Читать книгу: «Памятное. Испытание временем. Книга 2», страница 4

Пикассо рассуждает

Давно, еще в годы молодости, у меня появилось желание встретиться с большим художником, которого знали, можно сказать, все. Во всяком случае, все, интересовавшиеся живописью.

Имя его – Пабло Пикассо.

Испанец по происхождению, он связал свою жизнь с Францией, где предпочитал творить.

Самый популярный художник своего времени, антифашист, Пикассо решил остаться в Париже, когда его оккупировали немецко-фашистские войска. Этот поступок сам по себе явился актом мужества, пламенного патриотизма и заслуживает самой высокой оценки.

Привлек также широкое внимание его ответ на вопрос нацистского офицера. Когда гитлеровец вошел в студию художника и увидел там большую цветную репродукцию картины «Герника», он спросил:

– Это вы сделали?

Художник спокойно ответил:

– Нет, это вы сделали.

Ответ, подобно меткому выстрелу, попал в цель. В мире изобразительного искусства считают, что в показе разбитого фашистскими бомбами испанского города Герника Пикассо нашел формулу ужаса и презрения к фашизму.

По долгу службы мне приходилось приезжать во Францию не раз, но, как это обычно бывает, в дни официальных поездок советских делегаций их пребывание охватывает все, за исключением встреч с теми интересными людьми, которые не занимают каких-то государственных постов и потому не привлекают внимания составителей программы визита. Да если тот или иной человек еще к тому же принимает участие в общественном движении антимилитаристского характера, то он как бы вовсе не существует для авторов такой программы. А вносить поправки нам не всегда удобно, так как это требует изъятия из нее каких-то официальных мероприятий или сокращения на них времени.

Но бывает, когда в силу стечения обстоятельств происходят встречи и незапланированные, даже случайные или «полуслучайные», если выражаться точнее; так оказывается в те моменты, когда одна из сторон не ожидает встречи, а вторая ищет ее и готовится к ней намеренно. Так, «полуслучайно», я буквально столкнулся с Пикассо.

Протокольная служба Франции организовала дело таким образом, что моя встреча с гигантом живописи явилась вроде бы случайной. Хотя, разумеется, для всех стало ясно, что такая неожиданность не может быть случайной.

Во время одного из визитов Л.И. Брежнева во Францию предусматривалось посещение Лувра. Советские гости, в том числе и я, прибыли в назначенное время в этот дворец искусства. В самом большом зале музея, на втором этаже здания, нас встретили и вежливо приветствовали по всем правилам французского этикета представители администрации.

Вдруг сквозь толпу окружающих людей активно пробился невысокого роста человек и протянул руку Л.И. Брежневу, а затем мне и другим товарищам. При этом он просто сказал:

– Здравствуйте, я – Пикассо.

Глава делегации и знаменитый художник обменялись краткими приветствиями, и Пикассо как бы отступил, чтобы не мешать посетителям осматривать картины. Гости пошли дальше, тем более что в конце этого зала их ожидала прославленная «Мона Лиза» Леонардо да Винчи.

В этот момент Пикассо быстрым шагом подошел ко мне:

– Месье Громыко, я вас видел раньше.

Я остановился. Не знаю, сказал он это из вежливости или в самом деле где-то видел. Но я-то знал точно, что мне с ним встречаться не приходилось. Я бы запомнил, тем более что хотел сам с ним познакомиться и пообщаться.

Пикассо высказал пожелание:

– Не могли бы вы на несколько минут задержаться и немного поговорить со мной?

Я сказал:

– Охотно это сделаю.

Пикассо повел разговор:

– У меня, знаете ли, очень мало общения с людьми из Советского Союза. Представители советской интеллигенции еще ко мне заглядывают. А вот так, чтобы я составил представление, какое мнение обо мне как о художнике у широкой публики вашей страны, – этого нет.

Беседа происходила, как говорится, «на ходу», прямо в зале Лувра, но это нас нисколько не смущало.

– Я понимаю, – говорил Пикассо, – что тут и расстояние создает трудности, и расходы на поездку, и многое другое. С выставками моих картин в Советском Союзе так, как я хотел бы, не получается. Но тут, возможно, я и сам виноват. Не хочется, чтобы многие мои картины на какое-то время часто исчезали с глаз. Лучше, чтобы они оставались всегда в поле моего зрения. Хотя я сознаю и слабость такого подхода. Но часто думаю, выражаясь языком бизнесменов, как почаще пробиваться на советский рынок. Рынок, конечно, в переносном смысле слова.

Тем самым художник дал понять, что он считает совершенно недостаточными те выставки в СССР, которые имели место в Москве и Ленинграде в 1956 году. Рассуждения Пикассо касались и отношения наших людей к самой сути творческого направления его живописи. Все-таки он – основоположник кубизма, хотя и создал в свое время много работ в духе неоклассицизма. В ряде работ Пикассо близок к сюрреализму, нередко в его произведениях натура представала произвольно деформированной. Он и сам соглашался, что вопрос о его творчестве непростой и однозначного отношения к нему, видимо, нет.

Рядом с Пикассо стояли трое его знакомых, видимо тоже художники. Ни сам Пикассо, ни эти другие лица не ходили с советской делегацией по музею, что, вероятно, и предусматривалось программой. Я задержался, так как завязалась беседа с Пикассо, и все его знакомые находились здесь же. Рядом была картина французского художника Жака Луи Давида «Коронация Жозефины». Это – огромное полотно, авторское повторение которого находится в Версальском дворце.

Я заметил:

– Мне нравятся творения Давида, которые хорошо представлены в Лувре.

Пикассо сказал:

– Давид – один из великих художников Франции. Теперь, конечно, другие времена. Живопись и искусство в целом на месте не стоят.

Правда, меня несколько смутило то, что в Лувре не выставлялось ни одной картины Пикассо. Но об этом разговора с ним заводить не стал.

Несмотря на свой возраст – а родился Пикассо в 1881 году, – он выглядел очень подвижным человеком. Мне казалось, что для него трудно даже постоять на месте.

Он спросил:

– Вероятно, вы не раз бывали в Лувре?

Я ответил:

– В Лувре я бывал, наверно, раз пять-шесть.

Мне подумалось, что надо бы сказать, что я знаком и с его искусством. Потому сразу и перевел разговор на эту тему:

– Однако я бывал и в Музее современного искусства. Там видел и ваши картины. В частности, мне очень понравился написанный вами портрет своего отца. Этот портрет выполнен в реалистической манере и очень к себе располагает любителя живописи.

– Да, – сказал Пикассо, – я писал портрет с любовью. Манера его исполнения – неоклассическая, как ее называют сейчас. Но с тех пор многое изменилось, в том числе и я сам как художник.

А в конце разговора мы как-то непроизвольно вернулись к той теме, которой уже касались в ходе нашей беседы.

– Знаю, – сказал Пикассо, – что в Советском Союзе меня в общем-то уважают. Вероятно, скорее мое имя. Но мои картины – не особенно. Думаю, со временем положение может измениться.

Я решил не углубляться в эту тему. Доказывать, что его искусство любят в Советском Союзе, не подходило, звучало бы фальшиво.

К сожалению, действительно его творчество в нашей стране знакомо мало. Хотя сам художник широко известен и тем, что еще в годы войны вступил в компартию, и своим всемирно известным «Голубем мира» – эмблемой движения против войны, и тем, что он – лауреат международной Ленинской премии «За укрепление мира между народами» как видный общественный деятель и борец против милитаризма.

Мы распрощались с художником, тем более что вся наша группа уже находилась где-то у выхода. После того как я пожал ему руку, он заметил:

– Пикассо может быть только Пикассо, и никем другим.

Да, до последнего вздоха он представлял собой человека с характером, о чем свидетельствует не только его творчество, но и антивоенные взгляды. Он любил жизнь и боролся за нее. Одним словом, Пикассо оставался до конца самим собой – человеком, художником, гражданином.

…Прошло время, и однажды во время официального визита министр иностранных дел Франции Ролан Дюма привез мне из Парижа сувенир.

– Знаю, что вы – любитель живописи, – сказал он, – и передаю вам эту картину Пикассо. Раньше не представился случай это сделать.

Пикассо умер в 1973 году, а наш разговор с Дюма происходил уже добрый десяток лет спустя. Он передал мне «Голубя мира» Пикассо. В углу картины стоит номер тридцать два. Номер художник ставил тогда, когда его просили повторить и снова нарисовать тот же полюбившийся людям шедевр. Он писал его еще и еще, проставляя на очередной картине последующий номер.

Таким образом, у меня дома висит тридцать второй оригинал знаменитого «Голубя мира».

Версаль и дом на улице Гренель

При посещении Франции приезжий всегда осматривает дворцово-парковый ансамбль Версаля, который в свое время служил главной резиденцией французских королей, а впоследствии превратился в Национальный музей. Этот замечательный памятник французского зодчества XVII–XVIII веков настолько тесно связан с историей страны, что уже одно упоминание о нем вызывает эмоции у собеседника-француза, независимо от того, кем он является: политическим деятелем или ученым, рабочим или крестьянином, писателем или священником, студентом или артистом. На его лице нетрудно сразу же уловить удовлетворение тем, что вы посетили Версаль и знаете о месте, занимаемом им в сердце француза. Именно здесь, в Версале, в августе 1789 года Учредительное собрание страны приняло Декларацию прав человека и гражданина.

Великая французская революция вымостила дорогу для класса буржуазии и нанесла смертельный удар по феодальным порядкам, феодальному социальному строю, час которого пробил. Во Франции еще оставались императоры и короли, но у власти оказался уже класс буржуазии. Он и стал ее настоящим монархом.

Во время Франко-прусской войны 1870–1871 годов Версаль находился в руках немцев, и в бывшем королевском дворце помещался прусский Генштаб. В январе 1871 года в этом дворце был коронован германский император Вильгельм I. В том же году в дни поражения Парижской коммуны контрреволюционное Национальное собрание и правительство Тьера организовало здесь расправу над героями-коммунарами. 28 июня 1919 года в Зеркальном зале дворца страны Антанты и побежденная Германия подписали Версальский мирный договор.

В комплекс Версаля входят дворцы – Большой Трианон и Малый Трианон с прилегающими к ним парками. Их история очень интересна.

В 1717 году в Большом Трианоне побывал Петр I. И наверно, есть основания утверждать, что строительство в Петергофе знаменитого дворцово-паркового ансамбля с его фонтанами началось под воздействием того впечатления, которое произвело на русского царя великолепие Версаля.

Приведу попутно любопытный факт. Недавно советские реставраторы производили соответствующие работы в одном из принадлежащих посольству СССР в Париже зданий, которое находится на улице Гренель. Они высказали предположение, что Петр в период своего пребывания во французской столице посетил это здание и, видимо, высоко оценил его архитектуру и отделку.

Такое предположение основывается на том, что художник по интерьеру и помощник архитектора, работавшие на строительстве особняка, оказались позднее в Санкт-Петербурге и участвовали в отделке Зимнего дворца.

Что же до Большого Трианона, то там в настоящее время располагаются гостевые апартаменты для глав иностранных государств, прибывающих во Францию с официальными визитами. Во время одной из советско-французских встреч на высшем уровне и мне, входившему в состав делегации СССР, довелось воспользоваться гостеприимством хозяев и провести в этом дворце трое суток.

В замке Мальмезон

Свой век Жозефина – первая жена Наполеона – доживала в роскошном замке Мальмезон, который ей подарил император. Последний любил раздавать направо и налево подарки, причем в виде дворцов, замков и даже тронов.

В 1814 году, когда головокружительной карьере императора-авантюриста пришел конец, Жозефина была тяжело больна. После вступления в том же году русских войск в Париж Александр I нанес ей визит в Мальмезон. Это был своеобразный «рыцарский» жест, отвечавший характеру и складу ума российского венценосца.

История не сохранила содержания разговора между Жозефиной и императором могучей Российской державы, повергнувшей империю Бонапарта. А возможно, ничего примечательного и не было сказано. Мысли Александра больше привлекала Франция, чем Жозефина.

В Мальмезоне, где жила и скончалась бывшая императрица, ей установили памятник.

Мальмезон – фактически единственный музей Наполеона во Франции, не считая музея на Корсике. Подобное обстоятельство до некоторой степени вызывает удивление, учитывая, что многие французы и теперь боготворят знаменитого корсиканца.

Достаточно провести в Париже два-три дня, чтобы почувствовать, что тень Наполеона из далекого прошлого витает и над современной Францией.

Это не значит, что французы стараются говорить о нем, тем более с советскими гостями. Как раз наоборот. Француз знает, какой пришла великая армия Наполеона в Россию и как он сам фактически уже без армии еле унес ноги домой.

Каждый раз, находясь во Франции и пытаясь заговорить о Наполеоне, я убеждался, что французы скорее избегают упоминать его имя в беседах с нами. И это независимо от того, говоришь ли ты с официальными лицами или ведешь обычный житейский разговор с кем-либо еще. А когда с нашей стороны это имя все же упоминается, то французский собеседник этой темы, конечно, не чурается, но становится всегда немногословным. Так и кажется, что он ждет – скорее бы этот русский перевел беседу на другую тему.

Это и неудивительно. События почти двухвековой давности заставляют его вспомнить не только о великом полководце, перед которым склоняли головы многие коронованные особы Европы, но и о провале великой авантюры в отношении России, о русских солдатах, маршировавших после поражения Наполеона по улицам Парижа.

Всякие искусственные конструкции некоторых историков, создание версий оправдания бегства Наполеона из Москвы француз не воспринимает. Он знает истину и усвоил ее прочно: Наполеон потерпел сокрушительное поражение в России. Ноги-то он сохранил, но великую армию потерял. Усвоил француз и ту истину, что без Бородино и бегства Наполеона из России не было бы и Ватерлоо. Это сражение Наполеон проиграл прежде всего потому, что его Великий поход на Восток провалился.

Во Франции не много памятников Наполеону. Видимо, взяла верх традиция иметь их небольшое число, но если они и создавались, то уж такие, которые оставляли бы след в сердце француза. Главный мемориал – это Дом инвалидов, в центре Парижа. Здесь в подземном склепе помещены саркофаги: в одном – останки Наполеона, в другом – его сына, который титуловался герцогом Рейхштадтским и вошел в историю под именем Орленок. Подарила его императору австрийская принцесса Мария-Луиза. Вся Франция, по крайней мере ее взрослое население, знакома с этим достопримечательным местом. Есть монумент еще и на родине Наполеона – на острове Корсика. Его я не видел.

Не могу забыть французской женщины, которая одновременно с нами осматривала два саркофага в Доме инвалидов. Рядом с ней стоял сын-подросток. Моя жена спросила ее:

– Что вы думаете сегодня о Наполеоне и о его походе на Россию?

Та ответила с подкупающей откровенностью и простотой:

– Хоть и стал он великим человеком, но ошибку совершил тоже великую. Зачем он повел французскую армию против России? Так же поступил и Гитлер, пытаясь подчинить себе вашу страну.

Ответ краткий, но умный. От другого француза мне пришлось услышать такие слова:

– Если бы Гитлер сумел оценить печальный опыт Наполеона, то он, возможно, не предпринял бы авантюру против Советского Союза. А закончилось все для него крахом и нацизма, и фашистской Германии.

Да, тот, кто так говорит, тысячу раз прав.

Прав был и французский министр иностранных дел Шуман. Как-то моя супруга Лидия Дмитриевна задала ему прямой вопрос:

– Как вы относитесь к Наполеону?

Он заявил:

– Наполеона я не люблю.

Ответ, что ни говори, звучал, да и сейчас звучит для всех любителей авантюр против нашей страны отрезвляюще.

Часто наши французские хозяева предлагали для осмотра объекты, которые в той или иной степени перекликаются с историей отношений России и Франции. Это вполне оправданно, так как уже сам факт, что между народами двух стран существуют древние связи, в общем-то работает на пользу советско-французских отношений и в наши дни.

Франция помнит Анну Ярославну

Во время одного из моих визитов во Францию в программу пребывания включили поездку в Санлис – небольшой город, находящийся в полусотне километров к северу от Парижа.

Главное, что интересовало и интересует нас, как и многих наших соотечественников, – это то, что с Санлисом связана жизнь Анны, дочери великого киевского князя Ярослава Мудрого. В 1044 году отец выдал ее замуж за Генриха I, и она стала королевой Франции.

Удачно передал колорит той эпохи Киевской Руси драматург Иван Кочерга в драматической поэме «Ярослав Мудрый», за которую он был удостоен Государственной премии СССР. Автор писал ее в годы Великой Отечественной войны, и патриотическая пьеса шла в театрах нашей страны. Анна Ярославна по ходу действия произносит такие слова:

 
Король французский сватов присылает.
И, если батюшка решит отдать меня,
Посадят Аннушку на доброго коня
И повезут в Париж, где волки завывают,
Как в диких чащах. Улицы грязны,
Дома мрачны, холодны и темны.
Нет там ни лавок, ни портных путящих,
Нет у французского народа
Ни хлеба доброго, ни меда,
Ни осетрины, ни блинов,
Ни наших сладких арбузов.
 

Да, в те стародавние времена Русь славилась как процветающий край высокой культуры. Недаром скандинавы называли ее Гардариком – «страной городов». Париж XI века по сравнению со стольным градом Киевом был действительно совсем небольшим городом.

Для своего времени Анна считалась весьма образованной женщиной, говорила и писала на нескольких языках, в том числе на греческом, латинском и церковнославянском. Между тем ее супруг – французский король и почти все его придворные оставались неграмотными. Об этом говорят французские источники.

Вскоре после того, как у Анны в 1053 году родился сын Филипп, она в честь этого события построила в Санлисе церковь Святого Винсента, на основе которой впоследствии было создано одноименное аббатство. В настоящее время в нем размещена школа. На портале церкви привлекает к себе внимание и сегодня скульптура изящной женщины в полный рост. Под нею надпись: «Анна русская, королева французская, основательница собора в 1060 году». Это – запечатленный на века образ Анны Ярославны. Мы стояли у этой скульптуры и мысленно говорили:

– Здравствуй, прекрасная землячка.

Лет двадцать назад я посетил в Париже советско-французскую выставку документов, относящихся к истории развития связей между нашими двумя странами. На ней выставлялась фотокопия письма Анны своему отцу.

По источникам, которые дошли до нашего времени, ее жизнь на чужбине оказалась несладкой. После смерти в 1060 году Генриха I и возведения на престол малолетнего сына Филиппа I – он властвовал как король Франции до 1108 года – Анна удалилась в Санлис. Спустя некоторое время она стала женой графа Валуа. Но этот брак папа римский признал незаконным. Через пять лет умер и новый супруг.

В письме, копию которого я видел на выставке, Анна обратилась с просьбой к отцу позволить вернуться на родину, в Киев, так как ей тяжело жить среди «дикарей» французов.

Что же произошло дальше? И вот тут источники проявляют удивительный разнобой. Он тем более поразителен, что от Анны последних лет жизни странным образом как бы открещиваются исследователи – и во Франции, и в нашей стране.

Средневековые французские историки утверждают, что она уехала в Киев и последние семь-восемь лет жизни прожила там. Поэтому и нет ее могилы во Франции. Об этом, в частности, пишет Ф. Мезере в своей трехтомной истории Франции с древнейших времен до 1588 года. Сам труд вышел в середине XVII века.

Один экземпляр этого трехтомного старинного фолианта сохранился в Государственной библиотеке имени В.И. Ленина в Москве. В переводе со старофранцузского текст в нем об Анне гласит:

«Генрих I не имел ни детей, ни жены. Он, понимая собственный немолодой возраст – а было ему 39,– разделял озабоченность своего Совета, который требовал от него наследников для королевства. До него дошли слухи о прелестях княжны, достойной завоевать сердце великого монарха. То была Анна, дочь Ярослава, прозванного Мудрым, князя Руси, называемой нашими современниками Московией. Воодушевившись от одного рассказа о ее совершенствах, он послал в 1044 году епископа де Мо с большим и помпезным посольством, предлагая свою руку.

Его предложение было принято с такими почестями, которые можно адресовать только такому государю. Княжна была передана епископу, который отвез ее во Францию. Бракосочетание отпраздновали со всеобщей радостью, так как все надеялись, что этот брак будет более счастливым, чем брак с первой женой короля – Матильдой.

Однако надежды добрых французов оправдались не сразу: прошло восемь лет, а детей все не было. Франция, прождав так долго счастья, уже начала терять надежду: король был от этого в большом огорчении, а Анна, огорченная еще более, чем он, безутешно скорбела. Перепробовав все существовавшие лекарства, она обратила свои молитвы к небу, уповая на святого Винсента – заступника французов. Анна почувствовала результаты этого и перед концом 1053 года родила мальчика, которого назвали Филиппом.

В признательность Анна построила церковь святого Винсента в Санлисе. У нее было еще двое сыновей – Роберт, который умер до смерти отца, и Гуго, который стал графом де Вермандуа, женившись на наследнице графства. Была также дочь, имя которой не сохранилось, так как она умерла в детстве.

После смерти короля в 1060 году Анна уехала в Санлис, в котором любила жить из-за близости к монастырю святого Винсента. Она прожила там недолго, так как Рауль де Перон, граф де Крепи-и-Валуа, похитил ее и женился на ней. Неизвестно, сделал ли он это с ее согласия. Анне исполнилось тогда всего 34 года.

А так как первая жена графа была еще жива, духовенство отлучило его от церкви за этот брак, который признали незаконным. Однако такие меры не смогли принудить графа расстаться со своей новой супругой, и только его смерть, после пяти лет супружества, разделила их.

Оставшись вдовой во второй раз и, как надо думать, презираемая французами за то, что она, королева, снизошла до такого союза, Анна вернулась в свою страну, где прожила еще семь или восемь лет»³.

Однако вопрос о том, где закончила свои дни знаменитая дочь Ярослава, нельзя считать решенным. В этом отношении наблюдается весьма любопытная особенность.

Большинство источников, которые датируются первыми шестью столетиями после смерти Анны, утверждают, что она закончила свой жизненный путь в Киеве. Об этом же пишет и такой советский специалист по Киевской Руси, как профессор С. Высоцкий⁴.

Однако, чем ближе к нашему времени, тем больше историков в последние триста лет считают, что Анна Ярославна умерла во Франции. «Она предпочла остаться во Франции, чем вернуться в свою страну»⁵,– утверждал в 1816 году известный французский историк Дюрдан в своем пространном труде об истории России со времен Рюрика, посвятив Анне Ярославне лишь два небольших абзаца.

Большинство советских историков тоже считают, что Анна закончила свою жизнь во Франции и на Русь не возвращалась. Стоит заметить, что наиболее осторожные из них вообще обходят этот вопрос. Например, такой весьма авторитетный историк, как академик Б.Д. Греков, в своей книге «Киевская Русь» выделил специальный раздел «Киев и Франция» в главе «Киев и Западная Европа при Ярославе». В нем всего шесть с половиной строчек, где говорится о ее двух браках, о сыне Филиппе – короле Франции, о том, что она собственноручно подписывала французские документы, и ни слова о ее дальнейшей судьбе. Может быть, такое отношение в некоторой степени оправдывает замечание самого академика в начале главы о том, что сюжет ее «не разработан как следует» и «помещаются только самые общие сведения, дающие лишь контуры международного положения Киевской Руси»⁶.

Напомню, что у нас, в Советском Союзе, создан кинофильм «Ярославна – королева Франции». В нем рассказывается о том, как Анна Ярославна уезжает во Францию, и ничего – опять, полагаю, под влиянием наших историков – о ее возвращении в Киев.

Есть, наконец, в исторической науке и еще одна – пожалуй, полуфантастическая – версия. Ее придерживается исследователь Д.Д. Кулинич, утверждая, что Анна, возвратившись в Киев и встретив там из-за происходивших между сыновьями Ярослава междоусобиц плохой прием, вернулась вновь во Францию⁷.

Пишется так, будто путешествие королевы по Европе XI века было легкой увеселительной прогулкой. Будто и не было в те далекие времена кровавых и частых войн, разбойных нападений грабителей, множества диких зверей в густых чащобах. А ведь такое путешествие длилось обычно несколько месяцев.

Итак, ни во Франции, ни на Руси могила Анны не найдена – загадка окончательно не решена.

Правда, в 1825 году во Франции вышел сборник документов об Анне Ярославне⁸. Их собрал и предпослал им предисловие князь Лобанов-Ростовский, любитель французской старины.

Он со ссылкой на французских авторов тоже пишет о том, что Анна «вернулась в Россию». А затем заявляет, что в 1682 году некий отец Менестрье обнаружил ее могилу в церкви аббатства Вилье, неподалеку от Парижа. Эта точка зрения просуществовала почти век, а потом ее поставили под сомнение: новые исследователи стали утверждать, что эта гробница – просто памятник, воздвигнутый в честь королевы, что-то вроде того, который существует в Санлисе.

Однако сам Лобанов-Ростовский поддержал гипотезу Менестрье о том, что памятник вдове Генриха I является гробницей Анны Ярославны. Вот что при этом любопытно: с тех пор – а прошло уже более полутораста лет – никто из историков категорически не утверждал, что могила Анны находится во Франции, никто всерьез не воспринимал ни «находку» Менестрье, ни догадки князя Лобанова-Ростовского.

В этих условиях, видимо, и я могу высказать свое суждение по этой проблеме, тем более что любой научный интерес к отношениям между нашей страной и Францией уже сам по себе заслуживает внимания.

Французские источники той поры – речь идет об XI веке – не могли не зафиксировать смерть такой личности, как королева Франции. А Анна для своего времени считалась личностью незаурядной. Она не только являлась королевой – женой французского короля, но была одно время и королевой-регентшей, подписывая все государственные документы за малолетнего сына. Так неужели ее смерть во Франции обошли бы молчанием историки тех лет, не оставив потомкам даже никакого следа о том, где ее могила?

Специалистам во Франции я задавал вопрос:

– Неужели нет никаких свидетельств того, что Анна Ярославна умерла во Франции?

– Нет, – отвечали они, – мы таких свидетельств не знаем.

Таким образом, хотя и существуют две версии последних лет ее жизни, есть основания считать, если со временем не обнаружатся убедительные данные противоположного характера, что более правдоподобен вариант возвращения Анны в Киев. А то, что следов и письменных источников не сохранилось, объясняется весьма просто. Деревянный Киев несколько раз горел, подожженный завоевателями, и немудрено, что до нас, в двадцатый век, не дошли детали событий одиннадцатого… В пользу Киева остается еще один, и весьма немаловажный, фактор – свидетельства средневековых историков, которые по времени жили ближе к Анне, чем историки последних столетий.

Гид, дававший пояснения, отмечал, что королева Анна оставила о себе добрую память.

Впечатлениями, вынесенными от посещения Санлиса, я поделился со своими французскими собеседниками, не преминув подчеркнуть:

– Вот видите, какие давние связи между Россией и Францией. А жизнь и деятельность во Франции дочери великого русского князя – прекрасное подтверждение этого.

Полушутя, полусерьезно с обеих сторон мы высказывали убеждение в том, что наши предки – и русские, и французские – понимали значение связей между двумя народами, а что касается упреков Анны по адресу французов, то это, как говорится, «преданье старины глубокой».