Читать книгу: «Грезы президента. Из личных дневников академика С. И. Вавилова», страница 5

1915

1 января 1915

Новый год… чего хочется и что случится? Весь год «закован», только за его гранью кончится маскарад военной службы. Желанья сужены, простора нет, а хочется вложить и в этот промежуток времени живое, свое. Физика, милая физика, как далека ты от меня сейчас. Но, что сделать? Делай что возможно, но не упускай ее – вот первая и главная задача.

‹…›

Грустно. Сладко и грустно – «и некому руки подать». Один я, совсем один. Там в роте чувствовались еще «живые души» кругом, а здесь совсем один. Грустно, и даже о прошлом думаю с грустью.

 
Уж не жду от жизни ничего я,
И не жаль мне прошлого ничуть,
Я ищу свободы и покоя;
Я б хотел забыться и заснуть.
 

‹…›

Кем я буду, что начну, и как все сложится. Но любопытно бы заглянуть в далекое будущее. Судьба моя, по началу судя, должна быть интересной. Я по-прежнему и на войну, на все эти обозы и аэропланы смотрю как на эпизод моей, личной жизни, смотрю солипсически. «The time is out of joints»¹¹³, поэтому жизнь призрачная, именно призрачная, это не я, а кто-то иной ходит в военной шинели, хотя со всей моей неуклюжестью, неловкостью и вечным насморком. Война… а я не воин. Это так, но разве все эти серые шинели прикрывают воинов, разве не живет под ними, прозябая, душа рабочих, булочников, адвокатов. И это так, но у них и в шинели голос звучит звонко, они живут, а я только призрак в шинели. Есть, кажется, здесь и другие такие призраки. Разве это не призрак или, по меньшей мере, не карикатура, проф[ессор] Аничков, седой, лысый, с огромным брюхом в форме прапорщика и в роли дежурного офицера штаба. Раньше у меня была жизнь «зеркальная», теперь – призрачная – the time is out of joints.

3 января 1915

…покуриваю, читаю газеты, а иногда философствую. Сегодня поднял зачем-то на стол тяжелую свинцовую пепельницу. О, как она тяжела, как тянет ее к себе земля. Тянет… Gravitation’s problem¹¹⁴! Стало грустно. Как она близка мне, эта загадка. Таинственная, неуловимая и всюду ощутимая сила тяжести. Сила, которой в конце концов движется все. ‹…› Ей уж давно в душе посвятил свою жизнь. Всякие Ausbleichverfahren¹¹⁵ только ступени к самостоятельной работе. Если буду жив, буду работать, буду искать, хотя [бы] одного эксперимента, хотя бы малейшей зацепки, за которую зацепилась бы вся гомерическая современная физика. Сейчас я без рук, без книг, без лаборатории. Остается область фантазии посленьютоновского периода. Эта тяжелая пепельница в ресторации – какой она укор. Сидеть бы дома, читать все эти сногсшибательные сверхнатуральные тевтонские умствования релятивистов, искать жемчужные зерна в куче навоза. Ну что же буду фантазировать. Но все же буду, хотя все эти фантазии должны не выходить из пределов, данных электронами и квантами. Свободно было Лесажу, а теперь, Боже мой, какие проволочные заграждения, фугасы и волчьи ямы квантов и электронов готовятся для всякой фантазии. Попытаться решать Gravitationsproblem с точки зрения наивного реализма – только наивное занятие.

4 января 1915

Мир – основа, на которой ведутся хитросплетения надежды всех, панов, солдат, генералов. Здешние «поганенькие» (другого слова не подыщу) телеграммки. Каждый день огромными буквами печатают всякие предсказания и слухи о мире. То m-me Тэб¹¹⁶, то какой-то старичок, то еще монах XVI века… и все иногда с усмешкой, а иногда без нее читают. Мир и война стали мистическими, чем-то независимым ни от стратегии, ни от погоды, ни от прочего. Просто где-то в какой-то загадочной книге записаны начала и концы, описаны все перипетии, все мелочи войны, а мы… мы только актеры, разыгрывающие давно написанную небесами пьесу, импровизации нет, всякий жест, слово – есть в этой пьесе. Даже у нас наверху, в комнате Чебышев вызывает духов и спрашивает о мире! Мир осенью… Я когда-то в Прадле в отчаяньи гадал на пятиалтынном и получал мир между Рождеством и Пасхой. И почему не гадать. ‹…› Все это пишу не в суд и не в осуждение. Сам я всегда любил таинственность, чудесное, мрак, любил с тех пор, как себя помню. Я физик – всегда был фантастом и метафизиком. Вспомнить только мои детские «заветы» с Богом, алхимию и всякую чертовщину. Не прочь даже в физику допустить метафизику. Когда у нас поднимался треногий стол на две ножки, думал о связи всего этого столоверчения и столоподнимания с gravitation’s problem. В самом деле, «духи», поднимая столы, преодолевают силу тяжести. Вот, право, уж не тут ли искомая зацепка, не в спиритических ли экспериментах. Перед самим собою извиняюсь за эту чепуху.

5 января 1915

А я человек – только книжный. Книги как книги, как предмет – это и все. Как без этого смог бы жить – не знаю. Я человек одиночества, в одиночестве я почти всегда испытываю то элегически-спокойное настроение, лучше которого я ничего не знаю.

10 января 1915

Сегодня в кофейне с верхнего этажа услышал звуки рояля. В кофейне я один, тишина. Вдруг вспомнил Лиду. Как скоро о ней забыл, первое потрясение, первый ужас стали такой ровной, едва заметной элегией. Но она укоренилась и уже неизлечима. Кто видел или узнал смерть, тому три пути, глубочайшее отчаяние, религия и… творчество.

14 января 1915

О чем прошу Бога? Прежде всего, о научном вдохновении. Боже, если бы оно было и если бы появилась та петелька, за которую бы захлестнулся крючок моих физических знаний и фантазий, – я бы забыл все и был счастлив.

19 января 1915

Нигде не нахожу блаженной Einsamkeit¹¹⁷, всюду не один, всюду тревожат чужие глаза, чужие или чуждые разговоры. Прежде, там, в халупах, с солдатами было лучше – среди людей был один со своими мечтами и тоской.

24 января 1915

Фауста кончил и вчера отнес к переплетчику, отдал переплести в кожаный переплет, вплетая белые листы. Странная книга! Я буду всегда читать ее, вечно приходить в негодование от длиннот 2-й части и восхищаться отдельными фразами и словами. Вторая часть от первой до последней сцены символична, и в этом ее главный недостаток. Первая часть, наоборот, в самых фантастических сценах реальна.

27 января 1915

…с каким бы наслаждением заснул, чтобы проснуться 1 января 1916 года и начать вшиске¹¹⁸ di nuovo¹¹⁹.

Во сне опять шрапнели, фугасные бомбы, аэропланы. Боже, что же делать, чтобы опять почувствовать в себе человека?

19 февраля 1915

Война совсем похожа на шахматную игру. Игроки – штаб, пешки, короли, туры – солдаты, офицеры e tutti quanti¹²⁰. Вся Россия, Москва, дом – зрители. Ну а кто же я? Просто пылинка, приставшая к одной из пешек, с ней я двигаюсь, торжествую или погибаю – но в игре я бесполезен. Положим, эта пылинка с ушами и глазами, она все видит и все понимает…

11 марта 1915

Весна все переменила, и глаза и уши стали другими. Хочется бежать без шинели, гулять и дышать весной. Ни о чем не могу думать, ничего не могу делать, весна все заслонила. И ничего не страшно.

 
Все благо! Бдения и сна
Приходит час определенный.
 

Люди другие мне не нужны, я один, один с весною.

Чирикают птицы, гулко стучат лошадиные копыта, и вокруг все смеется, все голоса веселы, ярко блестят на солнце кресты собора и костела. Хорошо, Боже, как хорош мир, вся природа поет «Te deum laudamus»¹²¹.

12 марта 1915

25-я весна для меня сегодня начинается. Прожил такую уйму лет, а позади, в сущности, ничего, так, парение надо всем, наслаждение всем, чувствую себя все-таки мальчишкой. Жизнь впереди, жизнь светлая, интересная. Какой веселый день, отворил дверь на балкон. Весна, звенят колокола костела, сегодня польское Благовещение, кругом города холмы, покрытые лесами, чувствуется, с набухающими почками. Что-то предпасхальное чувствуется. Прекрасный день, первый день моего нового года. Я молод, весна, впереди не потеряны надежды, а на земле и на небе так много интересного. Никогда я не буду филистером, никогда не буду мещанином. Жизнь моя, может, будет сумрачна, но она всегда будет интересна.

Ну, положительно все лица смеются, на всех балконах паны и паненки. В первый раз я понял все чудо весны. Весна это чудо, все люди вдруг стали другими. Будь я Фауст, я бы воскликнул сейчас весне «Verweile doch, du bist so schön»¹²², и Мефистофель мог бы меня сцапать.

18 марта 1915

Я не узнаю себя, ни в зеркале, ни in me¹²³. Какое-то «потустороннее существование», какая-то тень вместо живого человека. ‹…› И голова не работает, и во сне снятся неизбежные цеппелины с бомбами. ‹…› Как это отвратительно, чувствовать себя «живым трупом». А это так. Суждено или нет мне то, о чем мечтаю, – тишь лаборатории и библиотеки. Мне большего не нужно. Читаю опять Фауста…

20 марта 1915

Романтическая ночь. Не знаю почему, под впечатлением ли Плащаницы и «гробиков» или заунывного пиликания на скрипке, но вдруг решили с Чебышевым идти на кладбище. Наняли извозчика, захватили револьвер. Извозчик – пан молчаливый и, видимо, виды видавший. Кладбище в ½ версты за городом, на Моравицком шоссе. Остановили у кладбища, калитка не заперта. Вошли. Тихо. Небо ясное, сравнительно светло. Бредем по дорожкам мимо памятников. Кладбище богатое, памятники тяжеловесные, темными таинственными дырами зияют открытые двери склепов. Это самое страшное. Идем так сладко и жутко. Ночная весенняя свежесть. Тихие звезды, жуть кладбища и на душе элегия. Что-то простучало, не то сторож, не то мертвец своими костями. Страшно. Побродили, вернулись к пану, опять по шоссе в Кельцы, слезли у костела, зашли туда, посмотрели еще раз на бутафорский «гробик» после настоящих мертвецов и вернулись домой.

Так минорно прошла Великая Пятница и мои именины. Церковь, кладбище ночью и грусть. Ничего радостного и ничего потрясающе печального.

25 марта 1915

…сейчас один, да вот еще на полу растянулся Шайтан, но от его присутствия еще тише. Дверь на балкон открыта. Тепло, небо затянуто, но спокойно и не хмуро. Только в такой тишине немножко начинаю узнавать себя, Кельцы расплываются и перед глазами опять Москва, книги и физика. Физика… неужели мне удастся вновь стать физиком?

Хорошо бы отгородиться от всяких случайностей и в мирной лабораторной тиши прожить spatio breve¹²⁴. А сейчас кругом только сон.

Я давно бросил всякое Weltan[s]chauung¹²⁵. Когда-то так наивно писал длинное рассуждение под титулом «Мое миросозерцание», где доходил от α до ω. А теперь мир для меня сумбурная мозаика, в которой я различаю миллионы кусочков, иногда несказанно прекрасных, иногда отвратительных, но целого, той картины, в которую складываются эти кусочки, не вижу, да и не хочу видеть. Я физик, физику люблю больше всего на свете, за ее ясность, глубину и в то же время вечную загадку. Но у меня нет физического миросозерцания. Для меня физика отчасти только modus vivendi et non plus ultra¹²⁶. Я совсем не эстет, одной внешности не люблю и не понимаю. И что я такое. Пожалуй, правда, что я чудак.

19 апреля 1915

Вчера ночью вышел на балкон и сидел с полчаса, глядя на звезды. Ведь это сыпь вселенной. ‹…› Внизу на костеле уныло звонят часы, шумят колеса, гремят пушки – и какая это пыль в сравнении с той небесной пылью, засорившей вселенскую пустоту.

Я окончательно потерял самого себя.

20 апреля 1915

Опять спасаюсь у неба, выхожу на балкон и смотрю на это безмерное «все». Ради этого всего и живу. Но, вдруг, опять становится жутко и как-то невольно слагаются две строки из несуществующего стихотворения:

 
«Зачем же небо без границ,
И где же ты, Творец?»
 

Это уж жуть вселенская – от которой спасенья нет. Да, как-то все жутко – кругом. ‹…› Так все, и небо, и люди, и письма, и сам себе – все внушает жуть и страх. Куда спастись? В физику, в науку – по-прежнему. Остальное все преходяще и минутно.

23 апреля 1915

…обед, синематограф «Чары»… и спать.

25 апреля 1915

Первый раз за 10 месяцев испытываю вновь радость одиночества – опять один с самим собою…

26 апреля 1915

…вышел сейчас в сад перед домом. Атласное небо, а на нем переливаются звездные алмазы, мощные силуэты каштанов, а ночь полна звуками. Неутомимо трещат лягушки, из деревни шумит буйная полька с бубном и гармоникой. Вот все замолкло и совсем издалека слышны выстрелы – здесь в таком глубоком тылу это куда более жутко, чем там – прежде. Гудит паровоз, с востока ползет туча. В старом доме освещены окна. Какой уют, мир и тихое биенье жизни. Пейзаж почти трагический. Эти глухие удары пушек сразу меняют картину. Да, здесь слышна трагедия. Но, Боже мой, какая красота во всем. Небо со своими вечными загадками, старая усадьба с дряхлыми сединами и молодость и лихость польки. Пробыть 5 минут в этой насыщенной красотой атмосфере – почти счастье и Бог послал мне его. Я готов жить только для этих ночей, только для этой блаженной и божественной красоты. Все сразу становится таинственным, а для тайны стоит жить.

29 апреля 1915

Ночью было жутко. В комнате совершенно темно, окна закрыты ставнями. Мыши скребутся повсюду, чуть ли даже не в матрасе… ‹…› Где же «я», я-настоящий. Осталась чужая оболочка. Действую как чужой, даже думаю как чужой.

12 мая 1915

«The time is out of joints»¹²⁷, и я на все согласен. Дом, Москва даже не снятся, да и о книгах и физике забываю. Стал «сам не свой». Еду по полю на лошадке, любуюсь ландшафтами, чувствую себя офицером и даже забыл о маскараде. Я сейчас вроде заигравшегося актера не различаю, где сон, где явь.

18 мая 1915

Лес стал таинственным и грустным, здесь витала смерть и, кажется, еще будет витать. Это не настроение кладбища, настроение элегическое, но мирное и успокаивающее. Скорее это впечатление раскрытой могилы, которая вот-вот проглотит гроб. Это уж не элегия, а ужас.

21 мая 1915

Деревня и деревенская природа. Существует ведь природа и не деревенская – ночное небо и море. Это природа поэтов и философов. А вот природа деревенская: березовые и сосновые лесочки, река, коровы, розовые закаты, рожь, васильки. Василек ведь самый народный цветок – это не то что ландыш или фиалка – это прелестный плебей. Деревенская природа – это сами мужики и бабы, безропотно умирающие и родящие. Две «природы» – первая более бездушная, космическая стихийная, вторая очеловеченная, одушевленная, идиллическая. Но обе – природа, уже потому, что существуют не для того, чтобы смотреть, а если и смотрят, то для того, чтобы существовать. Все живущее, все сущее – актеры в драме, предначертанной Богом. Зритель этой драмы – Бог. Актеры в массе не знающие, забывшие, что они актеры, актеры – гениальные, перевоплотившиеся. Но среди них мы, я и другие – «городские», актеры прескверные, актеры в то же время зрители. Играет и смотрит, как сам, как другие играют. Да это так, в нас – искра Божества. Но, Боже! актеры мы отвратительные, зрители, достойные сожаления, – видим изнанки декораций, бутафорию и ложь – но сущности драмы не видим, не понимаем. Природа, деревня – как они счастливы! Счастье – результат оценки своего существования, измеряется оно какой-то таинственной дробью. У деревни числитель мал, но и знаменатель тоже, у нас числитель велик, но чем он больше, тем непропорциональней растет знаменатель. Знаменатель этот – кажется, как раз функция «созерцания» – зрительства. Деревня живет своей незатейливой, но полной жизнью – порой посмотрит, но на кого? На Него, на Божественного Зрителя драмы. Она знает, что Он есть, что Он смотрит[,] и вдохновляется еще больше, «играет» еще лучше. Мы – актеры-зрители, мы смотрим больше на сцену, а не на Зрителя. Мы плохие актеры, плохие зрители. Впрочем, «опроститься» уже невозможно – это значит, при том же неимоверном знаменателе получить ничтожного числителя. Дробь становится изчезающе малой. «Zwei Seele»¹²⁸ – это души актера и зрителя, живущие в нас. Но все-таки я – зритель и любуюсь чудной игрой природы. Какая радость погружаться в этот стройный и простой мир. По-прежнему останавливаю свою лошадь среди леса и смотрю, слушаю и немею. Мы – зрители плохие, стараемся найти изнанку декораций и бутафории (наука), но иногда просыпается истинный – божественный – зритель. И стоишь очарованный, и смотришь, смотришь.

28 мая 1915

От скуки хочу спасаться творчеством, а не написать ли моего Фауста. Вот я куда гну, хотя, конечно, из этого ничего не выйдет.

29 мая 1915

…все казалось очень просто. 1½ года военной службы – 1½ года вынужденного почивания от дел. За это время все передумаю, разработаю планы, приготовил даже толстую записную книжку для этих «планов». А потом пойдет физика, и так ad finem¹²⁹. Но военная служба оказалась не почиванием от дел, а совершенно новым, грозным делом. Померкла и физика, и дом, и книги. Попал в какой-то иной мир, странных измерений. ‹…› Потом, быть может, скоро, все пройдет – я проснусь и, наверное, найдусь, попаду в какую-нибудь колею, и пошла писать губерния.

1 июня 1915

…думаю о тех радостях и бедах, которые могут быть на меня сегодня ниспосланы с небеси. Радости по восходящей степени: 1) получение посылки с книгами и писем, 2) известие об обратном переводе в тел[еграфную] роту, 3) моя статья о П[ринципе] О[тносительности] будет помещена в Ж. Ф. Х. О.¹³⁰, 4) Glänzender Schlag¹³¹, какое-нибудь этакое стратегическое сальто-мортале с нашей стороны, перевертывающее всю войну, 5) Вдруг да мне мелькнет Lösung der Grav[itation’s] Problem¹³² – это, конечно, самая большая радость. Весьма могут приключиться и вещи с обратным знаком – беды: 1) скверное письмо из дома, 2) скверное письмо от Поройкова, 3) –˝– от Лазарева, 4) Glänz[ender] Schlag, но только с другой стороны, 5) убеждение, что я ни к черту не пригоден и никогда ничего не разрешу. ‹…› …устал, остался 1 час бодрствования, были бы книги или газеты, улегся бы, и начал читать и мечтать.

2 июня 1915

Утром. Сегодня ночью чуть не змарл¹³³, меня неделю мучит какой-то противный кашель, как только я займу горизонтальное положение. Вчера спокойно заснул, во сне, конечно, всякая чертовщина, в конце концов мне начало казаться, что я – фронт, в плече у меня Праснышский район, одновременно я главнокомандующий и рыцарь ордена какого-то Чернаго Креста. И вот чувствую, что со всех сторон лезут враги, задыхаюсь, просыпаюсь, смотрю, со мною черт знает что делается. Левое плечо страшно болит, ломит, в сердце какие-то уколы и спазмы, душит кашель, но кашлянуть боюсь, как бы не оборвать натянутых струн сердца. Стал лежать без движения, озноб, бросает и в холод, и в жар. Ну, caro amico la commedia si finisce¹³⁴. И удивительно, вполне спокоен. За время войны родилось настоящее хладнокровие. Лежал, лежал, незаметно заснул, проснулся в 9-м часу утра, остался один кашель. Страшен сон, да милостив Бог. Вот сейчас, утром, умирать не хочется.

5 июня 1915

…кругом так тихо, по дорогам скачут зайчата, подъехал сегодня к одному, сжался косоглазый, дрожит, постоял над ним с минуту. Милый, людям беда пришла, хуже, чем вам, косоглазым. А солнце горделиво посматривает, как земля описывает вокруг него свой рабский эллипс. Ему все равно, и люди, и немцы, и косоглазые – чужие, его паразиты и рабы.

6 июня 1915

Днем ‹…› ночная «утрировка» кажется непонятной, а как стемнеет, останешься один, без книг, в разговоре с самим собою, ничего не видно, от свечки еще больше теней, опять «фронт» чувствуешь, как свое тело, как тогда во сне. ‹…›

…заснуть месяца на 2 и проснуться в кризис.

10 июня 1915

В эти тяжкие минуты погрузиться бы в океан книг, замкнуться в свой dumpfes Mauerloch, корпеть над Gravitation’s Problem.

13 июня 1915

То, о чем я пишу в дневнике, для меня, в сущности, «все». Это книги, которые я читаю, вести, мечты, окружающая обстановка. ‹…› А все-таки чудно, сижу я сейчас где-то под Радомом, чиню дорогу, а от скуки спасаюсь Фаустом. Я вполне серьезно иной раз думаю, а вдруг как-нибудь, заснув в халупе, я проснусь у себя наверху, на Пресне, надо мною Мадонна, рядом из комнаты выглядывают книги. Просыпаюсь, протираю глаза, вспоминаю, что мне сегодня надо ехать в Любуцкий лагерь, а все это – от лагеря до Сички, было сном. Ей Богу, это возможно, может быть, я и дневник-то во сне пишу. Хорошо бы было это или нет? Нет, Gott sei dank¹³⁵, за то, что это была явь. ‹…› amico Faust¹³⁶ по-прежнему выручает, странная книга, она как калейдоскоп, сколько ни верти, все новые картины и мысли.

14 июня 1915

Сидел сейчас на опушке соснового леса и мечтал, из-за сосновых колонн выглядывает оранжевая луна, словно на декорации из «Руслана и Людмилы». По лесу стоят обозы, «страха ради аэропланска». Солдаты играют на жалейках, поют, ночь прелестна. ‹…› От скуки смертной спасает по-прежнему Фауст.

15 июня 1915

…ходят паненки толпами, будь я более энергичным можно бы иметь einen Abenteur¹³⁷.

16 июня 1915

Ах, как желал бы я сейчас смотреть на все «des point de vue de Sirius»¹³⁸.

22 июня 1915

Читаю сейчас «Первые люди на Луне» Уэллса. Дразнит меня судьба, зашел в Радоме в магазин, купил там первопопавшуюся книжку, а в ней оказывается Gravitationsproblem¹³⁹, и притом так лукаво, заманчиво изложенная. Положим, в книжонке много чепухи – но не она важна, а импульс.

Вышел в поле – звездное небо, дразнит и упрекает той же Gravitation’s problem. Тихо, тишина мертвая, страшнее самой ужасной канонады.

28 июня 1915

Ж. Верн прочитан и снова Фауст в руках. Чувствую себя сейчас как-то тоскливо, снова затосковал по милой физике.

29 июня 1915

Вчера с вечера и по сю пору владеет мною какая-то хандра, однообразие начинает тяготить, попасть бы хоть под огонь и немного разогреться. ‹…› Войны хотелось, и было бы страшно досадно, если бы ее предотвратили. Я фаталист, был им и остаюсь. Война эта – моя. Благодарю Бога, что вместо кукольной комедии мне пришлось участвовать в великом деле. Итак, собственно сегодня – год моей службы. ‹…› Я буду всегда мечтателем, полуученым, полупоэтом…

30 июня 1915

Вот и конец этой книжке. Еще прошло полгода, странные, не яркие, бескрасочные, война все время была далеко и впечатления от нее поверхностно-газетные. Что я делал? Плыл по воле волн, из тел[еграфной] роты занесло в этот вонючий военно-дорожный отряд, с которым и блуждаю из халуп к помещику, от помещика к попу. Я все еще в тумане и не очнулся с 29 июня 1914 года, да и не могу очнуться. Вот попаду снова к себе, «к книгам милым моим» – тогда все пойму и оценю, а сейчас я все время живу как оглушенный и не ясно себе самого себя представляю. Верст на 500 радиусом отсюда – меня никто не знает. Solus sum¹⁴⁰. Там, в тел[еграфной] роте, были милые люди, которые меня наконец начали понимать, здесь все чужое и холодное. Физика – далеко от меня. За эти полгода думал немного о Gr[avitation’s] prob[lem], написал заметку о прин[ципе] отн[осительности], но до сих пор никакого ответа не имею. Пробовал читать физ[ические] книги – из рук валятся. Один Фауст со мной и его я действительно читаю сейчас так, как никогда уже больше не буду читать. Эти полгода – сонный туман, Бог знает, когда он прояснится. Писал я тут, что видел, чувствовал, слыхал и думал. О многом, конечно, не написал, но все-таки писал одну правду.

6 июля 1915

Я весь in Gedanken¹⁴¹, в мечтах и мыслях. Правда, мысли эти о мире, и нельзя думать и мечтать о «ничто», о новом своем мире без времени и пространства, без материи и энергии, но все-таки думаю и мечтаю не о себе, а о мире.

10 июля 1915

На закате вышел в поле. Огромное оранжевое солнце медленно и величественно тонет за горизонтом, а с востока поднимается бледная как мертвец, с припухлою щекой, луна. Жизнь и мечта, созерцание, зеркальность. Я человек лунного света, ночи, звездного неба и не люблю обманчивого, гремящего золотого дня.

11 июля 1915

Год тому назад, 11 июля, в воскресенье сидели мы мирно по палаткам, кушали мороженое и побаивались Турчина. Но вот какой-то писарь занес весть, что лагерь не сегодня завтра снимается – идем усмирять забастовщиков. Газет не видали уже две недели. К обеду дело выяснилось, готовится мобилизация, в собрании 17[-го] батальона разыскали «Русск[ое] слово» со всякими ультиматумами, и сразу все стало ясно. Война. Загремели оркестры, солдаты и офицеры заходили петухами. Было жутко, но страшно хотелось войны, было бы страшно досадно, если дипломатам удалось бы погасить пожар. Но повторяю, было жутко, немцев я знал и немцев боялся. К вечеру сняли палатки, уложили багаж и спали на койках под открытым небом.

12 июля 1915

…хочется спать.

16 июля 1915

Ввалился в первопопавшуюся комнату, где ночевали какие-то интендантские чиновники-гуртовщики и разлегся на полу, один чиновник сжалился и дал подушку. ‹…› Сегодня ночевал в «дамской» на ст[анции] Леопольдув…

23 июля 1915

Мне почему-то не хочется пробуждать «самого себя», не хочу думать об отпуске. Живу призрачным военным миражом, и 25-й корпус, и телеграфная рота «höchste Dasein»¹⁴² этого миража.

25 июля 1915

…равнодушно смотрю на поля. Земля кажется плоской желто-зеленой тарелкой, по которой движется всякая мелюзга, люди, лошади, собаки, сверху тарелка плотно прикрыта полоскательницей датского фарфора с бледными, нежными голубыми колерами. Не думается ни о чем.

29 июля 1915

На горизонте опять пожары, говорят, горит Седлец. А последние летние ночи так глубоки, задумчивы, прохладны и прелестны, небо смотрит с вечным своим равнодушием на земные дрязги и совершает свою vorgeschriebene Reise¹⁴³.

От надвигающегося государственного ужаса ждешь спасения intro se¹⁴⁴, в звездах, но стыдно. Война обесценила жизнь и «я» и вознесла что-то новое, странное и, пожалуй, чужое. Война ведь наивна, детски наивна в самых глубоких стратег[ических] маневрах, но она сильна, Боже, как сильна. И что я могу сделать. Я стою и смотрю, как бушует это дикое, нелепое море, как ломает нежность души и всего святого, сам уношусь этим морем и бессилен. К чему я человек, к чему я русский, отчего я не одна чистая, кристаллизованная душа, холодная как лед, далекая и бесстрастная, как небо. Издалека гремят пушки, давят душу, заковывают ее в неразрывные узы. Что произошло, что случилось?

2 августа 1915

Читаю всякую ерунду, на своих сожителей смотрю волком. Я сам похож на философствующего медвежонка, Шиховский – на гадюку, а Оранский на молочного поросенка.

3 августа 1915

Сейчас хочется бежать куда-нибудь далеко, далеко, забыть о людях, о родине, о том, что я человек, и перейти в мир иной, мир науки, мир звезд.

4 августа 1915

Трагедии, комедии, пейзажи – но все только кинематограф. Посмотрел и проехал мимо, осадка почти никакого.

5 августа 1915

Дикие пошли места, поля без единой души человеческой, болота, а на горизонте Беловежская пуща. Мужики и бабы какие-то сказочные, пестрые, стилизованные. У баб на головах красные чепчики, одежды пестрые и яркие. Все какое-то допотопное, берендеевское. Халупы, т. е. избы с петушками, а внутри больше бани, чем избы. Сейчас живем, например, в большой избе с огромной печью-лежанкой, со скамьями кругом, того и гляди Баба-Яга откуда-нибудь вылезет. Дикое, сказочное место – все словно выходец с того света. И вот среди этих урочищ, архаических мужиков появилось чудище войны. Диссонанс страшный.

10 августа 1915

Просыпаюсь, Господи, какая белиберда, какая-то грязная комнатенка в доме учителя. В школе на стене какая-то приторная немецкая олеография Schutzengel’ я¹⁴⁵, я в Беловежской пуще, за горизонтом грохот пушек, который я спросонья принял за топот лошадей на конюшне…

12 августа 1915

Одно, или умереть, или уйти в себя, к книгам, а здесь, на военной службе, сейчас невыносимо, и грустно, и стыдно.

14 августа 1915

…хочется заснуть и ни о чем не думать.

18 августа 1915

Весело и приятно быть архитектором и инженером, смотреть, как из-под рук сотни людей под ударами топоров возникает всякая дрянь – мосты etc.

19 августа 1915

Я – это вовсе не я, я ступенька длиннейшей лестницы, которая тянется Бог знает откуда и куда, и каждая трава, лошадь опять только ступенька, а эти сизые камни, что помнят они? Principium individuationis¹⁴⁶ – принцип сохранения особи – после принципа сохранения энергии самый страшный, самый таинственный принцип. Природа мыслима, возможна только дискретная – это так, но к чему это железное сохранение индивидуума, его неразрушимость – к чему эта косность в природе. А живое неразрушимо так же, как и мертвое. Все живое от живого. Глядя на серо-зеленый, безразличный, первобытный пейзаж, стало страшно за «я», за его бесцельность, живешь не ты, а другое, а что, Бог знает.

20 августа 1915

…вспоминаю Коммерческое. Боже, как это уже далеко, далекие, далекие ступеньки лестницы, по которым когда-то взбирался сюда, и это странное полуфантастическое житие в белорусской халупе.

21 августа 1915

Война – чудовищная колесница, запряженная апокалипсическими ихтиозаврами, фантастическая, нелепая, неведомо откуда взявшаяся и теперь носящаяся по лицу земли по полям, лесам, дворцам, монастырям, халупам, все давящая, сжигающая на своей безумной дороге. Все равно чугунному колесу, что раздавлено, булыжник или череп Кюри¹⁴⁷. Она летит, совершая кем-то предписанный путь, и горе подвернувшемуся. Армия, я – невольные седоки этой колесницы, нам иногда кепско¹⁴⁸ – страшно сидеть в этом вихре, многие уже вылетели из него туда в Лету, страшно смотреть на родную растоптанную землю; но я только смотрю на это безумие, меня не топчут, вернее, я топчу, есть, правда, кое-кто в сторонке, с ужасом глядящий на мимо пролетающую телегу, но погодите, и до вас черед придет. Теперь мы поняли безумие войны, полчища нищих, бездомных, калек… только армия, избранная, она одна живет сносно. Но мне в глубине души уже и за Москву страшно, страшно за себя, за свое. Нет спасения, и даже к книгам, к созерцанию загорожена дорога. Впрочем, если есть смерть – на свете все возможно и все равно, это надо помнить.

25 августа 1915

Война заволокла все дали, и прошедшее и будущее в тумане, забыл и думать, особенно теперь, мокрою осенью, когда надеяться не на что. От себя видишь на ½ шага. Война отрезала от меня физику, весь мой modus vivendi¹⁴⁹, а будущее кажется таким хаотическим, безалаберным, что о нем думать не хочется. Нет рельс, по которым сразу бы могла покатиться жизнь. Ее поневоле придется начинать сначала, искать направление и фундамент. Эта безалаберность и хаос пугают. Каждый день живешь как последний, ко всему готов, ничем не удивишь, ничем не испугаешь. Смерть Лиды, несчастная война, а мы холодны и безразличны, как камни. Попаду ли в пехоту и буду убит – все равно. Не то чтобы я был настолько угнетен и подавлен, нет, просто война, эти бесконечные скитания ко всему приучили и страшно огрубили. Армия – страшная машина, душа человеческая леденеет и становится камнем. Пожалуй, еще армия делает мужиком, таким же простым и непосредственным во всех отношениях. «С природой одною он жизнью дышал» – для меня лично в этом самое страшное, я не дышу, а задыхаюсь. Поскорее бы прорвать эти несносные военные облака и снова попасть в искусственность книг и московских сплетен.