягивал сопли в нос да прижимал к зеленым губам рукав потрепанной рубахи. Терпел. Грифель поскрипывал по бумаге, запечатлевая слова.

Гриб обстоятельно рассказал о случае с овцой, о выемке, о стенках загона, о самой овце. Как она лежала, как глубоко была утоплена морда, о своих впечатлениях и выводах. Добавил, что Эппиль внушает ему доверие, но между тем, что видел Эппиль, и тем, что было на самом деле, возможно, имеются большие расхождения.

Когда он иссяк, Вотун встал и беззвучно пропал в глубине дома. Гриб, как завороженный, смотрел на каплю, прочертившую зеленый след и готовящуюся соскользнуть с подоконника на землю. Что-то совсем Вотун, что-то совсем, шелестело в его голове. Надо же, неженки до соплей обожраться.

– Прости, – вывел его из ступора голос Вотуна.

– Да?

– Я все записал. Ты хочешь выслушать мои соображения?

Гриб кивнул.

– Ой, постой, – сказал он, вспомнив, – еще новость. Зепотр новую молитву составил, ночью всем составом читают. Какая-то она у него особенная. А Шагай придумал уже из людей свою машину…

– Подожди, Гриб, – оборвал его Вотун. – Давай с одним делом разберемся, потом и до остального дойдем.

– Ну, если так…

– Не беси.

Сердито взглянув на Гриба, Вотун вытер стекло и подоконник грязной тряпкой. Лицо у него залоснилось от пота.

– Думаю, – сказал он сипло, – не лишне будет начать с самого начала. Это вообще стоит, на мой взгляд, постоянно повторять про себя. Чтобы никаких иллюзий…

Он закашлялся и сплюнул зелень в кулак.

– Я слушаю, Вотун, – сказал Гриб.

Незаметно вздохнуть не вышло.

– Это необходимо, – строго сказал Вотун.

– Я знаю.

– Мы договорились.

– Может, чуть сократим вступительную часть? – предложил Гриб. – Вотун, ты и так больной. Мне тебя жалко.

– Итак…

Собственно, даже с разными, более поздними дополнениями текст был один и тот же. Гриб повторял за Вотуном. Первое: мы помещены в искусственную среду. С этим согласны все, кроме Зепотра, у всех до единого есть ощущения, что это место не является для них родным или знакомым. Второе: где находится это место? Существует три версии. По первой версии, они находятся в родном мире, но на участке, специально созданном (полученном, открытом) для общения с высшим разумом. По второй версии все они похищены и помещены то ли в заключение, то ли в карантин, то ли наблюдаются, как живые экспонаты. У этой версии также имеется подверсия, которую высказал Вотуну Пайс, пока еще был нормален. В ней мы все являемся командой межзвездного корабля, экспедицией, которая по пути, то есть, в глубоком космосе, или уже на месте подверглась аномальному воздействию неизвестной природы. Плюсом подверсии является то, что она объясняет фиксированное количество людей (экипаж) и отсутствие связи с внешним миром. Частично она объясняет и всплывающие у многих в памяти знания и представления, в свете которых межзвездные перелеты не вызывают никакого диссонанса. Не овцеводы мы и не копатели неженки, как можно было бы подумать.

Третья версия, выдвинутая Шагаем, объявляет все вокруг машинной симуляцией. При этом, симуляцией являются не только местность и предметы, но и люди. Люди по Шагаю выступают модулями с определенным набором функций. При этом симуляция настолько сложна, что модули наделены способностью мыслить.

Третья версия не особо популярна в виду того, что осознавать себя модулем не нравится никому. Кроме того, симуляция получается чересчур вольная, без сценария и управления. Хотя, конечно, ни о сценарии, ни об управлении никто модули оповещать бы не стал. Не их это дело.

Далее: цель. Цель вытекает из версий местонахождения. Это контакт, это наблюдение, это выполнение возложенных функций. Но ясной информации о том, что в действительности понимать целью, у них опять же нет. Их реальность состоит из обрывочных воспоминаний, по которым никак нельзя сложить общую картину, и похожих друг на друга дней в заданных границах.

Следующий пункт: «связь». Или Голос. Или голоса. Звуки. Шум. Шелест. Кратковременное подключение к чему-то.

Возможно, это и есть контакт. Только несовершенство нашего мозга, отсутствие какой-то наладки или просто несовместимость смыслового, понятийного аппаратов не дает ему полноценно состояться. Но также существует и иное объяснение: ничего общего с контактом периодические отключения сознания не имеют. Природная аномалия. Влияние атмосферы, каких-нибудь излучений в ней.

С другой стороны, все мы верим именно в то, что «связь» – это попытки достучаться до нас с внешней стороны, из-за пределов нашего мирка размером в шесть квадратных километров. В это верит и Зепотр, и Шагай, и вообще подавляющее большинство здешних обитателей. На получение устойчивого и понятного канала (Голоса) направлены усилия наиболее активных членов общества. К сожалению, апатия, распространившаяся среди людей, вызванная простым, не требующим больших затрат существованием и постепенной утратой памяти, все чаще и чаще вынуждает исследователей обращаться к Зыби.

– Вотун, хватит, – попросил Гриб.

Вотун шмыгнул носом.

– Ты чего? Здесь осталось-то!

Зыбь. Пункт пятый.

– Пункт пятый, – повторил Гриб.

Зыбь окружает мир. Куда не пойдешь, на север, на юг, на запад или на восток, все одно уткнешься в зеленую стену. Впрочем, это даже не стена, а туман или мелкая взвесь, висящая в воздухе и имеющая строго очерченные границы. В Зыбь можно уйти и вернуться. А можно не вернуться. Конца у Зыби нет, никто не доходил. Шагнувший в нее скоро пропадает из виду. Докричаться до него нельзя. Но найти, самому шагнув в Зыбь, можно.

А еще Зыбь исполняет желания.

Не все, не всякие, но если ты попросишь себе жену или мужа, она их тебе явит. Сначала твой выбор будет молочно-белой, оплывшей, едва похожей на человеческую фигурой, неожиданно вылепившейся, вставшей в Зыби напротив. Ни пальцев, ни ушей, ни волос. Вместо лица – грубые наметки.

Зайди в Зыбь, возьми ее за руку, и веди, веди в мир. Тогда и лицо мужа или жены обретет черты, и пушок волос прорастет на коже, и с тихими щелчками разойдутся, разделятся пальцы. Около недели – и появится речь, две недели – и проклюнется самостоятельность, месяц – и ты не отличишь того, кого взял из Зыби, от настоящего человека. Там и характер, и разговор, и потребности в воде и пище.

И любовь.

Приобретенное в Зыби привязывается к тебе намертво. Не уйдет, не оставит. Скажешь: «Ждать», будет ждать. Как собачка. И убить – не умрет. Единственное, как можно избавиться, отвести обратно в Зыбь.

Но изредка Зыбь дает и вещи. Простые, безыскусные. Доску. Пакет угля. Чайник. Тарелку. Если повезет, получишь молоток, совок, прялку. Чего-то посложнее просить, не допросишься. Ни баллона, ни телеги, ни лестницы, ни счетной машинки. Хотя, может быть, надо лучше просить, дольше сидеть?

Шагай полагает, что Зыбь – это исполнительский интерфейс, что бы это ни значило. Типа, ты ей вопрос, она тебе – ответ. Только и то, и другое – из очень специфической области, что, конечно, совершенно лишено смысла.

Каждому по заводной собачке – это ли вершина мысли высшего существа? Этого ли от нас хотят?

– Все? – спросил Гриб.

– Да, – ответил Вотун.

Он сложил бумаги с записями и посмотрел на Гриба. Что-то странное просквозило в его взгляде. Будто ему очень и очень чего-то жаль. То ли того, что Гриб, которого он пестовал все это время, не выказывает нужных способностей. То ли того, все его записи скоро никому будут не нужны.

– Ты читать-то умеешь? – спросил Вотун.

– Вроде да, – сказал Гриб. – Помню, что умел.

– Потом, если что, разберешься без меня? – тряхнул бумагами Вотун.

– Не знаю.

Вотун, кивнув, высморкался.

– Ладно, – сказал он. – Теперь об овце. Как мне кажется, это первый такой случай. Ничего похожего у меня в записях нет.

– И что это значит? – спросил Гриб.

– Давай подумаем… – Вотун покашлял, сплюнул зеленью в тряпку. – Вот, зараза! У тебя-то какие-нибудь мысли на этот счет есть?

– Ну, первое, – качнулся на чурбачке Гриб, – если мы фиксируем такое событие, не факт, что оно не случалось раньше. Мы могли не обращать внимания. Или не обладали информацией.

– Мысленно аплодирую.

– А второе, овца, видимо, была слишком опасна, раз ее пришлось уничтожать посредством столь необычного явления.

– Овца?

– Да.

Вотун хмыкнул.

– Это была особенная овца?

– Не заметил, – сказал Гриб, – но, возможно, при жизни…

– Так, давай не будем плодить сущности. При жизни – это уже домыслы. У нас есть событие, будем отталкиваться от него. Что думаю я…

Вотун заглянул в бумаги. Гриб подобрался.

Ему нравилось слушать своего учителя, потому что он не говорил, он клал узорчатую плитку прямо Грибу в голову, и одна секция гладко стыковалась с другой, слово цепляло слово, глупость виделась глупостью, а за предположением прятался смысл.

– Итак, что мы имеем? – спросил Вотун и посмотрел на Гриба. – Мы имеем сплющенную овцу. Важно нам, посредством чего случилась ее смерть? Только в том разрезе, человеческих это рук дело или нет. Понятно, что Эппиль такое провернуть не мог, даже если и набрал бы в Зыби десяток-другой исполнителей. Для Эппиля в подобной смерти овцы нет никакой выгоды. Я попытался было допустить, что интерес Эппиля мог заключаться в том, чтобы будоражить общество, загадывать ему загадки, посредством необъяснимых чудес смущать умы и тем самым распространять свое влияние, только быстро понял, что за такое, скорее, ухватился бы Зепотр, а никак не обычный фермер. Но даже если предположить, что сговор с Зепотром имел место, я не вижу, для какой цели они на это пошли. О том, что в результате молитв был вызван палец Божий, слухи по Жалейке не идут, в монастырь этим не манят и откровений никому не обещают. Да и какое наше общество, чтобы его будоражить? Смех один.