Читать книгу: «Приказано: выстоять!», страница 3

ГЛАВА III

Сводки Совинформбюро не приносили ничего утешительного. Наши войска оставили десятки городов, сел, деревень. Те места на границе, где всего лишь несколько десятков дней назад я находился, где когда-то служил, остались в глубоком тылу врага. Все явственней нарастала угроза Москве, а значит и Туле, стойкость которой будет играть важную роль в обороне столицы.

Истребительные батальоны, диверсионные группы, партизанские отряды – вот те три «кита», которыми денно и нощно приходилось заниматься нашему отделу. И чем ближе придвигалась линия фронта, тем напряженней мы работали. Особое внимание и обком партии, и наше управление НКВД уделяли южным и западным районам области. Именно там ждали появления врага, там ему предстояло дать отпор.

Я ехал в очередную инспекционную поездку в Черепетский район с тяжелым сердцем. Фашисты ввели в бой свежие мощные силы, линия фронта прорвана, бои идут на Московском и Брянском направлениях. Писем от семьи не получал уже давно, и это тоже беспокоило: как там они в эвакуации, на новом месте?!

Дорога нырнула в лес. Густые кроны дубов смыкались в вышине, повеяло прохладой.

– Вот где партизанить, а, Анатолий Петрович? – оторвал меня от невеселых дум шофер. – Сам черт не найдет, не то что фрицы.

– Да, места здесь на глухомань богатые, – сказал я, внимательно вглядываясь в чащу леса.

В Черепети нас уже ждали в районном отделении УНКВД начальник его Михаил Михайлович Щербаков, стройный, подтянутый, немногословный, он должен был сопровождать нас.

– Пойдемте к Тетерчеву, – сказал он. – Заодно посмотрите Черепеть.

Мы пошли в районное отделение милиции. Старший уполномоченный угрозыска Дмитрий Тимофеевич Тетерчев командовал истребительным батальоном в райцентре. Второй батальон был в селе Васильевское. В него входили рабочие и служащие управления новостроящихся шахт, колхозники из ближайших деревень. Командовал им начальник Черепетского управления новостроящихся шахт Григорий Антонович Агеев. Эти два батальона я и должен был посмотреть в действии.

– Хорошие у вас здесь места, лесные, – сказал я Щербакову. – Грибные, небось?

– Грибные. А малины, земляники сколько! – словно ждал моего вопроса Щербаков. – Только пропадает все. Мы было в воскресенье договорились с семьями пойти в лес, да война помешала. Не до земляники нынче…

Тетерчева на месте не было.

– Диверсантов ловит, – скупо пояснил нам пожилой милиционер. – Позвонили, что видели парашютистов за Песковатским. Там он.

– Успеет к завтрашнему «бою», как думаешь, Михал Михалыч? – повернулся я к Щербакову.

– Успеет. Он свой батальон никому не доверит.

Я уже знал, что Щербаков выработал все условия проведения учебного боя между двумя батальонами. И Агееву, и Тетерчеву были вручены большие конверты с сургучными печатями и надписями

«Вскрыть по паролю при тревоге». В них указывалось место, условия, время учебно-тактических учений. Тревогу мы решили объявить завтра рано утром.

Тетерчев вернулся поздно вечером, нашел меня. Познакомились.

– Никого не обнаружили, – ответил на мой немой вопрос. – Пацаны напутали, а у мужиков глаза от страха велики стали.

– Лучше перестраховаться.

– Оно верно. Я потому и не ругался на них.

А утром был «бой» за деревню Песковатское. Атаковали агеевцы, батальон Тетерчева держал оборону.

– Туго придется Дмитрию, – сказал Щербаков, когда мы выходили «на позиции», – Агеев – стреляный волк, он своего не упустит.

Об Агееве я слышал еще в Туле. Его батальон считался одним из самых боеспособных. Именно ему поручались оперативные задания по прочесыванию лесов и хлебных полей от парашютистов-диверсантов. И не было еще случая, чтобы агеевцы подвели.

С Агеевым мы встретились под Песковатским.

– Батальон к бою готов, – доложил он, увидев меня.

Мы обменялись рукопожатием. Открытое русское лицо, веселый прищур глаз, кубанка, черная кожаная куртка, болотные сапоги с отвернутыми голенищами…

– А ведь побью я тебя, Тетерчев, – сказал Агеев, прищурившись и оценивающе оглядывая соперника, – молод ты еще.

И действительно, Агеев побил Тетерчева. В нем было превосходство командира, уже воевавшего. Aгeeв быстрее и точнее рассчитывал варианты тем особым чутьем, которое вырабатывается лишь в боях, он угадывал, как четко будут выполнены его приказы.

Щербаков и я провели с командным составом разбор занятий. Тетерчев горячился и все сокрушался, что если бы первая рота чуть быстрее выдвинулась по лощине, а пулеметчики вовремя вступили в бой, то…

– То все равно я тебя побил бы, – перебил его Агеев. – Потому что за моими плечами наука, за которую заплачено жизнями людей да кровью. Жаль, что и тебе придется ее познавать, Дмитрий Тимофеевич, на деле, а не только в таких вот играх.

Пора было возвращаться. Батальоны построились в колонну по двое и двинулись к Лихвину. Мирный лес шумел над нами листвой, доверчиво льнула трава к нашим ногам. Было что-то беззащитное и в нем, и в поле пшеницы, куда нас вывела дорога, и в синем бездонном небе, огромным куполом накрывшем и нас, и лес, и поле. Сухая дробь пулеметной очереди заставила меня вздрогнуть.

– Воздух! – крикнул кто-то, и я тут же увидел в небе «юнкерс», которого гнали наши два И-16.

– Рассредоточиться! – скомандовал Щербаков. Местность была открытой, батальоны как на ладони. Бойцы кинулись врассыпную, Агеев, Тетерчев, Щербаков и я залегли в придорожной канаве.

Бомбардировщик уходил, и рев его моторов, работавших на пределе, низким давящим гулом навалился на нас. Один из самолетов, видимо, расстреляв весь боекомплект, отвалил в сторону и ушел на Калугу. Второй дал еще две короткие очереди, которые тоже не причинили вреда фашисту. «Юнкерс» уходил. И-16 упрямо держался за ним, потом, поднявшись чуть выше, вдруг резко пошел вниз и винтом ударил по хвостовому оперению. Таран! Брызнули осколком обшивки. «Юнкерс» медленно перевалился на крыло и, словно с невидимой крутой горы, понесся вниз. Бомбардировщик с ревом врезался в землю у деревни Красно-Михайлово. Глухой тяжелый взрыв тряхнул всю округу, и гулкое его эхо долго еще перекликалось в лесу. А И-16, умело планируя, сел на поле. Густое облако пыли окутало на миг наш истребитель, его развернуло, но летчик остался жив. Когда мы подбежали к самолету, он уже выбрался на крыло. Осторожно ощупав себя, улыбнулся нам: «Цел!» Лишь из рассеченной брови сочилась кровь.

– Давай-ка, товарищ, мы тебя на курорт отправим, в «Краинку», – улыбнулся Щербаков и послал в деревню за телегой троих бойцов. Летчика отвезли в санаторий, где и оказали врачебную помощь.

…Весь август и сентябрь прошли в работе, в ожидании сводок Совинформбюро, в надежде, что нашим войскам вот-вот удастся остановить врага. Но с каждым днем мы все больше понимали, что Тула недолго останется в глубоком тылу. И потому напряженней шла учеба бойцов в истребительных батальонах, строже становился контроль за работой нашего отдела, спать приходилось урывками, зачастую в дороге от одного батальона к другому. И я, и работники отдела валились с ног от усталости.

Все ощутимей слышалось дыхание войны. Над городом появились первые самолеты с фашистской свастикой на крыльях и фюзеляже. Тревожный вой сирен, белые облачка зенитных разрывов, звон осколков по мостовым… К этому стали привыкать, как привыкли к нескончаемому потоку машин, идущих на фронт с военным имуществом, к эшелонам с эвакуированными, к дежурствам на крышах, к бумажным полоскам на окнах…

Я приехал с Косой Горы, забежал на несколько минут в управление, позвонил второму секретарю обкома партии А. В. Калиновскому. А он вместо приветствия сказал:

– Вот и Тула тронулась в дорогу. Заводы эвакуируются…

– Как? – спросил я удивленно. – Все заводы?

– Все.

– А люди? Бойцы?

– Кто нужен в тылу, те уедут, таков приказ.

– У нас на оружейном один из лучших батальонов, – злость закипала во мне. – Триста готовых солдат.

– Уедут, – жестко прервал меня Калиновский, – в тылу специалисты нужны. Все я понимаю, Анатолий, да что делать?

– Сейчас же еду к оружейникам, – сказал я.

– Поезжай… Да не вздумай там агитацию разводить. В райкомах партии и так отбоя нет от желающих остаться.

Весть об эвакуации не укладывалась в сознании. Идя по заводу, я узнавал и не узнавал его. Через пролом в стене вошел в один из цехов. Тихо, пусто, фундаменты для станков сиротливо серели обнаженным бетоном. За стеной прошел тяжело груженный эшелон, и земля глухо дрогнула под ногами.

Командира истребительного батальона ТОЗа я нашел в кузнечном цехе. Здесь снимали и грузили на платформы тяжелые, неуклюжие машины. Он распоряжался погрузкой.

– Вот, Петрович, дожил, – сказал мне туляк. – Своими руками сердце у Тулы вырываю, понял? Вот этими, – он протянул мне две ладони, укоризненно, словно я был в этом виноват, глядя на меня.

Я отвел глаза.

– Слушай, – он вдруг ухватил меня за рукав и потащил в сторону. – Замолви за меня словечко. На кой ляд мне эта «бронь»!.. – командир заискивающе заглядывал мне в глаза. – Я здесь пригожусь! Куда я из Тулы?

– Не могу, – сказал я. – Слово дал, что просить не буду ни за кого.

Тот обиженно глянул на меня, потом, увидев что-то за моей спиной, закричал:

– Куда прешь? Думаешь, уезжаем, так давай, рушь подряд?! – он двинул меня плечом, оттеснив в сторону и ни слова не сказав больше, продолжал кричать крановщику. – Этот цех еще пригодится. Понял?

…С завода мне пришлось уходить так, чтобы поменьше встречать знакомых. У многих на устах была одна просьба: «Оставьте в Туле».

Больше на заводы я в дни эвакуации не ходил, но с теми, кто уезжал, избежать встречи не всегда удавалось. Меня находили в управлении, в райкомах, в гостинице, на стрельбищах… Приходили коммунисты, беспартийные, комсомольцы, старики и совсем молодые ребята. «Оставьте в Туле!», «Помогите избавиться от “брони”», «Хочу разделить судьбу Тулы», – просьбы не отличались разнообразием, но каждая из них была признанием в любви родному городу. Скрепя сердце, объяснял, уговаривал, приказывал, и все же многие уезжали с чувством горечи и недоумения: «Почему в тыл отправляют меня?»

Эшелоны уходили один за другим на восток, увозя оборудование, семьи туляков, самих рабочих. Для меня та потеря была тягостна вдвойне – уезжали хорошо обученные военному делу люди. Приходилось многое начинать заново: формировать отряды, назначать командиров, проводить занятия, инструктировать тех, кто впервые нес боевое дежурство… А фашист рвался вперед, не оставляя нам на это времени.

Шел шумный хлопотливый октябрь. Но еще раньше, 30 сентября, ударом по левому крылу Брянского фронта в районе Шостки танки Гудериана начали наступление на Москву с юга.

3 октября пал Орел. События развивались стремительно. И вот – вызов в обком партии. Жаворонков поздоровался, коротко обрисовал сложившуюся обстановку и протянул мне лист бумаги.

– Читай. Это выписка из постановления бюро.

В нем предписывалось группе истребительных батальонов – Косогорскому, Ленинскому, Сталиногорскому, Железнодорожному, Иваньковскому, Мордвесскому, строительно-монтажного треста, завода НКПС и оружейного – общей численностью более тысячи человек, прикрыть Орловское шоссе на направлении возможного прорыва противника. Руководство возлагалось на меня. Дата выезда – сегодня, 4 октября 1941 года.

– Ваша задача – создать линию обороны в районе Плавска и Черни, а главное – не дать возможности фашистским автоматчикам и мотоциклистам просочиться в наш тыл. Паники вы не должны допускать, ясно? – Жаворонков медленно ходил по кабинету, изредка посматривая на меня. – Сеять панику– это их излюбленный прием. Крупных сил здесь у противника не должно быть, но диверсанты наверняка появятся. Уничтожайте эту падаль. И еще одно – нельзя добро свое врагу оставлять. Приедете на место, доложите, как там и что. Много неясного с эвакуацией хлеба, заводов, скота. Все, что можно, – спасать! Нельзя спасти – уничтожайте! Понятно?

– Так точно, – ответил я.

– Ну, удачи вам, – Жаворонков сжал мои плечи и легонько подтолкнул к двери. – Не подведи, Анатолий.

Я молча вышел из кабинета.

…Оставшееся время ушло на сборы к отъезду. Забежал в гостиницу. Написал коротенькое письмо домой, сменил одежду и – на Московский вокзал. Эшелон теплушек стоял в тупике. В последний вагон погрузили боеприпасы, оружие, продукты, и в 20 часов нам открыли семафор. В Плавск прибыли глубокой ночью. Выгрузились. Осмотрелись. Я понимал, что люди устали, и потому первое, что нужно сделать, – устроиться на ночлег. С начальником райотдела милиции мы решили расположить людей в кинотеатре.

Не хотелось распылять бойцов по квартирам – слишком напряженная обстановка, и все должны находиться рядом.

Едва небо стало сереть на востоке, я уже был на ногах. Вскоре в райотдел милиции на совещание пришли все командиры батальонов. Приказ был короткий: каждому батальону выделялся участок обороны, его нужно укрепить, отрыть окопы, ходы сообщения, поставить, где возможно, проволочные заграждения.

Зазвонил телефон.

– Из райкома, – протянул мне трубку начальник райотдела милиции.

– С вами говорит секретарь райкома. У нас серьезные трудности с эвакуацией оборудования завода «Смычка». Одна надежда на вас. Так мне сказали и в обкоме партии.

– Сколько нужно людей? – спросил я.

– Много. Разрушены бомбежкой подъездные пути, все путевое хозяйство. Железнодорожники не спят уже четвертые сутки.

– Сто пятьдесят человек на ремонт путей, двести – на погрузку оборудования. Хватит?

– Думаю, да.

– Куда должны прибыть бойцы?

– К райкому.

Треть бойцов ушла рыть окопы, треть – к заводу «Смычка», остальные, как выяснилось, совсем не обученные военному делу, были направлены в помещение школы для знакомства с азами боевой науки. Там мы организовали краткосрочные курсы.

К 9 часам утра приехали 60 рабочих завода НКПС – все, что осталось от батальона в 130 человек, часть из них была призвана в Красную Армию, многие эвакуированы. Я выстроил вновь прибывших.

– Не вижу вашего командира батальона. Почему опоздали? Кто за командира?

Вперед вышел Васильев.

– Я за командира. Командир ушел из отряда. Из-за него и опоздали, – хмуро сказал он.

Такой поворот дела меня озадачил.

– С нами санитарная дружина, – добавил Васильев. – Десять женщин. Вместо комиссара – Павел Ардальонович Коробков.

– В райком доложили? – спросил я.

– Доложили. Вот меня временно и назначили командиром до приезда к вам, – Иван Дмитриевич хмуро глянул на меня. – Людей доставил. Разрешите стать в строй?

– Становитесь.

Решение о том, кого назначить командиром, нужно было принимать сейчас. Васильева я знал по истребительному батальону НКПС как инициативного, умелого руководителя. Худощавый, жилистый, он запомнился мне сразу. У него были крупные черты лица: чуть припухлые губы, волевой подбородок, тонкий большой нос, умные, усталые глаза.

– Иван Дмитриевич, я поддерживаю решение райкома. Придется тебе принять на себя командование батальоном. Теперь уж недолго врага ждать. Людей ты знаешь, и они тебя знают…

Васильев молчал.

– Как считаешь, Коробков справится с обязанностями комиссара?

– Коробков справится, – Васильев взглянул на своего будущего комиссара и твердо повторил: – Справится.

– Начальник штаба нужен?

– Да. Коклюшников пусть будет.

– Хорошо. В помощь выделяю представителя Ленинского райкома партии Василия Михайловича Иванилова. Разместитесь в клубе. Времени на устройство даю 40 минут. Аникушин вас проводит. Вопросы есть?

Все безмолвствовали.

– Батальон, – скомандовал я, – направо! А ты, Иван Дмитриевич, задержись с Коробковым. Аникушин, веди людей.

Мы втроем отошли в сторону.

– Силы наши сейчас раздроблены, – сказал я. – В ваш батальон вольются отряды Ленинского и Иваньковского районов. Итого 200 человек. Подожди, Иван Дмитриевич, – остановил я Васильева, пытавшегося что-то возразить. – Сами видите, у меня нет строевых командиров. Учиться будем на ходу. Разобьете батальон на роты, взводы, отделения. Командиров, политруков назначите сами – вы людей знаете лучше.

Весь день ушел на организацию батальонов, рот, других служб. Подъезжали те, кто не смог или не успел выехать с нами вчера. К обеду прибыли на трех запыленных «полуторках» шахтеры. Среди них я узнал уже знакомых мне бойцов… Я подошел к ним.

– Почему не в эвакуации, товарищ Журило? У вас же «бронь»?

– Добрые люди помогли… – Журило весело засмеялся. – Да у нас, почитай, весь батальон из таких, как я.

– Хитрецы, – улыбнулся я.

– А то как же, Анатолий Петрович. Шахтеры!

– Как доехали?

– Погано, – сказал Журило огорченно.

– Почему? – удивился я. – Вон какие у вас лимузины.

– Какие лимузины?! – выругался Журило. – Собрали нас по тревоге, засунули в эти чертопхайки и – вперед! Даже с домашними не успели попрощаться. Вот люди и нервничают. Дети, жены остались. А если смерть настигнет?! Так и помирать, не глянув детям в лицо?

– Это плохо, – согласился я. Вокруг нас уже тесным кольцом стояли бойцы. В глазах каждого я прочитал тот же вопрос.

– Вот что, товарищи, – сказал я громко, чтобы слышали все. – При первой же возможности вы съездите домой. Дам сутки отпуска, – мои слова заглушил гул голосов, в котором слышалось облегчение.

За два дня в основном была закончена подготовка линии обороны у Плавска и Черни. А 5 октября меня вызвал по ВЧ Василий Гаврилович Жаворонков. Я коротко доложил о выполненной работе.

– Жду дальнейших распоряжений, – закончил я доклад.

– В Плавске и Черни оставьте боевое охранение. Всех людей, сколько сможете, отправляйте в Горбачево. Там на элеваторах больше миллиона пудов хлеба. Надо его вывезти любой ценой. Вагоны дадим. Как дела на «Смычке»?

– Эвакуацию оборудования сегодня заканчиваем. Кое-что придется взорвать – нечем грузить тяжелые машины.

– Взорвите, но так, чтобы восстановить завод и наладить там ремонт техники было невозможно.

– Понял.

– За хлеб в Горбачеве отвечаете партбилетом. Завтра к вечеру позвоню туда.

Совещание командиров батальонов было коротким. На линии обороны остались лишь несколько рот прибытия. Свыше 800 бойцов должны были уйти в Горбачево.

– Идти нужно ночью, – сказал Васильев. – Днем такую колонну засекут с воздуха и расстреляют самолеты.

Я согласился. Выступили ночью, пришли к элеваторам, разместились в пристанционных бараках, а утром начали отгрузку зерна.

…Они зашли со стороны солнца, прошли на бреющем над лесом и выскочили совершенно неожиданно для нас.

«Воздух!» – закричал пронзительно кто-то, и этот крик потонул в гулких пулеметных очередях, заглушаемых лишь ревом моторов. Пули фонтанчиками пыли обозначали свой смертельный путь.

Я огляделся. Бойцы бежали под насыпью, под вагонами, под стенами элеватора.

Самолеты со свастикой зашли в атаку еще раз, сбросили зажигательные бомбы и улетели. Зажигалки быстро потушили. Дали отбой воздушной тревоге.

– Комбатов, политруков в штаб! – разнеслись голоса по всей станции, и вскоре весь командный состав собрался под козырьком, которым были накрыты весы.

– Засекли нас по эшелону, стоявшему под погрузкой, и по скоплению людей. Нам повезло, что эти самолеты уже возвращались с задания. Теперь жди «гостей» с полным боевым комплектом. Надо отрыть щели! Расставить пулеметы так, чтобы не дать прицельно бомбить станцию! Вагоны эшелона растянуть, выставить боевое охранение на случай появления в этих краях вражеского десанта! – я перевел дыхание. – Комиссарам усилить политико-воспитательную работу!

– Вагонов хватит на круглосуточную работу? – спросил комиссар косогорцев Ф. А. Линяев.

– Хватит.

– Работу надо организовать в две смены – по двенадцать часов. По очереди спать и нести боевое дежурство. Иначе завтра работать будет некому – запалится народ.

– Принимается, – сказал я. – У тебя все, Федор Алексеевич?

– Нормы надо назначить, – добавил Линяев.

– Норму каждому совесть назначит, – сказал Аникушин.

С ним согласились, как согласились и с предложением Васильева о том, что надо организовать соревнование между взводами, ротами, батальонами. Результаты записывать после каждой смены на стене элеватора – места хватит.

Мы потеряли счет вагонам, эшелонам, бомбежкам, боевым тревогам. Где-то за Чернью погромыхивало, тяжелый глухой гул то нарастал, то затихал в той стороне. Можно было подумать, что гремят раскаты грома. Но это гремел фронт. И всякий раз, когда доходил до нас этот гул, быстрее бежали люди с мешками на плечах по наклонным сходням и скрывались в черных дверных проемах вагонов. Шахтеры в первый день устраивали перекур через 25 мешков зерна на человека, погруженных в вагон. Потом через 50, 75. Потом – через сто! А ведь их нужно было взвалить на плечи, пробежать несколько десятков метров, по шатким сходням подняться в вагон и сбросить. Никто не называл это подвигом, но это был подвиг в чистом виде.

– От эти гады, – Журило ткнул пальцем в небо, где заходили для очередной атаки «мессершмитты», – не дают моему взводу нормально трудиться. Разрушают ритм. Вася! – повернулся он к Коробу, – надо ось придумать.

А через 20 минут после отбоя воздушной тревоги Журило с Коробом ломали телегу. Наткнулся на них случайно.

– Николай Ильич! – укоризненно окликнул я его. – Ты что ж народное добро рушишь?..

Но Журило не смутился.

– Вася наш гарную штуку придумав, товарищ капитан, – заговорщицким полушепотом сообщил он мне. – Вертушку сделаем из этого колеса. А бричка… Щоб фрицу не оставлять!

К вечеру «вертушка» была готова. Меня пригласили на испытания. Короб, смущенный всеобщим вниманием и гордый собственным изобретением, деловито заправлял в свой «максим» ленту с бронебойными пулями. Ось телеги вертикально была вкопана в землю. На колесе, которое вращалось в горизонтальной плоскости, укрепили пулемет, соорудив таким образом пулеметную турель. К колесу прикрепили также сидение для пулеметчика – седло от велосипеда. Отталкиваясь ногами, Короб демонстрировал нам разные скорости вращения своего «агрегата». Дуло «максима» описывало замысловатые траектории. К ночи подвели итоги работы за день. Вперед вышли шахтеры, на два вагона отстали косогорцы, на три от шахтеров – батальон Васильева. По 15 тонн грузили шахтеры, по 14 тонн на человека в смену – бойцы Васильева. Аникушин оказался прав – нормы каждому подсказывала совесть, работали, насколько хватало сил. Поздним вечером я зашел на огонек в барак к косогорцам.

– Чаю выпьешь с нами, Анатолий Петрович? – спросил Линяев, как только я вошел.

– Выпью с удовольствием, – и вспомнил, что за целый день так и не успел поесть.

Мне передали кружку крепко заваренного чая, огромный ломоть свежего, только из печи, аппетитно пахнущего хлеба, на котором лежал добрый кусок сала.

– Я тут вот ребятам про то, как хлеб у кулаков отбирали, рассказываю, – голос у Линяева был хриплый и глухой, голос до крайности утомленного человека.

– Я тоже послушаю, – сказал я.

Из короткой автобиографии Линяева я знал, что родился он в 1896 году в деревне Яковлеве, ныне Ленинского района. Рано ушел из дома. Работал. Революцию встретил с восторгом. Член Коммунистической партии с 1920 года. Делу пролетариата служил не щадя ни сил, ни жизни своей. Работал следователем, управделами Оболенского рудника, занимался и профсоюзной работой. Потом – Косогорский металлургический, дважды избирался секретарем парткома завода…

– Вернулись мы в деревню утром, – продолжал Линяев свой рассказ, – а там – убили наших товарищей и сожгли. Телеги сгорели, мешки с хлебом сгорели, а среди того угольного зерна ребята лежат. Черные, обгорелые, только зубы страшно так белели. Сереге, дружку моему, тогда лет восемнадцать было. Самый молодой в продотряде. Ему живот распороли и зерном набили… Хлеб-то наш кровью полит. Густо полит, братцы вы мои, гуще уж некуда, – Линяев помолчал, потом допил чай и встал. – Пойду на станцию. Может, перед сном мешок какой подниму. Серегину долю…

За ним поднялись почти все.

– Пойдем и мы, Алексеич, – сказал пожилой рабочий. – Цену хлеба… кто же ее не знает?! Отоспимся после войны.

Я тоже встал, хотел удержать косогорцев, да не повернулся язык приказ такой отдать. Так и вышел молча вместе с ними из барака и пошел тоже на станцию, чтобы связаться с обкомом, где ждали сведений об итогах работы на элеваторе.

…В девять утра (хоть часы проверяй) – первый налет. Все нехотя попрыгали в щели, пулеметчики изготовили к бою пулеметы, но вреда ни одной машине не причинили. Не хватало умения, да и слишком быстроходные цели метались над станцией. Это делало их практически неуязвимыми.

Меня налет застал у шахтеров. Я пришел поглядеть, что выйдет из затеи с «вертушкой». Как только прозвучала команда «воздух», мы сползли в щели и блиндажи, отрытые хозяйственными шахтерами у стен элеватора. А Короб и Журило остались у своей установки.

«Сценарий» штурмовки нам уже был хорошо знаком. Четыре-пять самолетов выстраивались в круг, сваливались в крутое пике и били по вагонам, путям, по паровозу… И все это по-хозяйски, неторопливо, безнаказанно. Нашей авиации здесь не хватало, дважды появлялись И-16, но фашисты, не приняв боя, уходили. И возвращались, едва «курносые» покидали зону над элеватором. Два дежурства – все, что могли нам выделить летчики. И потому мы смирились с налетами. Вот и сегодня…

«Дракон» (так прозвали ведущего группы из-за нарисованного на борту дракона) начал штурмовку станции. Расчет строился на том, чтобы разрушать выходные пути. Бомбы легли рядом с полотном, воздушной волной свалило будку стрелочника. Вслед за «драконом» с воем ложились на крыло и шли в пике его ведомые.

Короб ждал. Два или три раза ствол «максима» описал траекторию, весьма близкую к той, что требовалась для точной стрельбы.

– У них пули трассирующие, – объяснял со знанием дела кто-то рядом. – Не думают, что себя демаскируют.

Самолеты отбомбились быстро, не причинив на этот раз большого вреда. Но своему правилу – пройтись на бреющем над местом штурмовки – не изменили. Короб не успел за «драконом». Второй фашист низко шел над путями, едва не задевая телеграфные столбы. Звонкая очередь коробского «максима» резанула по ушам, но пули прошли позади самолета. И тут же новая огненная струя ушла с земли, пикировщик, казалось, сам налетел на нее. Неужели попал? Густой клуб дыма рванул из-под капота самолета. Он нехотя лег на крыло, клюнул носом вправо-влево и исчез за вершинами сосен. Мы замерли. Глухой мощный взрыв всколыхнул, казалось, и землю, и всех бойцов. Я видел, как выскакивали из щелей, из укрытий люди и бежали туда, откуда поднимался над лесом черный столб дыма – все, что осталось от стервятника.

Журило отплясывал чечетку. Короб слез с седла, и на лице его застыло растерянно-виноватое выражение. Он словно удивлялся самому себе:

– Ага! – закричал Журило, увидев меня. – Я що казав? Наш Вася бревно на доски разрезать может из пулемета. А тут такая махина, шо грех не попасть в нее.

Днем элеватор бомбили еще дважды, но теперь уже куда подевалась беспечность врага. Сбитый самолет сослужил нам добрую службу, заставив летчиков держаться повыше и подальше от секторов обстрела наших пулеметов. К вечеру еще четыре из них стояли на «вертушках Короба». Тогда же вечером я доложил Жаворонкову:

– Погружено и отправлено миллион пудов хлеба. Осталось тысяч 200–250…

– Вывезти нужно до зерна, – сказал Василий Гаврилович. – На Украине мы почти весь хлеб потеряли, так что он на вес золота сейчас.

В тот же вечер, 8 октября, в штаб пришел Васильев. До пояса голый, измазанный мазутом. Я невольно улыбнулся.

– Прямо с паровоза, – объяснил он, – ремонт заканчиваем. Мои ребята вернулись из разведки. В Федоровском свиносовхозе свиньи брошены, а начальство уехало в Тулу. Две свинарки там остались.

– Далеко это? – спросил я.

– Километров семь. Коротков там с бойцами для охраны остался, связных прислал. Что делать будем?

– Ты, Иван Дмитриевич, иди умойся и приходи. Что-нибудь придумаем.

– И еще одно, – продолжал Васильев. – На спиртзаводе стоят две цистерны со спиртом. Целехонькие, неначатые. Как бы не прознали наши орлы. Своим-то я запретил о них говорить.

– Выставить охрану. Потом со спиртом решим. Васильев ушел.

– Когда-нибудь ты свиньями занимался? – спросил я Аникушина.

– Откуда? – удивился тот. – Не знаю, с какого бока подойти к ним.

Вернулся Васильев.

– Вот что, Иван Дмитриевич, – я взял карту Тульской области. – Снимай своих людей с погрузки зерна, – работы тут немного осталось, – и займитесь хрюшками. Кстати, сколько их там?

– Шесть тысяч с лишним.

– Будем эвакуировать в Тулу.

Утром был в Федоровском. Ночью удалось связаться с обкомом партии, в Плавск тут же пошла телефонограмма о выделении вагонов под перевозку свиней. Такой щедрости не ожидал. Полным ходом шла эвакуация заводов, и каждый вагон был на вес золота. Однако Васильева я застал в Федоровском хмурым и озабоченным.

– Вагонов в Плавске на все это добро, – он кивнул в сторону огромного загона, где после кормежки тихо лежали свиньи, – не хватит. Говорил с начальником станции. Четыре тысячи увезут, а здесь шесть тысяч триста. Вчера пересчитали…

– Надо добывать вагоны, – сказал я.

– В Плавске, – сказал Коротков, вынырнувший из-за спины Васильева, – я все обшарил. Нет вагонов. Как бы и те, что дали, не забрали. Там ребят сторожить оставил…

– Поехали в Плавск, – кивнул я шоферу. – А ты, Иван Дмитриевич, далеко от телефона не отходи. Через час позвоню.

Странно было ехать по проселочной дороге, где не видно ни одного следа от машины или телеги. Тысячи копыт перетолкли пыль, и она осела толстым слоем на кустарниках, на листьях деревьев.

Километров через пять мы догнали шестерых бойцов из отряда НКПС, которые гнали свиней.

– Кто старший? – окликнул я.

– Командир взвода Липатов, – подошел и представился один из бойцов.

– Трудно с ними? – кивнул я в сторону стада.

– Сам удивляюсь, товарищ капитан, – Липатов развел недоуменно руками. – Ну до чего дисциплинированные животные! Идут, как в строю. Мы за ними едва поспеваем.

Первый по-настоящему осенний туман укрывал землю. Еще гуще был он в Плавске. «Повезло», – подумал я. Авиацию туман придавил к земле.

…Вагонов не было. Когда я вошел, Иванилов сидел у начальника станции, положив перед собой на стол пистолет, и, насупившись, глядел на серого от усталости человека в железнодорожной форме. Иванилов повернул голову, узнал меня, встал.