Читать книгу: «В годину смут и перемен. Часть 2. Зазеркалье русской революции», страница 6

Тем временем о событиях в Череповце

Семья череповецких Ропаковых после насильственного освобождения отца семейства Ивана из тюрьмы в октябре 1905 года четыре годика прожила на своей квартире безбедно и счастливо. К 1909 году сын Дмитрий успешно закончил обучение в Александровском техническом училище и начал работать на судоремонтном заводе у Милютиных. Наталка по настоянию отца продолжала учиться в женском училище. К своим шестнадцати годам девушка расцвела, превратившись из невзрачной конопатой язвительной озорницы в респектабельную, одетую «по-благородному», хорошо сложенную и привлекательную девицу.

Революционный кружок в их доме постепенно распался и со временем угас совсем, несмотря на то что отец их сборам никогда никак не препятствовал. Постоянное плотное общение с друзьями, бурлящие влюбленности, модные увлечения искусством, литературой и науками сами собой вытесняли из голов череповецкой молодежи массовый психоз в плане «насильственных преобразований», «террора совести» и т. п., идеологи-заводилы которого стали не в почете у уставшего от прошедшей революции обывательского населения.

Достаток и стабильность в их доме присутствовали, бьющая ключом веселая и разносторонняя энергетика детей придавала главе семейства бодрость духа и мотивацию к налаживанию семейного быта. Слава богу, здоровьем в их семействе никого боженька не обидел. Иван даже стал прицениваться – а не купить ли в городе участок землицы для постройки собственного дома. Покупать старые покосившиеся постройки он не желал, ведь при его навыках в строительных профессиях можно было выстроить жилище-мечту, по собственному плану и разумению. Иногда отец после вечернего самовара советовался об этом с детьми – рисовал планы своего будущего терема и горниц. Сын и дочь хоть и витали в своих небесных высях, тем не менее всегда выговаривали отцу полную поддержку, предлагали для реализации папкиной идеи городские местечки, где видели предпочтения для своей будущей оседлой провинциальной жизни.

В своей трудовой деятельности и борьбе за правду отец семейства тоже несколько утихомирился, в спорах по штрафам с начальством стал действовать гибче, предпочитая плохой мир доброй ссоре. В силу своего возраста и достигнутой степени уважения среди рабочих и приказчиков Иван к этому времени окончательно потерял свое имя и стал зваться исключительно по отчеству: Кирьяныч.

Осенью 1908 года случилось Кирьянычу и заново влюбиться – познакомился на свадьбе одного своего знакомца с молоденькой девицей, да и при всех своих годах и сединах натурально втюрился в нее. Невероятно, но девушка сразу же ответила взаимностью, и после положенных месяцев конфетно-букетного ухаживания разговор меж ними пошел уже и о венчании. Девушка Ирина была из многодетной семьи мелкого лавочника со слободки, поэтому родители нисколько не были против, чтобы выдать очередную бесприданную дочь за возрастного, но стабильного в финансовом плане вдовца.

В отличие от большинства представителей своего класса трудяг высокой мастеровой квалификации, Кирьяныч совсем не курил, в меру ругался матом и крайне редко выпивал (и то по большим праздникам да в застольях по случаю свадеб или поминок земляков-товарищей). Тем более непостижима для невесты, детей и всего окружения Ивана стала его неожиданная и невероятная смерть: «от утопления в высшей степени алкогольного опьянения…»

Знакомые в последний раз видели Кирьяныча вечером в субботу первого мая вполне трезвого и вменяемого. Он заходил после работы в трактир, чтобы найти там одного купчина и переговорить с ним насчет искомого участка под городскую застройку. Пробыл в трактире не более получаса, выпив за компанию одну рюмку водки с соленым огурчиком, после чего отправился к детям домой.

Дома Дмитрий с Наталкой прождали отца до утра, полагая сначала, что батя загулял где-то с невестой накануне выходного дня. Но утром его тоже не было – дети, уже сильно тревожась (раньше ничего такого не случалось), отправились по городским знакомым искать папку. Но везде было глухо. Ирина тоже была в недоумении и отчаянии: куда же мог подеваться ее суженый? Однако вечером через дворника их вызвали к полицейскому приставу: голое тело отца обнаружили на песчаном берегу Шексны, в семи верстах от города ниже по течению. Вызванный к месту врач определил, что купающийся до того, как захлебнулся речной водой, был сильно выпившим.

Полицейские, пройдя по берегу, в итоге частично обнаружили одежду и вещи утопленника. Из чего было сделан логический вывод, что факта насильственной смерти в данном случае не просматривается – мертвец сам где-то на ночь напился, разделся на берегу вдали от общественно посещаемых мест, после чего благополучно утоп без какой-либо посторонней помощи. Полиция данное дело закрыла как очевидное и не криминальное.

Не верили только все, кто сколько-нибудь хорошо знал при жизни Ивана. Нелепая смерть и душевно-раздирающий период опознания, отпевания, похорон и поминок отца особенно сильно подействовали на Наталку. Девушка, находясь в полной апатии, в какой-то момент стала заговариваться и отрываться от реальности. Учебу в училище по болезни пришлось прекратить. Очень сильно в это время помогал верный друг брата и по-прежнему их сосед Павел Ломов, работавший после окончания училища приказчиком у ведущего в уезде лесопромышленника. По его настоянию и за его же счет из Вологды был выписан дипломированный лекарь-немец по нервным болезням. Последний имел репутацию стоящего доктора и обладал немалым опытом успешных излечений помешанных в Вологодской губернии.

Постепенно болезнь у девушки стала отступать, было заметно, что наступали периоды просветления, когда Наталка вела себя почти по-прежнему, но случались еще и моменты эмоциональных срывов, психоза. Любое невольное напоминание об отце грозило на время вывести девушку из состояния равновесия и увести в мир страшных грез и безумия. Брат, как самый близкий ей человек, постоянно, будучи дома, разговаривал, стараясь увлечь многими посторонними темами. По воскресеньям их часто можно было видеть вдвоем на городских улицах, в любимом Соляном парке, в ботаническом саду. Не спускались только они никогда на отмели реки Шексны, которые, верно, хранили тайну гибели их отца. Из-за необходимого для скорейшего выздоровления постоянного контакта с сестрой у Дмитрия в это время совсем разладились отношения с прежними подружками – пассиями. Однако это его абсолютно не волновало, верность и забота о сестре была выше мимолетных любовных интрижек.

В материальном плане брату с сестрой, конечно, стало труднее жить. Но у Дмитрия теперь была стабильная квалифицированная работа, с которой он вполне успешно справлялся и считался на заводе на хорошем счету. Продолжал, как мог, помогать и богатенький Павел. Похоже, он был сильно неравнодушен к сестре своего друга, и до случившейся в семье беды она даже с полным удовлетворением и как должное принимала его ухаживания. Ну а уж в игривом флирте Наталка всегда была большой искусницей, поэтому ей ничего не стоило заинтересовать собой любого парня. Отец и брат Наталки смирились, полагая, что если Наталке Павел будет взаимно люб, то лучшего жениха ей и пожелать не надобно. Добрый, красивый, благородный, деликатный, обеспеченный. Пусть только повзрослеет да закончит учебу в училище. По-соседски свойский дворянский отпрыск постепенно стал фактическим членом их небольшой семьи.

Но случилось то, что случилось. Несчастный случай с корнем вывернул их семейное древо, и надо было привыкать жить по-новому. Дмитрию было также крайне жалко невесту отца Ирину, которую дети успели искренне полюбить. Мачеха, как ее дразнила ранее Наталка, по возрасту была ровесницей сыну жениха. После похорон и начавшихся проблем с вменяемостью дочери Ивана Ирина часто навещала своих несостоявшихся пасынка и падчерицу. В это время ее родители нашли для дочери еще одну партию с возрастным женихом, но та даже не хотела видеть нового будущего мужа. Настолько тяжело далась потеря первой любви. То, что девушка реально успела полюбить своего Кирьяныча, теперь стало совершенно понятно.

Так в съемной квартирке в Криулях образовалось сложно построенное сообщество из одной «умалишенной», из полностью поглощенного душевной болезнью сестры верного брата, из кандидата в женихи «умалишенной», никак в сословном плане им не соответствующего, и из их несостоявшейся молодой мачехи. И все они почти год после смерти главы семейства практически замуровали себя в делах и проблемах этого сообщества, как бы отказавшись от иного мирского бытия вне стен названной кельи.

Время лечит… К лету 1910 года Наталка достигла своего 17-летия, и ее прежняя болезнь, кажется, ушла навсегда. Она даже начала работать в одном из магазинчиков Череповца, куда ее по просьбе Павла безоговорочно взяли. Павел же прилюдно сделал Наталке предложение руки и сердца (несмотря на возражение собственного родителя, обещавшего предать сына анафеме за связь с простолюдинкой), надеясь на поддержку своего друга Дмитрия. Девушка на то с юмором поклонилась в пояс и велела ждать, что она решит… Тут все присутствующие выдохнули – Наталка перед ними явилась снова в своем доболезненном репертуаре…

Потрясающая вещь случилась и с Дмитрием: после длительных бессонных раздумий и переживаний он сделал аналогичное «сурьезное» предложение… Ирине, пообещав сыграть обе свадьбы вместе. Кто этого совсем не ожидал, так это сама Ирина – девушка натурально упала в обморок, потом ее, заплаканную, долго все приводили в чувства. «Ты что, дуралей! – ругала брата Наталка. – Не мог ей заранее хотя бы намекнуть про свои чувства?!» Потом Дмитрий выгнал всех из комнаты и долго-долго говорил какой-то монолог своей нареченной. Вечером за столом друзья-родственники уже обсуждали свои предстоящие свадьбы как свершившийся факт, хотя никоторая из девушек еще не озвучила своего согласия, а родители Ирины вообще строили для нее совсем иные планы.

 
__________________________________________
 

На следующий день Наталка, возвратившись с работы в магазине, неожиданно застала своего брата дома в абсолютно неестественной позе, сидящим на стуле, облокотившимся правым боком на подоконник, в свою очередь обильно заставленный горшками с фикусами. В спине Дмитрия по самую рукоятку был воткнут незнакомый нож-тесак, а на его белой рубашке образовалось уже застывшее красное кровяное пятно, почему-то напоминающее материк Африку. Все говорило, что последний родной и любимый девушке человек безвозвратно мертв. Это стало выше ее сил! Лучше бы убили ее!

Что делать?! Павел еще вчера уехал на несколько дней по делам компании из города. В квартале от них жил хозяин дома – бежать к нему? В участок? Где взять на это силы? Наталка ринулась и распахнула створки окна, ненароком разбив какой-то горшок. Полившийся с улицы прохладный воздух немного наполнил ее грудь, и она смогла выкрикнуть: «Помогите! Он убит!»

Все, что происходило позже, девушка запомнила как ужасный страшный сон, сочетающийся с явным бредом. Прибежавший на зов полицейский был ей знаком. В свою очередь он был в курсе о бывших душевных проблемах Наталки. Приехавшему следователю тоже вначале показалось, что это сестра в порыве душевного расстройства убила своего брата, и потому ее сначала увезли в участок, а затем и в больницу под надсмотр.

Вернувшийся из своей поездки Павел Ломов в итоге смог быстро помешать этому произволу. Наталку выпустили. Нанятый адвокат помог следователю отработать иную версию братоубийства: оказалось, что нож в теле Дмитрия совсем даже не из их дома, а такой же давеча приходилось Павлу видеть в хозяйской пристройке на квартире их арендодателя Захарова. И хотя все отпечатки с ножа были предусмотрительно стерты (что тоже было не в пользу обвинения против Наталки – когда это душевнобольные в порыве безумного приступа думали об отпечатках?), соседи все опознали в орудии убийства хозяйский инструмент. Тщательный обыск квартиры Захарова помог найти там потаенный сверток с бумажными деньгами из накоплений Дмитрия (на это указывала приметная вышивка на платке, в которую убиенный молодой человек обыкновенно заворачивал заработанные на заводе ассигнации). Естественно, мещанин Захаров был тут же арестован, хотя он божился своими детьми, что никак не убивал и что весь злополучный день просидел в уборной от напавшего на него поноса.

Кроме найденных полицией денег, на квартире Дмитрия и Наталки пропал также редкий наследный кинжал, имевший даже собственное историческое имя Годун. Обычно и отец, и брат его хоронили в комнате так, что и поискать – не найти. Тайник для того давно имелся под одним из подоконников. Наталка про него знала единственная, но после убийства тайник оказался пуст.

Хотя семейное предание гласило, что в историческом плане клинок этот крайне ценен и, возможно, в прошлом принадлежал самому царю Годунову, но ценность ему была в базарный день пять рублей, ну, может, десять… Кусок заплывшего плесенью железа с какими-то хитрыми наворотами на рукоятке. Не убивать же из-за этого человека?! Да и схороненных денег в семье было тридцать с небольшим целковых. Не стоили они такой изощренной казни брата.

На всякий случай полиция тот нож объявила в розыск, приложив схематичный рисунок, который нарисовала по памяти Наталка (Павел, как оказалось, про тот нож вообще ничего не знал и никогда его не видывал). Розыск кинжала – дело формальное, сам следователь уверовал и уверил других, что «раз нож такой приметный – искать его надобно на дне Шексны или Ягорбы…»

Самое трагичное случилось в тот раз с Ириной – на следующий день после похорон Дмитрия ее нашли повешенной в бане…

Из-за всех указанных событий душевная болезнь опять на время вернулась к Наталке. Подряд такие нешуточные потрясения! Уход любимого отца, любимейшего брата, ставшей близкой подругой Ирины. Три единственных родных и самых близких по жизни человека. И все они упокоились практически за один год – с мая 1909-го по июнь 1910-го. Оставался, правда, верный друг и воздыхатель Павел, но какой может быть сейчас брак с сумасшедшей? Податься в монастырь? Пойти по стопам наложившей на себя руки Ирины?

Павел отговорил, хвала ему и его терпенью. Понимая, что венчание с Наталкой отложено на неопределенный срок (история про «безумство» девушки, чуть ли не убившей своего брата, получилась громкая и никакой поп не возьмется теперь венчать «сумасшедшую» невесту), Павел уговорил сначала каким-то невероятным образом несговорчивого отца, а потом еще более невероятным путем уломал и саму потенциальную невесту уехать на время в деревенскую глушь – в усадьбу Ломовых в Малечкино, где страдающий старческим полоумием и физически хиреющий помещик согласился-таки взять девушку-страдалицу в испытание на работу в прислужницы (скорее в сиделки) – взамен на твердое обещание сына не жениться на ней, а найти другую, родовитую.

Это оказалось неплохим выходом из ситуации. Во-первых, жить Наталке в городе стало совсем несподручно и притом дорого, во-вторых, собственная забота о немощном старике придала ей определенный смысл жизни. Понимая свою ответственность и обязательства перед Павлом за его родителя, девушка со своей стороны приложила все возможные усилия к этому делу и к новым обязанностям, что скоро благотворно сказалось и на ее собственном здоровье и настроении. Мысли о суициде наконец оставили ее. В общении с «дедушкой» с ее стороны опять появились нотки веселого сарказма. Гнетущий сына маразм батюшки совершенно не тяготил нанятую «няньку», а наоборот, позволил взглянуть на тяготы своей жизни с некоторым юмором и успокоением.

Так пролетели вторая половина 1910-го, весь 1911-й и большая часть 1912 годов. Усадьба и хозяйство Ломовых постепенно хирели. Хитроватый управляющий из крестьян ловко обворовывал помещика, да и само обширное хозяйство, по сути, не было эффективным. Молодой барин Павел Ломов, в свою очередь, мало интересовался поместьем и скоро на два года уехал подучиться во Францию. В Париже, ведя светский и немного богемный образ жизни (откуда только деньги взялись), он постепенно совсем выбросил из головы мысли про Наталку. Та же его тоже редко вспоминала. Только когда управляющий имением писал отчеты Павлу, ее просили добавить что-то про состояние здоровья старшего Ломова.

Обучение молочному делу в Фоминском

⠀

Пятнадцать верст прошагал Иван промозглым осенним утром от Вологды, чтобы наконец замерзшим, уставшим и опустошенным достигнуть бывшее имение Фоминское морского офицера помещика Павла Зацеского. Наконец его виду предстал двухэтажный громадный дом с двумя высокими колоннами. Вдали за ним на горе среди мглы вырисовывалась небольшая белая церковь с колокольней. Парень знал, что где-то здесь еще с 1880 года расположилась знаменитая молочная школа и завод купеческой супружеской четы датчан по фамилии Буман (теперь уже российских подданных), наиболее ярких учеников и сподвижников Николая Васильевича Верещагина – Федора (Фридриха) Асмосовича и Лидии (Иды) Ивановны.

Позавчера, когда он, клокоча от негодования за махровую неблагодарность своего патрона Васьки Милютина, садился голодным на пароход из Тотьмы в Вологду, парень наверняка решил, что не будет сейчас возвращаться битым и униженным на свою родину в Сельцы, как бы его ни тянуло натужно к давно покинутой семье. Назло всем рокам судьбы он свернет завтра же в Вологде в недалекое село Фоминское и выпросит себе там право доучиться в лучшей в стране частной молочной школе, как это когда-то осуществил его батюшка в Едимоново у самого Н. В. Верещагина.

Про маслоделов Буманов в губернии ходило немало легенд и даже складывались восторженные оды. Они были самыми именитыми победителями и призерами многочисленных сельскохозяйственных выставок в России. Их голштинское масло из заквашенных сливок пользовалось огромным спросом на ярмарках. Ничуть не уступало ему по спросу и их парижское (будущее вологодское) масло, разработанное совместно с Н. Верещагиным из свежих подогретых сливок.

Еще говорили, что Фридрих Буман самолично придумал перевозить и продавать готовое масло в небольших бочонках (бочатах). И не только придумал, но и самолично первоначально их изготовлял, пока не нашел в Ломтевской волости семейство крестьян, которых он же и обучил своему мастерству. Эти игрушечные бочонки пользовались у солидного обывателя особой популярностью везде, где Ивану в своей жизни довелось наблюдать маслоторговлю. Появление их на рынке сразу же притягивало массу посетителей, кои и разбирали весь привозимый товар в первый же день торговли. Наконец, Ф. А. Буман первым начал осваивать технологию изготовления на Вологодчине сгущенного молока, что активно разовьется в крае уже в годы становления советской власти.

На удачу Иван попал в самый благоприятный период, когда Буманы еще не завершили набор учеников, однако пришлось раскошелиться – первый год обучения в школе был платным. За место в общежитии тоже следовало заплатить. Но для Ивана с его заработанной у Милютиных «тыщей» это теперь не являлось существенным препятствием. На собеседовании он удивил своих учителей уже имеющимися навыками в маслоделии, но еще больше – личным камерным знакомством в Пертовке с легендой российских молочников Николаем Васильевичем Верещагиным.

Как и в самой Вологде – городе, по которому Ивану довелось немало побродить еще в бытность своей службы у Милютиных, в селе Фоминском тоже было немало интересных и приятных зданий рукотворного деревянного зодчества. В основном стили этих со вкусом украшенных деревянной резьбой двух- и одноэтажных строений напоминали Ивану нечто среднее между вальяжными изысками барских раскидистых усадеб и фундаментальными бревенчатыми высоко приподнятыми домами в доселе изученном им северном архангельском крае.

Если речь шла об одноэтажном функциональном строении школы, казармы-общежития или, например, скотного двора Буманов, то их украшениями всегда являлись сложная ломаная крыша с фронтонным и карнизным свесами, крытые покатые навесы или веранды, широченные лестницы с балясинами. Часто также под общей крышей строители закрепляли ажурные колонные подпорки.

Срубы в городе и на усадьбах всегда аккуратно обшивались струганым тесом, окна в домах обыгрывались наличниками с редко повторяющимся по своим узорам орнаментом. На двухэтажных зданиях почти всегда можно было увидеть незамысловатые балкончики, декоративные резные вставки, приятно вписанные в скаты крыш слуховые окна, и опять же в планах этих строений почти везде присутствовала сложная конфигурация стен (уступами).

Поражали своей архитектурной необычностью даже силосные деревянные башни, местами располагавшиеся на окраинах села. Сам маслозавод Буманов имел несколько больших одноэтажных деревянных корпусов, рядом с ними на территории находился просторный непроточный пруд, в котором летом несложно было отыскать ленты пиявок. При школе были также расположены корпуса молочной фермы, управление, ангар для сельскохозяйственных машин, каретная, мастерская, учебный корпус, здания мужского и женского общежитий.

Штат работников молочной фермы в тот момент состоял из хозяйки, основной ее мастерицы и 5—6 работниц. Естественно, помогали и ученики. В самой школе у Буманов в наличии имелось 95 собственных коров улучшенной ангельской породы, но еще по кооперации было приписано 350 местных крестьянских коров. Это позволяло вырабатывать в год до 1370 пудов масла и 650 пудов сметанного сыра – всего товара на 23 тысячи рублей. Ученики меж собой говорили, что в Фоминском это не единственная производственная база Ф. А. Бумана, владеющего также небольшими маслодельными производствами и в других волостях Вологодчины. Основным рынком сбыта его продукции была Москва, где товар отгружался и сбывался через общество братьев Бландовых.

По сравнению с рассказами отца обучение здесь, в Фоминской школе, было более процессуальным и продуманным, а не таким, как в Едимоновской школе, где ученики работали словно монахи на разных послушаниях, а по ходу этой деятельности учились тонкостям отдельных технологий. Здесь, у Буманов, курсы теории и практики были в значительной степени разделены. Кроме того, программа обучения для разных набранных групп учащихся разнилась по своим направлениям (прообразы будущих факультетов и кафедр) – кому-то больше давали навыков в скотоводстве и в организации молочных ферм, кому-то глубже раскрывали тонкости ветеринарии, а кого-то в деталях обучали технологическим процессам маслоделия и сыроварения. Иван для себя сразу решил, что главное для него здесь – изучить накопленный опыт в производстве молочных продуктов, особенно по сгущению молока и по выделке масел разных видов. Учеником он считался способным, старательным, внимательным, поэтому часто поощрялся преподавателями. К лету 1910 года мэтр и правая рука хозяев Калантар А. А. намекнул Ивану, что в школе скоро будет рассматриваться вопрос о его оставлении в учебном процессе с переводом на преподавательскую штатную позицию. Это сильно вдохновило парня, и он не постеснялся сразу же отписать отцу в деревню письмецо о такой своей новой карьерной перспективе.

Сами основатели школы Буманы к этому времени уже были крайне преклонного возраста, и процессы поддержания школы и маслозавода являлись для них обременительными. В итоге через год, в июне 1911 года, по их личному обращению учебная и производственная базы будут переданы в казну (о чем Николай II подпишет именной указ), после чего правительство выделит средства на организацию первого на Вологодчине губернского высшего учебного заведения – молочнохозяйственного института «с целью научной разработки вопросов молочного хозяйства и молочного скотоводства, теоретической и практической подготовки образованных деятелей в этой области» (а само село Фоминское, кстати, по названию института переименуют в поселок Молочное).

Находясь поблизости от города Вологды, Иван за время учебы часто его навещал, и не только по неотложным надобностям. Можно даже сказать, что он по-особому проникся и привязался к этому городку всем своим сердцем. Величавая старина Вологды (прежде всего величавые соборы: Софийский, Воскресенский, церковь Иоанна Златоуста), а также завораживающие пейзажи с высокого берега реки Вологды его притягивали как магнитом. Иногда он оставался здесь специально на ночь, чтобы рано утром встретить рассвет или, наоборот, полюбоваться переливом светотеней на куполах во время заката.

С 1912 по 1917 год на базе бумановской школы будет проводиться активное строительство корпусов института (как деревянных, так и каменных). Однако в связи с известными политическими революционными событиями первых дипломированных специалистов институт начнет выпускать только с 1921 года. Иван Ропаков мог и по всей логике событий должен был стать одним из основоположников в создании данного института, но, как всегда, вмешалась непредсказуемая судьба-грешница.

В ответ на посланное отцу письмо о скорых перспективах «выйти в люди» в качестве мастера учебного процесса у Буманов ему вернулось тревожное сообщение от брата Николая о том, что их отец Василий болен и находится в больничке в крайне тревожном по здоровью состоянии. Взволнованный Иван, отпросившись на одну-две недели в школе, срочно выехал по железной дороге в Череповец, где буквально на два дня застал живого, но умирающего отца. Возможно, прибудь он раньше, да со своими немалыми деньгами – отца бы и подняли, нашли бы хорошего доктора да купили дорогие лекарства. Местные же непутевые лекари, как выяснилось, вообще не лечили Василия, уповая, что 57-летний здоровяк и сам одолеет инфекционную лихорадку. Не одолел, как и большинство других местных крестьян, тут же собранных в общей палате, чтобы неминуемо отправиться после нее на кладбище.

Простившись с тятей и дав тому клятвенное заверение не оставлять на произвол судьбы их большую семью, 18-летний Иван осознал, что сроки его учеб и школ закончились. Пора уже становиться в Сельцах в их доме за хозяина. Деньги (крайне большие по меркам местных крестьянских хозяйств) у него наконец были. Не зря он крутился как юла у Милютиных в тотемском крае. А значит, теперь будут и коровы, и корма, и свой путь по созданию масломолочного товарищества на паях в содружестве с односельчанами. Идти ему теперь с благословения учителей только одной дорогой – по стопам преждевременно почившего отца Василия в молочную кооперацию.

 
__________________________________________
 

Большую часть своих задумок и технологических наработок по данной части молочного производства в товариществе семей Ропаковых из Малых Селец и их односельчан в те благодатные годы реализовать Ивану удалось. В 1911—1913 годах поселение Сельца засветилось яркой точкой на уездной карте крупных центров производства масломолочного производства. Не только само семейство основателя молочной артели, но и все их небольшое село при новой жизни поднялось. У крестьян на правах кооперации помимо приличного объединенного молочного стада и избыточного по их меркам числа лошадей появились и свои сельскохозяйственные машины на конной тяге: двуконная сенокосилка, сеялка, жатвенная машина, а также молотилка с верхней подачей и соломотрясом, молочные заграничные сепараторы, подойники из белого железа, фляги для перевозки молока и многое другое. Стержнем молочного артельного объединения стала общественная маслодельня, оборудованная в амбаре одного из пайщиков товарищества по последнему слову техники. Для своих личных 15 коров и прочей живности Иван выстроил и оборудовал отдельный скотный двор, заготовку основных кормов по его инициативе селяне наладили по бумановской технологии силосования (консервирования масс скошенных зеленых трав в изоляции от доступа воздуха).

Отец Василий до того и мечтать не смел бы о такой деревенской роскоши. Общими усилиями крестьяне обеих граничивших между собой через ручей и овраг деревень Малые и Большие Сельца вымостили до соседнего села Большой Двор дорогу, до того не раз раскисавшую в непогоду. Также по проекту Ивана был сооружен добротный каменный мост-переход через редко когда замерзающий пограничный ручей. Тем самым наладился бесперебойный вывоз продукции по прямому тракту на городской склад. Артель вошла полноправным членом в уездный молочный кооператив, что давало стабильность в части сбыта масла и молока.

Членами-учредителями молочного товарищества Малых Селец сначала стали только 21 домохозяйство из родной деревни Ивана, но через год к ним на правах кандидатов потянулись крестьяне и из Больших Селец. К лету 1912 года в составе товарищества числилось уже 38 домохозяйств-членов и еще 17 дворов-кандидатов. Созданная молочная артель действовала на основании договора, составленного по образцу, утвержденному министерством земледелия. Целями создания кооператива заявлялось «увеличение поголовья скота, улучшение его качества, переход на массовую переработку малоценных продуктов сельского хозяйства (сена, хлеба, картофеля и прочих) в более ценные продукты (масло и мясо)».

Кроме того, увеличение скота повлияло на удобрение полей и тем самым способствовало поднятию доходности крестьянских хозяйств, а также улучшению лугов. В округе на расстоянии пяти верст от Селец находилось еще шесть деревень с общим количеством в 350 дворов. Иван отдавал себе отчет, что не сегодня завтра они все придут к ним проситься в кандидаты. Это, с одной стороны, позволяло более рационально использовать совокупные земельные наделы (земельный вопрос по-прежнему оставался наиболее острым, так как сказывался дефицит пастбищ и кормовой базы), но, с другой стороны, такое количество молока ни в коей мере не потянула бы их небольшая маслодельня. Вот и думай: расширяться дальше али как… Первое, придется выстроить еще один цех (предположительно в селе Дементьево) и закупить дополнительные сепараторы, да еще тару под молоко, но главное, при таком количестве отходов для их утилизации при маслодельне нужно будет строить свинарник – это два. Для начала можно взять дюжину свиней йоркширской породы…

Заботы заботами, но Иван в трудах своих и не заметил, как, оказывается, исполнил потаенную мечту – объединить земляков-сородичей общей мегазадачей, для чего пришлось стать в двадцать лет лидером деревенской общины обоих Селец, а также, по признанию его односельчан, большим человеком, хозяином. Не барином, не господином, не кулаком, а просто строгим, но уважаемым Иваном Васильевичем, управляющим вольного и независимого крестьянского сообщества на паях, а по совместительству еще и товарищем (заместителем) поселкового старосты – ячейки местного самоуправления.