Читать книгу: «Театр «Глобус». Роман», страница 3
Глава 8. Нервы-нервы
Дол где-то раздобыл деньги и ушёл в запой. То ли торопил время, то ли заглушал совесть. Пил он сначала ярко и самозабвенно, потом набыченно и мрачно. Крат уходил гулять на весь день. Если бы не спектарь, грозно висящий над головой, Крат ощутил бы меланхолическое счастье прогульщика, знакомое по школьному опыту.
Он родился в старинном центре города, где дворы жили, как маленькие законченные миры, и каждый житель становился необходимым, как слово в стихе. И дворовые мелочи обретали эпическое значение. Женщины в хозяйственных сумках приносили из магазина еду, но казалось, что в тех сумках – порции времени. Здесь каждый скрывал своё личное от соседского внимания, но не получалось: соседское внимание было пронзительным, да и всякий человек, хотя бы поднявший воротник плаща, слишком много о себе рассказывал, хотя бы этим воротником. Если кто-то переезжал, после него во дворе долго держалась пустота, которая звала вернуться, ибо хранила форму бывшего жильца.
В детстве Крат не сразу открывал глаза после сна, некоторое время он вслушивался в тихий говор взрослых и лепет детей, в чудный шелест тополиной листвы. Ночью внимал звёздам. Тогда он не жалел, что родился, потому что жизнь обещала ему чудеса, и сквозь фату звёзд глядела страшная и манящая вечность. Его первым самостоятельным путешествием был поход на чердак. Этот чердак по сей день кажется ему самым сказочным местом города. Как-то он залез на тополь, что стоял посреди двора, и оттуда ему открылась крыша, пустая и загадочная, точно страница, овеянная небом, с кошками и голубями вместо слов. Его внимание привлекло тёмное с отблеском окошко в крошечном домике, что стоял на жестяном склоне. Он спустился с дерева, зашёл в подъезд, поднялся на верхнюю площадку, чтобы проникнуть на чердак изнутри. Для этого надо было ещё подняться по железной вертикальной лесенке до деревянного щита. Не с первой попытки, но всё же он поднял люк и увидел другой свет. Под крышей свет падал косо и сиял пылью. Вертикально, горизонтально и с наклоном располагались балки – смуглые брёвна, которые увязывали пространство в нечто, похожее на трюм судна. Здесь не было абсолютной тишины: воркование голубей слышалось отовсюду, их нежная песня баюкала слух и не прогоняла тишины, напротив, играла ею. За долгие годы, что прошли ещё до рождения Крата, здесь накопилось столько голубиных перьев, помёта и пуха, что доски на полу едва виднелись. Вдалеке сияло небом знакомое окошко, теперь увиденное с загадочной, внутренней стороны. Перешагивая нижние балки, он дошёл до окошка и встал на цыпочки. Никому не заметный, он видел других, и видел окно собственной комнаты, только без себя. Он увидел сверху вредную бабу-Тоню, которая сквернословит и ненавидит собак. Удивительно, при взгляде отсюда она не вызывала столь острых неприязненных чувств, отсюда было жаль её. Прошла Любаша, которую между собой грызут беззубые старухи за то, что у неё нет мужа, а сын есть (разве нельзя?!) – болезненный такой, бледный, этот мальчик всё время рассказывает о том, какие у него замечательные игрушки и обещает вынести показать. Но не выносит. Крат отсюда увидел, какая Люба несчастная, словно бы всегда мёрзнет, но прячет в себе тёплую душу – не для себя, для кого-то, которого так и нет. У Крата сердце тоже стало до боли тёплым: вот бы сказать ей что-нибудь хорошее или подарить её сыну ящик игрушек. Впрочем, детство – неудачная эпоха для поступков.
Потом он приходил на чердак много раз, потому что здесь легко мечталось. Он воображал, будто живёт в норе между корнями великого дерева, а потом в башне, из которой слова вылетают огромными птицами, а потом о том, что плывёт в парусной лодке посреди бескрайнего моря. Однажды его лодка превратилась в корабль с тремя мачтами и оравой матросов, но он быстро устал от коллектива и вновь очутился в одинокой лодке. Прохладно и сладко было слушать плеск разрезаемой воды. Он видел всё настолько ясно, что мог любоваться отражением звёзд на тёмной амальгаме неспешных пологих волн. Очнувшись, озирал чердак и золотистую пыль в косых лучах. Жаль, нельзя было остаться тут навсегда. То, что было потом: театральное училище, юность, компании, женитьба, театры, развод, безработица и вечный поиск своего места в пористом пространстве общества – всё это вызывало досаду. Его память безотказно озарял только осиянный чердак.
Взрослый Крат постоял на земле своего детства. От старого двора почти ничего не осталось. Лишь на уровне фундамента сохранился тот самый двухэтажный дом, а выше дом изменился: его облицевали в любезный Кризису пластик. Чудом выжил тополь – один из двух великанов.
После прогулок неприкаянный Крат возвращался в котельную, где его встречали приветственные междометия Дола и какой-нибудь женщины. В первый из этих четырёх пропитых Долом дней в котельную пришла Лиля. Где он её откопал? По части женского пола Дол всегда шёл по линии наименьшего сопротивления. Он вообще не влюблялся, ибо ему не свойственна половая мечта. Поэтому не объект был ценен, а лёгкая возможность поджениться. Тем хуже для Дола, ведь он знал, что Лиля долго жила с Кратом и даже травилась ради возмездия.
Лиля оживилась, увидя возможность поковыряться в том, кто не взял её в жёны. А он испугался, увидев раковую опухоль своей прошлой жизни.
– Кратыш, посиди рядом, поговорим как в старое доброе время, будь оно неладно! А ты, Дол, помолчи, наливай лучше.
Черты безобразия в её лице, прежде сдержанные, нынче распухли; это было лицо утопленницы, подкрашенное художником из ритуальной службы.
– Между прочим, я сегодня заходила к твоей маме, так, дело было, ну, разговорились. Она мне сказала странную фразу. Я не сразу разгадала. Ты, говорит, живёшь теперь в отдельной квартире, так ты не «выделяй моему сына угла в твоём доме, чтобы он не вёл себя слишком самостоятельно». Ха-ха, твоя самостоятельность её волнует, как же! – Лиля откинула голову и напрягла тёмные большие ноздри. – Она всем показывает, что не пускает тебя жить не из эгоизма, а с воспитательной целью. Ну и лиса! Я знаю, ты только не обижайся, отчего твоя жизнь такая неудачная. Это мамаша твоя отравила твою жизнь, и сделал из тебя изгоя. Всем и каждому она против тебя наговаривает гадости, – Лиля выпила, как мужик, большим глотком, потрясла неаккуратной головой. – И между прочим, когда я считалась ещё твоей невестой… я тебе тогда не сказала, она меня упорно настраивала против тебя. За тобой, дескать, надо следить и воли тебе не давать, а то ты слишком легкомысленный. Ха-ха! Кратыш, твоя беда как раз в том, что ты слишком серьёзный. Нашла легкомысленного! Да от твоих угрюмых мыслей любая баба сойдёт с ума. Я вот сошла. Дол, – она ткнула его локтем, – научи его легкомыслию, ему будет полезно. Я уверена, ему уже и девки не дают, потому что он зануда. Ха-ха!
Дол ещё налил ей, она ещё выпила, точно была одна.
Крат невольно вспомнил их совместную жизнь: эти плавающие в безволии глаза, раздутые ноздри, сладострастное предвкушение скандала и упоение в хамском надсаде.
Сейчас новая хамская мысль поступила в Лилину душу.
– И никогда из тебя ничего не получится!
– Что должно получиться? – любознательно поинтересовался Крат.
– Да, кстати, вопрос, а что вообще должно из человека получаться? – Дол кое-как сфокусировался на их беседе.
– Ну… да ладно, вы оба не мужики! – она обвела их уничижительным взором и верхнюю губу наверх завернула. – Мужик, он бабу обихаживает. У него и законная в порядке, и та, которая сбоку, тоже в порядке содержится. Для куража обе ругаются, но обе довольны. А вы?! Голытьба! Мечтатели никудышные.
– Дожили, шлюхи учат нас уму-разуму, – заметил Крат.
Она вмиг уставилась на него полными ненависти глазами и хлопнула изо всех сил по столу, точно страшную муху прикончила.
– А ты знаешь, отчего я стала шлюха? Потому что ты меня бросил!
– Жалею, что не в первый день, – Крат устало поднялся, посмотрел на неё. – Тебе надо лечиться, Лиля: собственными силами ты себя не одолеешь.
– Сам лечись, Склифосовский! – завопила она и тут же повернулась к Долу. – А ну дай ему по морде!
Глава 9. Окаменелая старушка
Крат вышел и закрыл за собой дверь. Там раздался грохот. Он опять отправился бродить. Сквозь прозрачное облако светила луна, как сквозь матовое стекло. На земле никого, только шелест бумажки. Он успокоил сердце и огляделся. Не было других свидетелей этой бледной ночи, значит, Крату приходилось одному верить в эту ночь.
Он вернулся через пару часов, робко заглянул. Дол спал, женщины не было, пол мерцал осколками посуды: отвела душу. Крат впервые за годы перекрестился и впервые за сутки лёг.
Другие Доловы собутыльницы и сокоечницы, что пришлись на последние вечера перед премьерой, мало отличались от Лили, да и между собой различались только именами и несущественными признаками. Родственные внутренне, они с одинаковой грубостью требовали чуткого к себе внимания. Крат отметил, что пьющей женщине, пока она не упадёт, всегда чего-то хочется: мужчину, или выпить, или хохотать, или рыдать, или ругаться. Ни разу не застал он приятельницу Дола, кто бы та ни была, в нормальной задумчивости. Ночью под скрипы железной койки, похожие на крики чаек, думать о пьесе не получалось. Днём он старался вчитаться, но что и как играть, не придумал. Да и по сути ничего не было тут написано.
В последнюю ночь Дол с подругой устроили «аперитив», то есть посреди ночи поднялись, включили свет и возобновили пьянку.
– Старина, сбегал бы ты – глянул бы на афишу, – Дол приподнялся, небрежно махнул рукой в сторону выхода, словно выгонял надоевшего соседа, затем упал на стул и рухнул на пол, ибо стул развалился. Дама засмеялась размазанным ртом.
Напрасно Крат пытался уснуть. Дола мутило, и он стонал, поэтому дама перелезла на кровать к нему и растолкала его, сонного, требуя активного участия в её жизни или хотя бы в теле. Крат прогнал её. Она шатко собиралась, неловко колготилась, браня хозяев. Лишь с одним делом управилась достойно: когда её начало рвать, успела выбежать за порог. Гостья, отплевавшись, удалилась наконец-то с глаз долой, из слуха вон. Дол поднялся и принялся ругать Крата за то, что тот выгнал прекрасную женщину, которая умеет отдаваться вся целиком. Слово за слово – они поругались. От женщин Дол перешёл к искусству и пояснил, что пьёт и общается с нимфами, а также с ведьмами и неопределёнными женщинами из-за тяжкого бремени ответственности – ответственности актёра перед своими поклонниками.
Это было нечто новое в арсенале его суждений.
– Люди рупь на билет потратили, оцени! В кризисное время – рупь! Всё равно что своё нательное бельё принести в театр! – он зарыдал, тронув оголившийся нерв отзывчивости. Его закрытые глаза стали похожи на пельмени, из которых вытекает сок.
Крат вышел на улицу, мысленно оставив Долу гору народного нательного.
Он уже видел афишу их дикого спектаря, но, тем не менее, отправился к театру сызнова. Туда его манила тоска, так манило бы место собственной казни.
Он и вправду так воспринимал спектарь как один из инструментов своей гибели. Умирание начинается много раньше физической смерти, загодя. И чаще всего образ жизни и есть образ смерти, если жить не по правде. А как по правде? Хотя бы представление о ней как получить? …Когда-то он пошёл в театр, чтобы поумнеть. Оказалось, там надо кривляться (дуэт «господин Поползень и господин Оползень» один чего стоит). Может, надо было упереться головой в стол и пойти в писатели? Тоже нет: именами и рукописями авторов торгуют барыги-издатели. Надо было пойти в отшельники. Надо было выбрать такой путь, чтобы социума было мало, а природы и внутреннего мира много. Надо было идти к одиночеству! А я заигрался в общение! – сокрушался Крат. Да-да, смерть и судьба – одно и то же; судьба – это спектарь смерти, предварительные ласки… Надо быть человеком без судьбы – отшельником. Но ведь такое решение не от идеи принимается, а готовностью и стремлением всей натуры. Тут радостная смелость нужна, а не просто неприязнь к своей социальной шкуре. Древний отшельник не боялся одиночества, голода и одичания, потому что с ним была вера, а сейчас только туристический религиозный атлас. И никто не подскажет, как это сделать… потому что нет культуры. Культура – это подсказка о путях и сумма примеров, и совсем не фиглярство на театральной сцене.
Сквозь дерево два далёких огонька смотрели хищным монголом – два фонаря с площади Окаменелой Старушки. Вокруг этих прищуренных в листве лучей – дыхание темноты. На площади, конечно, свет, но там страшная старушка, статуя-труп. Она имеет натуральный размер и не могла быть иной, поскольку получилась без искусства, натуральным способом.
Некая маленькая в почтенных годах женщина стояла в очереди в районном отделении Собеса за справкой о возрасте, чтобы покупать лекарства со скидкой. Возраст был написан на ней, и не было нужды в этой справке, но справка была нужна чиновникам для самооправдания, и потому старушка уже третий час проводила в коридоре собеса. Дотерпев до своей очереди, она встала с бывшего театрального кресла, два ряда коих тянулись вдоль прохода, подступила к заветному кабинету и свесила голову. Кабинет «Помощи престарелым» долго не выпускал предыдущего просителя. «Там некая пропасть», – показалось ей. Кабинет всё не открывался, и люди подумали, что старушка уснула головой на дверном косяке. Когда долгий посетитель, наконец, вышел, очередь обратилась к ней: «Идите скорей, чего спите!» – но старушка не подняла головы. До неё дотронулись, и она в той же позе, держа сумочку у живота, упала поперёк прохода. Приехавшие врачи заговорили о восковом состоянии тканей и поразились, как такое могло случиться за столь короткое время.
Случай попал в новости, и все вновь заговорили о бездушии чиновников. В морге её навестил кандидат в мэры города. Тогда готовились к выборам, из каждого выборного штаба лилась бодрая музыка, подкупленные журналисты восхваляли кандидатов. Все средства шли в дело.
Посмотрев новости, этот кандидат смекнул, как можно славно пропиариться при помощи старушки. Он забрал её тело якобы для похорон и вызвал своего приятеля, знаменитого скульптора, которому заказал сделать бетонную копию покойницы. «Пусть нынешняя власть увидит себе укор в этой несчастной фигуре! Заморили бабушку в очередях, довели до восковой спелости!» – так он выразился, красуясь перед телекамерой. Означенный скульптор, умело сочетавший казённую преданность и полёт фантазии, сделал с её тела бетонный слепок. Только от волос отказался, чтобы образ не дробить мелочами. Голову статуи мастер покрыл платком из кровельного железа, бетонную поверхность отшлифовал и раскрасил под цвета блёклой одежды. Для чего-то, по творческому велению, он открыл ей один глаз, поместив туда шарик из белого стекла, а второй глаз оставил закрытым: чем страшней, тем правдивей. Кандидат в мэры за день до выборов воззвал к народу: «Пусть бедность, отсутствие лекарств и социальный пессимизм воплотятся в этом памятнике и навсегда останутся в прошлом. Голосуйте за меня: я обещаю вам другую жизнь!» Он победил на выборах.
Статуя под оцинкованным платком, с жалкой сумочкой и скрюченными руками, с грустно-удивлённым лицом и открытым глазом наводила на всех однозначный ужас. Дети возле неё ревели, взрослые цепенели. Случались обмороки. И всё-таки она привлекала народ: ужас, он тоже сладкий. Победив на выборах, новый мэр установил свою помощницу на одной из площадей. Сюда потянулись туристы, Окаменелая Старушка стала эмблемой города, вроде писающего где-то там мальчика.
Крат, увидев её, загодя опустил взор и обошёл площадь по краю. За площадью располагался стадион, и за ним злачный микрорайон 10-этажек, или Грех-квартал. Но это не весь путь к театру, после Грех-квартала Крату придётся миновать ещё более страшный Сад Змея.
В упомянутых 10-этажках компактно проживают алкоголики, наркоманы, продавцы незаконных товаров и пьющие женщины, торгующие левой водкой и второсортным телом. Вселяются в этот квартал ещё крепкие, вроде бы, граждане, но уже через год они становятся местными и живут недолго. …Вон две фигуры маячат в свете поздних окон, о чём-то шепчутся, сблизив головы. Крат уловил запах водки, словно сама земля здесь пропахла. Он и она обернулись на звук его шагов, мужчина опрометью нырнул в подъезд, похожий на двуногую крысу, женщина осталась на тротуаре. По мере приближения женщина прояснялась в подробностях – лживая во всех чертах, с глазами-протезами из ночного оконного стекла.
– Привет. Скучаем? – женщина сморщилась ради улыбки.
– Нет.
– Хочешь девушку? Недорого.
– Тебе нужны деньги, а мне искренность. Но денег у меня нет, а у тебя нет искренности, – ответил ей.
В тёмном небе загудел невидимый самолёт. Она засмеялась его словам.
– Тогда выпей полстаканчика за моё день-рождение, – она протянула ему пластикой стаканчик.
– День отмечаешь ночью?
– Люди чаще рождаются ночью, – из кокетства она куда-то в свой тёмный ум закатила глаза. – Люди – ночные животные. Разве не так?
Эта фраза толкнула его. Оглянувшись, он увидел, что предметы стали двусмысленными. Ближнее здание, помимо того, что служило дурным людям общежитием, оказалось нависающей пропастью и воплощало идею самоубийства. Фонарь вдалеке исполнял роль дежурной лампочки в сумасшедшем доме, лучась каким-то посланием, от которого в голове пробегал озноб.
Всё-таки он выпил. Деликатный Крат попадается на приглашениях. Он полагает чуть ли не гражданским своим долгом остановиться и выслушать кого бы то ни было, и не ради борьбы против всеобщей чёрствости, а просто движимый сочувствием.
Глава 10. Попадание в рай
Потом во времени произошёл провал, которого он поначалу не заметил, поскольку память совершила произвольную склейку событий и наспех залатала прореху. Текущие впечатления присоединились к неопределённому прошлому – там что-то смутно копошилось, не важно… Сейчас он осознал себя лежащим на газоне и решил, что это был его первый в жизни обморок (давно пора).
Огляделся – увидел прозрачную городскую тьму, в ней – стены, окна, углы… Вспомнил, ага, это Город, в котором он живёт. Посмотрел вверх – да, всё верно: знакомое непроглядное небо.
Крат был наполнен тяжестью, но не сразу догадался о выпитой отраве, подумал, что очень устал. Устал от существования, от себя. Поднялся с газона и сделал несколько разминочных движений. Вслушался в своё тело – душа наполняла и ощущала его изнутри, а снаружи тело омывал космос. Тело – это узел, связующий два мира.
Крат стоял посреди ночной бездны. Для чего случилось жить? Раз уж довелось родиться, надо затаиться, как огонёк под горшком; надо неслышно вплетать своё сознание в напряжённую тишину Вселенского Ума, в мир смыслов и волевых струений. Надо бы, надо, но…
Ветерок подул – хорошо стало на лбу. Он шатко повлёкся между зданиями. Окна темны, люди спят. Человек спит – время идёт. Самая тяжёлая задача – задача наполнения времени. Душа должна работать – расширяться, раздвигая упругое сопротивление мира и собственной лени. Так преодолевается смерть.
А что плохого в смерти? Иногда Крату кажется, будто смерть подобна тёплому одеялу после трудного долгого дня. А порой она смотрит на него глазом Окаменелой Старушки. Главное: никаких самоубийств. Надо постепенно и сознательно привыкать к смерти. Во всём нужна разумная постепенность.
Именно этому привыканию и посвящён Сад Змея, где утром копошатся дети и восседают старцы, а вечером толкутся приятели зелёного змея. Вот он, сад кустистый, кружевной, похожий на ткань черного легкого. Кольца спиралевидной трубы холодно блестят между ивами – тут воцарился Змей-Змеевик.
Голова опять закружилась, и Крат сел на скамейку. Согласно преданию в доисторические времена здесь располагался русский рай. И правда, на этом месте, когда рыли яму, откопали камень с процарапанным изображением мужчины и женщины, между которыми вьётся большими кольцами некая спираль с глазами. Рисунку оказалось четырнадцать тысяч лет. Ещё там изображалось дерево с большими плодами.
Все всё поняли: Змей научил первых людей сбраживать плоды Древа Жизни и получать сок смерти.
Если представить себе два напитка – сок жизни и сок смерти, каждый из них в отдельности невыносим. А если их смешать, получится вполне сносно – онтологический ёрш. В стакан живого дня добавим сок смерти. Цивилизация этот вопрос решила в планетарном объёме, что явилось чуть ли не единственной заслугой цивилизации перед загубленным ею человечеством. Землянину хватит совсем небольших денег – грошей забвения, чтобы купить сок смерти и выпить, после чего всё трудное совершается без волевых усилий: дума сама думается, обиды забываются, время протекает мимо, обтекая выпившего. И в сердце воспламеняется былая вера в себя, и снова приветливо сияет свет будущего. Сок жизни – это кровь. Сок смерти – это спирт. Нужна пропорция.
Сок смерти несчастному человеку следует пить постоянно, иначе наступит невыносимая встреча с действительностью – встреча маленькой души с колючей великой действительностью. К тому же, в организме, привыкшем к соку, больше не вырабатываются гормоны утешения, вот почему русскому человеку трудно перейти к трезвости. Но главное: ради чего?
Человека зовёт неизъяснимая истина, она дышит сказочным светом и волнует воображение, но она слишком плотно закрыта вещами и социальными задачами, да и человек не больно-то готов откликаться, потому что уже не верит в свою связь с нею, в свою религе (привязь). Он отвернётся и запьёт свою жизнь стаканом сока. С годами, действуя указанным способом, он весь растворится, и умирать будет просто некому. Так что пьянице не страшно двигаться к смерти: он к ней привык.
Крат, сидя на холодной скамейке и не прекращая видеть ночной парк, ясно видел в то же самое время залитую солнцем поляну, двух голых людей возле дерева и Змею, или Змея, свесившего с ветки длинный мозаичный хвост. С хвоста капает жидкость и скапливается в пазухе лопуха. На припухлых лицах мужчины и женщины застыло длительное, терпеливое умиление.
Ева оказалась вылитая Лиля в юности.
Видение продолжалось. По ту сторону кустов раздался её счастливый смех, а потом нежный шорох. Крат, облепленный липким стыдом, стал смотреть сквозь кусты. Змей скользил и тёк вокруг её стана, морду окунул в тень между бёдрами, в пах. Сначала ей было зябко, она подняла плечи, и Крат закрыл глаза, заметив затмение в её лице: она замерла, вся подставившись ощущению. Послышался голос, Змей пропел сладким баритоном: «Ева, ты смазлива не только внешне, но и внутренне!» Крат-Адам с новой болью понял, что Змей нашёл какой-то способ управлять ею.
А дети?! От кого родились у неё дети, первенцы человечества?
Затем Змей поженил их. По его подсказке они построили Рай – душный, ароматный шалаш, где Змей научил молодую пару совокупляться. Правда, Ева оказалась уже знакомой с этими странными ласками. «Ароматный рай!» – шептал он, отстранясь от неё и вдыхая медовое сено. Она каждый день приглашала его: «Милый, пойдём в рай!». И там они укрывались (от кого?) и погружались в истому. Это было счастье, но при этом он понимал, что райское счастье – постыдное занятие, потому что лишает разума. Ева с ним не соглашалась, что вызывало в нём досаду, ведь более всего на свете он желал, чтобы они всё понимали совместно. Пребывание в раю омрачалось ещё и тем, что Змей выслеживал их, подползая слишком близко. Он подглядывал и поднюхивал.
Муж взялся уговорить жену убежать от Змея, но вместо согласия она отвернулась и крикнула сквозь ветки: «Я же говорила тебе, что он не хочет, чтобы ты жил вместе с нами!» Крат разглядел по ту сторону листьев мозаику его щеки, ромбовидную голову с точкой глаза и раздвоенным летучим языком промеж твёрдых, застывших в улыбке губ.
И вскоре Змей всунулся в рай с чем-то большим во рту. «Вот, закуска созрела… на древе познания», – и отвратительно красивый плод, бордовый с желтоватыми пупырышками положил Еве прямо в руки. Та со сладким и сочным всхлипом откусила, погрузив туда пол-лица.
Наркотик, – догадался Крат, который сидел в городском парке, и, раздвоившись, находился ещё и в раю. От своей доли в этом фрукте, мякиш-гашише, Адам-Крат отказался, отвернулся. (Так родился жест отрицания – вмиг и навеки.) Но Ева прямо в губы ему пихала надкусанный пахучий плод. Затем нашла аргумент: «Милый, ты ведь сам хотел, чтобы мы всё делали вместе и всё разделяли пополам». Крат погрузился в плод. Потом был поток сласти, страсти, ярких и постыдных образов, а потом стало холодно и страшно. Потом стало его трясти, и Крат, очнувшийся в парке, обвёл глазами окрестности.
Парк шелестел чёрной листвой и обдувался прохладным ветром. Ему вспомнился Дол (у Змея был его голос), вспомнились котельная и театр «Глобус», а также то, что от нечего делать он отправился посмотреть афишу. Да, афишу спектаря, который должен совершиться вот-вот… кажется, завтра. Всё восстановилось в некой связности, только на плечах не оказалось куртки, и вместе с ней пропал мобильный телефон – но это чепуха. Он продолжал переживать сладкие и подлые сцены в раю.
Крат по-новому увидел монумент Змея-Змеевика, на спиральной спине которого играют дети, – скрученную в три кольца трубу толщиной в бочонок.
Значит, не только Крату мерещилось такое, если Парк Химиков народ прозвал Садом Змея и нарисовал на трубе глаза.
Нетвёрдыми ногами он отшагал дорожку парка, боясь глядеть в кусты, ибо там нередко залегают передозные покойники. На другой стороне площади вспучился «Глобус», куполом похожий на обсерваторию.
Театральная площадь притаилась. Встревоженный взгляд Крата блуждал туда-сюда по мостовой, которая, казалось, гудела на какой-то нездешней частоте, звучала молчанием – быть может, так воспринималась вибрация времени. Крат догадался, что воображение Творца, помыслив предмет, тем самым рождает его – облекает веществом. Как мы помысливаем слово, так Бог помысливает тварь и вещь.
Сквозь тонкое место облачной пелены слегка проступили звёзды.
В переулке заорали коты, корябая голосами ночь. Только стёкла окон и латунные ручки входных дверей сохранили невозмутимость, их блеск не дрогнул. Вот оно – место казни.
