Читать книгу: «Любовь небесная, любовь земная», страница 5

Наконец, Григорий решился:

– Знаешь, Люба, я вчера ничего такого сказать не хотел. Просто у нас с Василием ну… такая манера шутить, что ли. А на самом деле я очень уважаю техников. Вот.

Девушка оглядела астронома тем самым манером, каким обычно строгие учительницы оглядывают извиняющегося двоечника, не выучившего очередной урок. Вид у Кулесова был невероятно жалкий, и девичье сердце оттаяло.

– Да ладно, – сказала она, протягивая Григорию ручку. – Мир.

– Мир, – радостно согласился Кулесов, пожимая ладошку. Ему было невероятно хорошо от того, что Люба его простила. Он решил не дразнить судьбу и отложить признание на потом. Например, на конец недели. Конец недели казался невероятно далёкой датой, и к этому времени многое могло измениться. Но дни шли, конец недели приближался, а ничего не изменялось. К пятнице Кулесов не продвинулся в развитии отношений ни на йоту. Каждый день он надеялся, что удача наконец повернётся к нему лицом, и каждый день разочаровывался в своей неверной фортуне. Хуже всего было то что теперь каждый вечер заканчивался разносами со стороны Петрейкина.

– Трус! – ревел старший механик, нарезая круги по каюте. – Капитулянт! Давно бы признался в любви – и дело с концом! Нет, блин, таскается за ней как телёнок и мычит: «Люба, дай помогу! Люба, дай помогу!» – Ни ума, блин, ни фантазии. Она же из тебя верёвки вьёт, а ты даже не замечаешь.

Кулесов только вздыхал. В начале недели он ещё спорил с Петрейкиным, но под конец решил, что проще будет дать своему коллеге выговориться и спокойно лечь спать. К тому же он и сам начал понимать, что отношения с Любой приняли какой-то неприятный односторонний характер. Она привыкла к опеке Кулесова и начала воспринимать его помощь как нечто само собой разумеющееся. Более того, она сама начала просить Кулесова помочь ей по любому поводу. А Петрейкин продолжал рубить правду-матку.

– Ты же понимаешь, что ты ей даже не друг. Ты – подружка. Когда ты, наконец, признаешься ей во всём?

– Не твоё дело! – отвечал обычно Кулесов, а про себя думал: «В воскресенье». Наступило воскресенье, Кулесов взвесил все «за» и «против» и решил, что признается в понедельник, в понедельник отложил всё на вторник. А во вторник нервы Петрейкина не выдержали.

– Всё, тряпка, – сообщил он после ужина. – Либо ты сейчас же пойдёшь и сознаешься ей во всём, либо я это сделаю за тебя. Мне лично надоело любоваться на твою страдальчискую физиономию.

– Отвали, а! – вяло огрызнулся Кулесов.

– Хорошо, – зловеще процедил Василий. – По причине упорного нежелания подсудимым признать свою вину в снисхождении суда к подсудимому решено отказать, а приговор следует привести в исполнение немедленно.

При этих словах Петрейкин решительно направился к двери.

– Стой! – закричал Кулесов. – Не надо! Я сам всё сделаю, но завтра. Сегодня уже поздно. Она, наверное, спать легла. Неудобно как-то.

– Неудобно, агрорном, как я тебе неоднократно говорил, сопли слонам подтирать, остальное терпимо. Люба сегодня в любом случае услышит признание в любви. А вот от тебя или от меня –  решать тебе.

Кулесов сдался. Он прекрасно себе представлял, что может наговорить Любе Василий и понимал что ни к чему хорошему это не приведёт. Лучше было признаться самому. По крайней мере, так он узнает об успехе или провале своей операции гораздо быстрее и из первых рук. Стараясь выглядеть по возможности гордо и молодцевато, старший астроном направился к кают-компании. Сердце колотилось в груди с такой силой, что его удары отдавались даже в копчике.

«Господи, как будто на первое свидание иду, – думал несчастный влюблённый. – Чего же я так разволновался? А что мне ей сказать? Может быть, правда прижать её к стенке и поцеловать? Да нет, бред какой-то. Да и по морде можно схлопотать. Нужно сказать ей что-то красивое, что-то такое, на что она не сможет ничего возразить».

Тут Григорий сообразил, что уже пару минут стоит у двери в кают-компанию. Он обернулся. Сзади него из двери в каюту наполовину высунулся Петрейкин. Проклятый техник скорчил какую-то невообразимую рожу и театрально прошептал:

– Стучи, давай.

Кулесов грустно вздохнул и постучал. Петрейкин тут же скрылся в каюте, но дверь, гад, закрывать не стал.

Из кают-компании донеслось лёгкое шебуршание, затем сонное: «Я сейчас».

«Нужна какая-то блистательная фраза, что-то такое, что ещё никто и никогда не говорил», – думал Кулесов.

Дверь отворилась, свежеразбуженная Люба подняла на Григория мутные от сна глаза.

– Что-то случилось? – спросила она.

«Ну же, – подбодрил себя Григорий, – сейчас или никогда.»

– Знаешь, – сказал он, – я втюрился в тебя как заяц в морковку.

И тут же подумал: «Лучше бы я прижал её к стене!»

Люба молчала. Неизвестно о чём она в этот момент думала – лицо девушки ничего не выражало.

– О, как – сказала она после нескольких секунд размышлений.

– Вот как-то так, – подтвердил Григорий.

Они ещё немного помолчали. Наконец, Любовь заговорила.

– Знаешь, ты очень милый. Правда, очень, очень милый человек, но…

Сердце Кулесова рухнуло вниз больно ударилось о печень, отрикошетило от почек и укатилось куда-то в область таза.

– Понимаешь, – продолжала Люба, – у меня на Земле есть парень. Ну и ты всё-таки старше меня на десять лет, тебе, скорее всего, со мной было бы скучно и…

Адамово яблоко Григория решило по всей видимости занять оказавшееся вакантным место сердца, но на своём пути к грудной клетке застряло в районе ключиц, передавив попутно трахею.

– Мне кажется, нам лучше всего будет остаться друзьями. Ты же не против?

Теперь уже Григорию казалось, что все органы устроили в его теле игру в чехарду, решив разом поменяться друг с другом местами. Язык ещё, к счастью, остался на месте, поэтому он смог ответить Любе.

Конечно, он не против быть ей другом, он совсем не обиделся, и, если и расстроился, то самую малость. Он всё понимает, и он сам виноват в этом разговоре, и вообще спокойной ночи. Люба осторожно, словно боясь повредить хрупкий механизм, закрыла дверь. И Григорий на ощупь отправился обратно. Перед глазами у него плыл лиловый туман и плясали весёлые чёртиками лица, которые странно напоминали лицо старшего техника. У двери в каюту туман слегка рассеялся, лица чёртиков стали не видны, но зато стало отчётливо видно лицо Петрейкина, сидящего с самым невинным видом на кровати.

– Ну что, покоритель дамских сердец и корнеплодов, облажался? – ласково спросил старший механик. – В следующий раз зови меня к себе суфлёром. Я за умеренную плату подскажу тебе пару слов любви. А то ты, того и глядишь, сравнишь девушку с чем-нибудь неприличным, и она убьёт тебя во цвете лет.

Кулесов вошёл в каюту, аккуратно закрыл за собой дверь, а затем… Хотя не стоить описывать, что он говорил Петрейкину, как он это говорил – вы наверняка сами прекрасно понимаете, что говорят в подобных ситуациях. Главное то, что к концу монолога старшему астроному стало гораздо легче.

Вот, пожалуй, и всё. Не бог весть какая концовка, если честно. Гораздо эффектнее было бы если бы они поженились, желательно прямо на станции, и чтобы в роли священника, ну или работника ЗАГСА, выступил Петрейкин. Или Люба оказалась родной сестрой Григория, похищенной в детстве из родового гнезда (или, скажем, подменённой в роддоме) и Кулесов узнал бы её по медальону (родимому пятну, выговору буквы «р» в слове «индифферентный»). А возможно, станцию сбил бы гигантский метеорит, и Кулесов ценой своей жизни спас бы Любу, а она в благодарность сохранила бы верность ему до самой своей смерти. Но всё получилось гораздо банальнее.