Читать книгу: «Кибитц», страница 25
64
Господин Кибитц,
ваше последнее письмо – ключ к разгадке всей вашей проблемы. И вместе с тем, это самое отвратительное, что мне доводилось в жизни читать. В принципе, ваши переживания можно считать вполне терпимыми – доводилось слышать кое-что и пострашней. Но эта внезапная изоляция, этот тотальный бойкот! Это дикое недоверие к вам, этот страх, эта измена… Все это выше моих представлений. Я полагаю, именно тогда ваше разочарование достигло высшего предела, и вместе с тем, у него был лишь один вектор – нарастать. Но куда?
Теоретически мы вплотную приблизились к решению вашей проблемы.
65
Уважаемый господин доктор,
полагая, что я достиг высшей точки разочарования, вы ошибаетесь. Это испытание мне еще предстояло. Впереди оставались сорок восемь часов моего пребывания в Польше, и самая страшная горечь была еще не испита.
Но прежде чем продолжить, я хотел бы поведать Вам об одном сновидении, которое каждую ночь буквально вырывает меня из сна. Мне снится, будто я нахожусь в итальянском саду на озере Комо. В сказочной магнолиевой роще, где сладостные ароматы пленяют мое сознание. На одной из лужаек стоит мраморная скульптура в стиле неоклассицизма. Она изображает собаку, беззвучно воющую на луну. Сходство – непередаваемое, фантастическое, невозможное: это, конечно, Хашек, мой бедный пес, тяжеленный камень на моей совести. Хашек, мой вечный упрек. Мое лучшее «Я», на любовь которого я никогда не мог достойно ответить. Всякий раз, когда я думаю о нем, я опускаюсь на колени и молю о прощении: о, ты, мой Бог, Аллах акбар, Адонай ху хоелехим – и тут меня словно вздымает ото сна. Последние слова на иврите вырываются из моего сердца. Я произношу их во сне, ибо ни говорить, ни молиться я не могу. Адонай ху хоелехим. Единственные слова мои, и мраморный пес отзывается громким лаем. Это чудо происходит каждую ночь. Если быть до конца точным, то даже двойное чудо: мертвый пес воет и немой Кибитц говорит – что бы это значило? Ко мне возвращается речь – нет, это слишком хорошо, чтобы быть правдой…
А теперь я должен отмотать немного назад – ровно на два года, к 30 марта 1968 года, когда я узнал, что Хашек остается здесь. Выехать с нами он не может. Мы отбываем на Запад – Ирена, Николай и я. С тремя чемоданами. Собаке паспорта не полагается.
В оставшиеся сорок восемь часов нам предстояло урегулировать тысячу мелочей, и вдруг – нежданно-негаданно эта проблема. К кому обратиться за советом? Я ведь прокаженный. Для органов власти – я противник режима, для общей людской массы – еврейская свинья, а для друзей – личность сомнительная. На моей спине нет ссадин и кровоподтеков, на коже нет рубцов, а должны бы быть: я ведь побывал в тюрьме…
"Занимайся сам своим псом, – так ведь скажут мне, – и вообще – возвращайся-ка ты обратно, откуда пришел. Оставь нас в покое!"
Остается только Юнгервирт – этот, пожалуй, может дать совет.
Зубной врач встретил меня с какой-то ужасной гримасой:
– Остолоп, вы еще спрашиваете меня, как вам быть? Никогда прежде не спрашивали, а теперь явились. Сколько раз говорил я вам, чтобы вы бежали отсюда, но вы считали себя умнее всех. Вы не послушались меня и остались. И только теперь, когда уже поздно, вы явились. Погром уже в самом разгаре, и они будут бить нас, как мух. Они только ждут сигнала со стальными прутьями в руке и с дьяволом в сердце. Сегодня тридцатое марта. Она предупреждала вас, эта старая ведьма, но и ей вы не поверили. Теперь мы с вами в одной лодке, господин Кибитц, и у нас с вами общий страх. Вы были большим героем. Коммунистом с Запада. Неустрашимый телерепортер. А сейчас вы такой же жалкий человечек, как я. Круглый нуль. Еврей вонючий, которого травят, как зверя, к чертовой матери.
– Но вы все-таки остаетесь?
– Если я переживу сегодняшний день, я убегу. Если я живым доберусь до вокзала. Я уеду завтра, если на то будет божья воля, в Израиль уеду. Ни в одном другом месте нас не ждут. Слишком я стар, чтобы начинать жизнь сначала. Я хочу умереть на свободе – это единственное мое желание.
– Помнится, у вас были другие планы, господин Юнгервирт. Вы, кажется, хотели видеть, как этих господ будут вешать на столбах. День возмездия хотели вы воочию видеть – разве не так?
– На этот раз им не придется болтаться, этим негодяям. Им еще раз все сойдет с рук. Коммунисты побратались с чернью и общим фронтом выступают против нас.
– Посоветуйте все-таки, что мне делать.
– Бежать. Немедленно!
– Это – само собой. Я имел в виду – что мне делать с моей собакой.
Он присел на инструментальный ящик и глубоко вздохнул:
– Мне бы ваши заботы, господин Кибитц. Нас собираются вымазать дегтем и сделать из нас ходячие факелы, а вы озабочены судьбой вашего пса.
– Оставьте ваши шуточки, господин Юнгервирт, я спрашиваю у вас совета.
– Тогда отправляйтесь в Шведеров. Там есть гостиница для собак.
Мы отправились в Шведеров. В моем роскошном автомобиле. Николай, Хашек и я. Николаю было четыре года, и он, конечно, не подозревал, что ему предстоит. Он только спросил – из чистого любопытства – куда мы путь держим. Я ответил, что мы определим Хашека в гостиницу. Парню это показалось забавным, и он заявил, что тоже хочет в гостиницу.
– Тебя туда не примут, – ответил я противным елейным голосом, – это ведь гостиница для собак. Пока мы будем в отпуске, Хашек останется там и будет играть с другими собаками.
– А мы куда едем – в отпуск?
– Сначала в Вену, а там посмотрим.
– И мама едет с нами?
– Ну конечно. Мы ведь не можем уехать без нее!
– А без Хашека можем?
– Хашек – это собака.
– Летом мы были в Татрах, и Хашек был с нами.
– В горах – дело другое. Там он чувствовал себя привольно.
– А в Вене ему не будет привольно?
– Вена – огромный город, Николай. Для собак там нет ничего нужного.
– Варшава тоже большой город, и здесь он чувствует себя, как дома.
Хашек радостно залаял, и Николай посчитал это подтверждением его слов. Мне нужно было найти более подходящие аргументы.
– Мы устроим Хашека в пятизвездочный отель.
– А это что такое?
– Отель высшего класса. С коврами, домиками для собак и вкусными толстыми колбасками, которые свисают с потолка.
– А сможет он убежать оттуда, если ему захочется?
– Думаю, что да.
– Значит, он прибежит обратно домой. Я уверен, что он найдет нас.
– Но мы ведь не дома будем. Мы уезжаем за границу, и квартира наша будет закрыта.
– Тогда он сядет перед дверью и будет ждать нашего возвращения.
Поездка через леса оказалась сплошным кошмаром. Я чувствовал, что нам предстоит. И зачем только я взял мальчика с собой? Я же мог оставить его дома. С Иреной, которая занималась сборами.
Я съехал на боковую тропинку и увидел указатель, на котором значилось: "Гостиница-приют для брошенных собак". Сердце мое сжалось в комок, господин доктор. Приют для брошенных собак. Для меня самого, например. Это как раз то, что мне нужно. Приют. Убежище. Пристанище.
Мы обогнули кривую и оказались у цели. Перед нами была гостиница для животных «Родина». Она раскинулась на площади в двадцать тысяч квадратных метров и была окружена тройной изгородью из колючей проволоки. Каждые 20 метров – деревянная вышка. С перекрещивающимися распорками и прожекторами, которые по ночам освещали «пятизвёздочный отель».
Ноги мои сделались ватными. Я был в Аушвице. В концлагере для бездомных. В лагере смерти в миниатюрном представлении.
Николай был подавлен. Мальчик не проронил ни слова, но ужас застыл на его лице. Он не хотел выходить из машины и только крепко прижал Хашека к своей груди.
Я вышел и направился в контору гостиницы. Меня встретила толстая тетка и с подозрением в голосе спросила, что мне угодно.
– Я бы хотел определить в пансион мою собаку.
– Я так понимаю, вы хотите избавиться от него?
– Я же сказал вам: я хочу определить его в пансион.
– Почему?
– Потому что я уезжаю за границу.
– Как надолго?
– Пока не знаю.
– Я думаю, навсегда. Вы же еврей.
– Вам это важно знать?
– Наша гостиница полна еврейских собак. Их хозяева наделали в штаны и спешно разъехались. В Израиль или в Америку.
– У вас есть место для моей собаки – да или нет?
– Барак 281. Там есть несколько свободных мест. Пятьсот злотых в день.
– Но это ведь вдвое дороже, чем в Хилтоне!
– Это гостиница для собак, и она стоит столько, сколько стоит. Если вы не заберете его через месяц, он будет усыплен газом.
– Другого варианта нет?
– Решайте сами. У нас много дел.
Что мне оставалось, господин доктор? В моем распоряжении всего 24 часа и никакого выбора. Я заплатил пятнадцать тысяч злотых, чтобы на один месяц продлить жизнь моему псу. Целое состояние. Мой месячный оклад.
Мой дорогой, мой милый Хашек! Адонай ху хоелехим! Прости меня. Я не мог поступить иначе. Как ненавижу я ту тетку! Если я не заберу его, он будет усыплен газом – эта фраза разрывает мне сердце. Она хотела сделать мне больней, задеть за живое, уколоть в самое сердце. Потому что я еврей. Потому что я пригвоздил к кресту Спасителя.
Наша гостиница полна еврейских собак. 500 злотых в сутки. Эти свиньи должны платить. У них есть деньги. Они разжирели на нашей бедности. А теперь все они наложили в штаны и подались в Израиль или в Америку…
В руках у этой бабы был кнут. Как у Ильзы Кох, этого дикого изверга из Аушвица.
Я поплелся обратно к моей машине.
– Нам пора, Николай, – выдавил я из себя притворным ханжеским голосом. Попрощаемся с Хашеком.
– Я остаюсь здесь, – твердо заявил он.
– Это невозможно! Здесь гостиница только для собак, а не для детей. К тому же…
– Я остаюсь здесь, – повторил он сквозь зубы.
– Иди ко мне, Хашек, я должен отвести тебя.
Пес всем своим телом прижался к мальчику. Он чувствовал, что я лгу. Они оба это чувствовали.
– Отвези нас обратно домой, – решительно потребовал Николай, – мы останемся вместе.
– Прошу тебя, Николай, не вытворяй фокусов и дай мне поводок.
– Не дам!
– Тогда мне придется отнять его у тебя силой!
Я ухватил пса за ошейник, вытащил из машины и повел к бараку, который назывался приемным пунктом гостиницы. И тут на всю округу раздался душераздирающий крик. Мой сын выл, как раненый зверь. Он помчался за мной с воплями: "Не хочу! Не хочу! Не хочу!" Догнав меня, он ухватился сначала за мое пальто, потом мертвой хваткой вцепился в мои брюки и стал вырывать поводок из моих рук. Мне пришлось с силой вырывать его обратно. Окончательно растерявшись, я не знал, что мне делать дальше и уже хотел было сдаться, когда в дверях появилась та тетка. Она решительно направилась к нам. Комендантша лагеря спешила мне на помощь. У каждого есть союзники, которых он достоин…
Она решительно вырвала поводок из моего кулака, и борьба прекратилась. Когда она тащила Хашека за собой, обреченный пес не проронил ни единого звука. Эта его собачья покорность была гораздо страшней, чем если бы он выл, скулил, сопротивлялся. А он лишь втянул голову и молча проковылял сквозь ворота.
Еврейская собака. Он покорился своей судьбе.
Николай упал на землю, вырвал пучок травы, с отчаянием затолкал его в рот и разразился неистовым душераздирающим воплем. Потом он вдруг вскочил на ноги и закричал с такой силой, что кровь в моих жилах застыла:
– Ха-шееек, ко мне!
И тут случилось нечто ужасное. Сотни собак отозвались отчаянным воем. Весь лагерь смерти слился в едином протесте. Еврейские собаки не желали идти в газовую камеру!
Мой сын ухватился за прутья лагерных ворот и стал из последних сил вырывать их, чтобы вызволить несчастного Хашека. Мальчик с отчаянием пытался просунуть голову в промежутки между досками, барабанил кулаками по жестяной обшивке и выл в тон несчастным собакам.
С трудом оторвав малыша от лагерных ворот, я потащил его в машину. Он вдруг весь обмяк и безвольно повис на моих руках. Под невыносимый вой нескольких сотен обреченных на удушение собак, под лай вконец одичавших узников собачьего концлагеря отправились мы в обратный путь.
В тот самый день, господин доктор, свинцовой тяжестью повисла на мне черная туча полной немоты. Не то чтобы жуткая беда эта сковала мой язык сразу напрочь – это лишь предстояло. Какие-то бессвязные слова пока еще просачивались сквозь зубы, натужно сползали с дервенеющего языка и глухо проваливались в никуда. Но сложить их в сколько-нибудь осмысленную речь я уже не мог. Ибо в голове моей попросту не осталось мыслей, которые можно было бы выразить словами.
Мне нечего было сказать.
Абсолютная пустота.
Собственными глазами заглянул я в преисподнюю, и с этого момента перестал быть чистым листом бумаги, на котором можно написать все, что угодно.
66
Господин Кибитц,
некоторое время я не давал о себе знать – простите мне это молчание. Ваше последнее письмо полностью вывело меня из равновесия.
Вы пишете, что в тот день лишились дара речи. Представьте, когда я прочел это Ваше письмо, со мной произошло то же самое. Весь день я оставался один и даже не подходил к телефону, ибо все равно я не знал бы, что отвечать звонившим.
Что можно добавить к тому, что рассказали Вы о вашем отъезде из Польши? Дико все это. После услышанного хочется вообще забиться в какой-нибудь угол, подальше от всех, от общения, от необходимости кого-то слушать и отвечать, ибо речь переносит собою не мысли, а только боль…
Речь – это всего лишь маска. Как говорил Талейран, речь дана нам для того, чтобы скрывать ход своих мыслей. Может быть, это звучит, как демонстрация праздного остроумия, но так оно и есть на самом деле.
Как можно расставаться с собакой? Какие слова подходят для этого действа? Врать – не получится. Да и бессмысленно. Значит, лучше молчать, и она поймет это молчание.
Но – довольно с меня, давайте оставим эту тему. Возвращаться к ней – выше моих сил.
Я хочу задать Вам несколько вопросов.
Вы никогда не писали мне, где теперь Ваши жена и сын. Два года Вы живете в Вене и говорите о Вашем полном одиночестве. Как объяснить, что ни разу за все время вы не упомянули их в Ваших письмах?
67
Уважаемый господин доктор,
Вы спрашиваете меня о моей жене и моем сыне. Попытаюсь ответить на Ваш вопрос.
В последнем письме я говорил, что в запасе у меня оставалось 24 часа. Ирена в это время занималась упаковкой трех наших чемоданов. Нам позволялось вывезти до двадцати килограммов личных вещей на каждого отъезжающего. Двадцать килограммов – практически, – это ничто. Упаковка превращалась, по сути, в отбор необходимых вещей при постоянной смене предпочтений. Думали и передумывали то и дело – что чего важней. Одни только книги мои – у меня их были тысячи – какие из них считать необходимыми?
Вы будете смеяться, господин доктор: Библия и Шекспир, отпечатанный на тонкой бумаге – его я привез из Швейцарии. Помните, в одном из первых писем я рассказывал Вам, с каким подозрением польские таможенники вертели в руках книги, изданные в Лондоне и Нью-Йорке. А как же: западная пропаганда – только так понимали они эти издания. И они, в общем-то, правы: пропаганды более «западной», чем Шекспир, и не придумаешь! Этот самый сомневающийся из скептиков всех времен и народов говорил когда-то, что в человеческом языке не должно быть ни «да», ни «нет». Что правда таинственна и непостижима, ибо она вечно скрывается под бесчисленными слоями мнимых представлений.
Я эмигрировал из Швейцарии в Польшу глупым правдоискателем, наивным энтузиастом – это факт, но совсем пропащим я все-таки не был. В известной степени, благодаря и этим невзрачным книжицам на дешевой бумаге, которые до такой степени были зачитаны мною, что отдельные страницы вовсе выпадали из переплета.
Нет, Шекспира я им не оставлю – будь что будет. И Библию, которую впервые приобрел уже здесь, в Польше, тоже не брошу. Лишь в чистилище этой несчастной страны я испытал потребность со всей серьезностью погрузиться в чтение Святого Писания. И вовсе не потому, что поверил в чудеса. Я почувствовал, что погружение это открывает мне смысл жизни. Что нельзя все время убегать от ее реалий, а необходимо познать и боль, и страдания, к тому же – не из вторых рук, а лично, испытав все это на собственной шкуре.
Но все-таки, я позволял себе противоречить всемогущему Богу за то что он так легкомысленно подверг Иова жестоким испытаниям только потому, что заключил пари с Дьяволом – выдержит Иов эти испытания или нет. Разве можно поклоняться Богу, который легко позволяет рвать нас на куски только затем, чтобы лишний раз убедиться – достойны ли мы его любви? Почему не возвышает он нас истинно, не возводит в ранг богоподобных существ?
Ответов на эти вопросы я не находил. Еще и еще раз погружался я в польскую Библию и черпал из нее одно предвещание. Не ответы и даже не надежду, а лишь слабую тень утешения…
Я хочу сказать Вам, господин доктор, почему книга Иова Многострадального потрясла меня до глубины души. Потому что я, уважаемый господин доктор, сам испытал страдания Иова.
На следующее утро мы отправились к Западному вокзалу. Нам предстоял день, напряженный как латунный лист. Совсем как тогда, когда мы прибыли в Польшу, чтобы познать реальную нужду. Когда восемнадцать лет назад я приехал в Польшу, Варшава лежала в руинах, а я был полон радужных иллюзий. Сегодня все ровно наоборот: Варшава возродилась, а сверкавшие всеми цветами радуги восторженные иллюзии мои превратились в жалкие руины. Поразительно: когда я направлялся в Двадцать Первый Век, польские руины вселяли в меня надежду. Они были началом, точкой отсчета. Нам хотелось вырваться из нашего застоя, чтобы позади остался «Час ноль», а впереди – строительство нового рая. С нуля. В новой стране. А теперь и эту страну захватил застой – еще более страшный. И мне стало понятно, какая неслыханная доселе ярость скрывается за нарядным фасадом, какая безнадега, какое беспросветное отчаяние.
Холодный ветер со свистом носился по улицам, люди кутались в кожаные плащи. Почти невозможно было рассмотреть их лиц. Впрочем, и летом, в благодатную погоду, люди не слишком выставляли свои лица напоказ. Народ сплошных масок! Каждый скрывался от каждого, оставаясь тайной за семью печатями.
Мы тащили наш багаж через весь вокзал. Поезд уже стоял на своей колее.
Я поднялся в вагон первым и пристроил чемодан в багажном отсеке. Затем я велел Николаю следовать за мной. Я заметил, что с момента нашего возвращения из Шведеров мальчик не проронил ни слова. Я полагал, время залечит его раны, и потому молчание его не слишком насторожило меня.
– Дай мне твой чемодан, Николай, и поднимайся в вагон.
– Я остаюсь здесь.
– Мы позже все обсудим, а сейчас делай, что тебе велят.
– Я остаюсь здесь.
– Последний раз повторяю, Николай: немедленно поднимайся в вагон!
– Верни мне мою собаку!
Что мог знать ребенок о моей трагедии? О том, как я затравлен, он не имел ни малейшего понятия. В этой стране я лишний. Враг. Перебежчик. Трус, и – что самое ужасное – ЕВРЕЙ.
Николаю был всего четыре года, и попытайся я оправдываться перед ним, он все равно ничего не понял бы.
– Я заставлю тебя подняться в вагон – нравится тебе это или нет.
– Я остаюсь здесь.
Куда делся мой разум? Где мой юмор? Я набросился на мальчишку, единственного наследника моего, на человека, с которым были связаны все мои надежды, и наотмашь ударил его по щеке.
О, Боже мой! Я совершил страшный грех перед тобой и грубейшим образом попрал все мои человеческие принципы. Я знаю, ты никогда не простишь мне мой грех – знаю это точно. Ни на земле, ни на небесах.
Я ударил Николая в тупом отчаянии, и он ответил мне гробовым молчанием. Мальчик не заплакал. Он посмотрел на меня с ненавистью бессильного, истязаемого сильным. И только три слова слетели с его плотно сжатых губ. Три слова, которые я буду помнить до смертного часа моего:
– Я тебя ненавижу!
Ирена молча стояла на платформе и не вмешивалась. Она ведь знала все. Она понимала взрыв отчаяния, произошедший во мне, но что могла она сделать? И она сделала единственно разумное, что в тот момент сделать было возможно. Она подошла ко мне, обняла меня на мгновенье и, не проронив ни слова, взяла Николая за руку.
– Мы остаемся здесь, Гидеон. Будь счастлив!
Это был конец. Окончательный и бесповоротный. Впрочем, нет: самому последнему, самому оглушительному аккорду этой ужасной трагедии еще только предстояло прозвучать.
"Я тебя ненавижу!" – сказал мне мой сын. Больше ничего. Эти страшные слова его не стихают в моих ушах. Ими был подведен окончательный итог моего отцовства. "Я тебя ненавижу!" – и Ирена не нашла слов, чтобы как-то выразить свое отношение к сказанному. С этого момента, господин доктор, началось безудержное наступление на меня великого молчания. Мертвой тишины морских глубин…
Не знаю, господин доктор, сможете ли Вы до конца понять меня, но к сказанному мне нечего добавить. Причина моей полной изоляции от мира состоит в том, что, спустя всего несколько дней, я полностью лишился дара речи, и мой язык окончательно отказался подчиняться моей воле. В полном опустошении моей души. Я хотел познать нужду, и я познал ее, но выглядит она совсем не так, как я себе это представлял. Все, из чего соткана она, это боль и заброшенность.
Поезд тронулся. Я выглядывал в окно в надежде перехватить хоть какой-нибудь знак. Последний привет от страны, которую я добровольно избрал своей родиной. Ничего. Платформа была пуста. Теперь я знал точно: родины у меня больше нет.
Вы спрашиваете меня о моей жене и сыне. Их тоже больше нет. Они мертвы. И я никогда уже не встречусь с ними. Даже и на небесах.
