Читать книгу: «Тульские метки», страница 2
10 октября, суббота
Факельное шествие «Искателя». Триста факелов и тысячи зевак на тротуарах. Впереди военный оркестр.
Идём с плакатом «Сегодня уничтожим последнего хулигана!»
На стадионе пускают ракеты.
Речи. Волков:
– Пора кончать с хулиганством!
Поджигают чучело хулигана.
Сильные хлопки.
Это взрывается последний хулиган.
Живые хулиганы хохочут.
11 октября
Приплёлся с базара с картошкой и капустой.
Дома баба Маша говорит:
– Голубчик Анатолик! Я с тобой побеседую. Ушла она пить. Ну как ты думаешь? Купила торф (торт) и ушла к Витьке. Присогласили и меня. Итить – надо штой-то купить. А я не такая свинья, чтоб сегодня пить, а завтра зубы на полку. А вот она пошла! Она ж пять лет лежала в буйной, три – в тихой. Я как мать под расписку её взяла. Она пьёт. Я возради тебя тут живу. И за тобой я чувствую себя упокоенно. Вот придёт вечером, ты, голубчик Анатолик, не давай меня бить. А то она меня заметелит. Я ж несильная, как старая муха. А от её кулаков удовольствия нету. Какое фулюганство! Ужась! Дерётся – как ты думаешь? – свою родну матерь чернонёбой ахверисткой обзывает! Ну! Такими хульными вольностями чертоломит, что только ох да ох! Во, Боже мой!.. И не работает. Разве книги не могла бы продавать? Или мороженое? Или яблоки?
Бабка выговорилась. Перебирает, сидя на полу, свои нитки, чулки, тряпки. Смотрю и не понимаю эту маленькую охапку дряни. Это ж она оставила Нюрку без мужа. Та налаживается на свидание – эта летит на чердак прятать её платье.
Зато себя бабка не обидела. Малому корейцу некуда было деться, сманила в квартиранты. А там и женила на себе. Пак Бон Сен. Так его звали.
Нюрка распопёрла. Убежал!
Надо обмыть космическую тройку!
В двенадцать часов запустили в космос наших трёх космонавтов.
По этому случаю в редакции меня подкалывают раскошелиться:
– Надо обмыть космическую тройку! А то приземление будет неудачным.
Отказываюсь. Ничего не финансирую. Ни запуск, ни приземление.
Люся Носкова, закурив по случаю космической победы, мне выговаривает:
– Не пьёшь, не куришь… Скучный ты человек. А женщины хоть волнуют тебя?
– Они меня волнуют только в часы пик.
Иду в библиотеку писать контрольную по стилистике.
Выписываю из занимательной психологии:
«Не бери в жёны девушку, которая не смеётся, когда смешно тебе».
Купил хлеба. Заворачиваю в газету, кладу на дерево на улице Каминского и отправляюсь в факельное шествие с оркестром впереди.
Волков:
– Эта космическая тройка – почётные члены «Искателя». Послать им телеграмму.
После шествия беру хлеб с дерева и домой.
12 октября
Поминки по хрущу
Меня избрали заместителем комсорга редакции.
Волков вызвал к себе:
– Хрущёв с престола слетел. Сидел в Гаграх. Отдыхал. А без него заседал пленум. ТАСС прислал телеграмму «До двух часов ночи не давать».
В секретариате я писал контрольную.
В десять выхожу.
Кривотолки в конторе.
Иду домой.
Заглянул в хату к идеологам. Кузнецов, Строганов, Шакалинис. Пьяненькие. Зазывают.
Кузнецов наливает в стакан вина.
Строганов дурашливо хлопает в ладошки, собирая внимание всех:
– Ну-ка все вместе ушки развесьте! Слушай меня! Пить пока не давать. Надо узнать его платформу. Хрущ или Косыгин?
– Косыгин.
– Ур-ря-я! Пей!
Меня начали качать. Потом – Строганова. С гоготом подкинули его высоко, а поймать забыли.
Ржачка.
Шакалинис мне:
– Старик! Жертвуй рубль на поминки по Хрущу.
– Отвянь!
На улицах ликование.
На пороге каких событий мы топчемся?
14 октября
Бармалей
Семь часов утра.
Обзор газеты «Правда»:
«В связи с преклонным возрастом и резким ухудшением здоровья…».
Я:
– Баб, Хруща сняли.
– По собственному желанию иль по статье по какой шуганули?
– По статье «Слишком добрый олух».
– Правильная статья. А то как пришёл к царствию, так хлеба не стало… А так он ничего. Это он нам квартиру дал. Можно было и не снимать. А его зятя тоже сняли?
– Тоже.
– Вот хорошо. Теперь ты на газету, как он, учишься? Или ты учишься на Хрущёва?
А так Нюрка приняла новость:
– А нам что ни поп, то и батька. А кто ж главный теперь?
– Брежнев.
– Это что брови широкие, как ладонь?
– Он.
– Ничо. Симпатичный. Не то что Хрущ с голым чердаком. – И запела:
– На трибуне мавзолея
мы видали Бармалея.
Брови чёрные, густые,
речи длинные, пустые.
– И ещё, – присмеивается Нюрка, – этот бровеносец Брежнёв запивает таблетки зубровкой. Говорит, так лекарство лучше усваивается.
– Откуда ты знаешь?
– От своего началюги. Он тоже по-брежневски запивает таблетки водкой.
На работе все ликуют.
Летят редакторы московских газет.
Сегодня в Туле открытие цирка на льду. Знаменательно. Похоже, в Кремле свой цирк начинается.
Конищев пошёл в цирк. Выпил за падение Хруща. Ему не дали места по пригласительному билету.
– Распишу!!!
– Смотри! А то они спустят на тебя медведя на коньках!
16 октября
Бедная Люся
Корректорская.
Ушла Рита. Я остался с Люсей.
Она сидит на столе, ест хлеб с яблоком. Протягивает и мне яблоко:
– Кусай. Ты же худенький.
– В окно нас видят.
– А мне всё равно.
Мы обнимаемся. Я смеюсь:
– Обними крепко-крепко. Покажи, как ты любишь дядю.
Она тесней прижимается и жалуется:
– Я совсем потеряла голову. Родительница говорит: «Будь благоразумна. Мне до пенсии осталось два года. Дай дожить спокойно». Она у меня партийный деятель.
Люся говорит, что ей со мной хорошо. Мне не верится. Точнее, я просто равнодушен к ней. Чего-то в ней не хватает. Не хватает именно того, чтоб у тебя сорвало крышу. А у меня ничего не срывает и никуда не несёт. Скучны такие свидания.
Она стесняется показываться передо мной в очках и на каблуках, но требует, чтоб я не смотрел на других женщин.
– Я не буду смотреть. Не буду смотреть на них даже на картинах в Третьяковке!
Мне её немного жаль. Она вроде любит, мне же всё равно. Меня это мучает. Она видит моё равнодушие, пытается «раскрутить» меня, намекает о каком-то отъезде. Куда? Зачем?
Она пожимает плечиками и совсем безотчётно крепко обнимает меня, прячет маленькое личико в мой холодный воротник и молчит.
Какая-то она угловатая, слишком простенькая. Кажется, всего в жизни она боится. И всегда всего сторонится, уступая дорогу другим.
– Почему-то я всегда и во всём виновата. В школе кто нашкодил – виновата я. В институте – отдуваюсь я. В типографии ошибка в тексте – только я в ответе.
Есть люди, которые всю жизнь ходят в виноватых. Смирились даже с этой ролью. И когда смотришь на Люсю со стороны… Какая-то она обездоленная, кроткая, будто говорит всем своим видом: «Видишь, какая я несуразная»…
23 октября
Спор
Бабка:
– Нюрка, получишь пенсию, пойдёшь в цирк.
– На черта? Смотреть, как перевёртываются задом?
Я сказал, что Хрущёв приезжает работать в Тулу слесарем. Бабка с Нюркой заспорили.
– У-у, дурак лысый! Приезжал он даве на завод и говорил: вся Тула в пальтах, а Рязань в телогрейках. Мы-то ж город, а Рязань – деревня. Он хочет, чтоб и Тула теперь была деревней. Хрен ему!
– Ты что ругаешь Хрущёва? – возражает Нюрка. – Пойди мозгами поворочай! Ты даже водонагреватель не можешь пустить. Расписаться не можешь. Палки ставишь. А он в Америку летал. Был человек, да съели.
28 октября
Мои разыскания
Губарев и Гиммлер
Английский журналист Бернард Стэплтон писал в статье «Последние часы Гиммлера»:
«В тот день, в мае 1945 года, около пяти часов вечера английский патруль задержал троих людей, собиравшихся перейти мост к северо-востоку от Бремерфёрде. Один из задержанных – худой, небритый мужчина с чёрной повязкой на глазу – назвался Генрихом Хитзингером. Вскоре выяснилось, что этот человек – Генрих Гиммлер».
Мягко говоря, лондонский журнал «Уикэнд» выдал желаемое за действительное, утверждая, что Гиммлера, «отца концлагерей», гестаповского палача, убийцу миллионов, первого помощника Гитлера, арестовали английские солдаты.
Архивы Великой Отечественной войны убеждают, что английский журналист написал неправду. Поимка Гиммлера – дело бывших русских военнопленных Василия Губарева и Ивана Сидорова, которых злой рок забросил фашистскими невольниками на Нижнюю Эльбу.
Был Губарев рядовым тружеником войны.
Утром, после «наряда», уезжал далеко в тыл за пушечными снарядами, подвозил их на нейтральную землю и, когда темнело и утихал бой, переправлял на передовую.
Предстоял жестокий бой.
К немy готовились как никогда.
Он произошёл у безымянного запорожского местечка, где ютилось всего с десяток хаток да проблёскивала рядом железная дорога.
Враг подтянул большие силы.
Девять жестоких часов выкосили ряды полка, и он, понеся большой урон, остался без боеприпасов.
Отступить?
Некуда.
Со всех сторон на горстку мужественных храбрецов урча полезли танки.
Вспыхнула последняя хатка-прикрытие.
Вражеское кольцо сжалось.
Нижняя Эльба.
Каменный карьер.
Тут не нянчились с пленниками из России. Твои обязанности: коли ломом камень до одури, спи на нарах и получай ровно столько похлебки, чтоб мог переставлять ноги.
Тех, кто заболел, увозили.
– Куда?
– В госпиталь, – слышал в ответ Василий.
Но из «госпиталя» уже не возвращались.
Парни из России продолжали сражаться за право на свободу, за право жить. Война их снизала.
Их оружие – умная видимость покорности. И конвоир доволен. Посмей не так на него глянуть, как он штыком отталкивал тебя от ребят в сторону, пинал, говорил, что ты болен, и отправлял в «госпиталь».
Трудно Василию играть в покорность, если каждая клеточка, каждый нерв кричали о ненависти к садистам.
«Бежать, бежать», – стучало в висках.
Но так получалось, что Губарев помогал уходить только другим.
Трёхлетний бой, который был ничуть не легче ежедневных схваток на поле брани, выигран.
Говорили что-то об окончании войны.
В одно вешнее утро сорок пятого пленных построили и повели.
– Под откос, – гадали одни.
– Наши близко! – уверяли другие. – В глубь Германии гонят.
По дороге начало твориться странное.
Исчез один конвоир, через километр второй.
Исчез ещё один, ещё…
Потом фельдфебель достал пистолет и совсем без энтузиазма, коверкая русские слова, сказал:
– Вы дошли, и я дошёл. Мог я вас… Пах, пах!.. Ну… Идите, куда хотите, а я – куда знаю, – и ушёл, оставив кучку удивлённых пленников.
– Куда идти? – спросил Василий. – Вправо? Влево?
– Прямо! – фальцетом выкрикнул долговязый юноша, и парни побрели дальше по дороге.
Смотрят: двое с винтовками.
Хотели бежать в лес.
Те заметили. Зовут.
Ба! Да это английский патруль. Союзники!
– Военнопленные? Проводим вас к землякам.
– О! Нашегo полку прибыло! – тискал в крепких объятиях каждого новичка старший лейтенант. – Теперь нам веселей будет!
– Веселей, – хмыкнул один из «старичков». – Вчера ушёл Сизов и – как в воду. Где он? Что с ним? Не сегодня-завтра домой, а человека нету.
– А кто виноват? – спросил лейтенант. – Сами. Дружнее надо быть, смотреть за своими людьми, охранять наш лагерь. Всё равно без дела сидим на этом сборном пункте. Кто пойдёт в комендантскую роту?
– Пиши, – бросил Губарев.
– Тоже, – сделал шаг вперёд Сидоров.
Наутро, 21 мая, Сидоров и Губарев вместе с четырьмя англичанами поехали патрулировать.
Добродушный английский капрал сыпал острогами и блаженствовал, когда его шутки вызывали смех. Почему-то казалось, что они не на службе, а на загородной прогулке. Так они были веселы и беззаботны.
Остановились у местечка Мейнштедт.
– Какой порядок несения службы? – спросил Василий.
– Какой больше по душе! – шутил капрал. – Выбирайте. Можете идти в обход по двое, если желаете, или всей компанией. Главное, не забудьте вовремя поесть.
Иван и Василий молча ходили по дорогам, пристально всматривались в прохожих.
– Знай их язык, я б им объяснил, что такое служба! – злился Василий.
Иван только вздохнул.
И снова молчат.
Я спросил у Губарева, какие особые приметы у его напарника Сидорова.
Губарев в шутку ответил:
– Ну… приметы… Разве что в два раза тупее меня. Вот и все приметы…
Обедали с тремя англичанами. Четвёртый охранял.
Потом трое вышли из дома, стали у крыльца весело болтать.
А тот, четвёртый, пошёл есть.
Иван и Василий к вечеру вернулись с патрулирования.
– Идём кофе тринкен, – предложили англичане.
– Нет! – в один голос ответили Губарев и Сидоров и отправились на дорогу.
– Видишь, – Василий показал рукой на трёх незнакомцев, которые, озираясь, выходили из лесу на дорогу. – Бежим!
Те совсем близко. Все в зелёных плащах.
– Стойте!
Идут.
Предупредительный выстрел Губарева заставил остановиться.
На выстрел подоспели и англичане.
Задержанные нервничали. Особенно свирепствовал немец в фетровой шляпе. Он показывал пальцем на чёрную повязку на глазу и твердил:
– У меня болит глаз. И нога. – Он опирался на дубовую сучковатую палку. – Мы из госпиталя!..
– Пожалуй, надо отпустить, – страдальчески вздохнул капрал.
– Как же так просто! – не отступали Губарев и Сидоров. – Не знает толком, кто перед нами и – отпустить. Нет!
Капрал пожевал губами. Посмотрел на часы, присвистнул.
– Время, время какое! – обратился он к Василию и Ивану. – Восемь скоро! Часы нашего патрулирования кончаются. Пора ехать в лагерь отдыхать. A тут ещё с ними, – взгляд на задержанных, – хочется вам валандаться? Вези их в штаб, то да сё… Не один час пройдёт!
– На службе не время важней, господин капрал! – гневно бросил Василий.
Капрал бессильно развёл руками.
– Ну что ж, повезём в штаб. Пусть там разбираются.
Через два дня стало известно, что один из задержанных, тот, что был с повязкой на глазу, оказался Генрихом Гиммлером, первым помощником Гитлера, двое других – его личная охрана.
Вскоре Гиммлер отравился.
Что и говорить, непонятно было поведение английских солдат.
И зачем теперь английскому журналисту понадобилось замазывать правду, выдавая за героев своих соотечественников?
Встреча с подлинным героем перечеркнула эту выдумку.
Шахтёр Василий Ильич Губарев живёт на тихой Первомайской, 13. Это маленький городок Кимовск под Тулой.
В семье у Губаревых двое детей. Вовка и Таня.
Ребята учатся в четвёртом классе.
Сразу за домом – молодой яблоневый сад. Сам растил. Пчёлы. Это его болезнь.
Василию Ильичу говорят, он совершил тогда нечто из ряда вон выходящее.
– Ничего особого, – пожимает плечами. – Я просто нёс службу по нашему уставу.
Спокойно России за Губаревыми.
19 ноября
На экзаменах
После планёрки зашёл к Волкову:
– Пора ехать на сессию.
– На свои?
– Разумеется.
– Оформляйте командировку. Пишите какое-нибудь для формы задание… Да придумайте что-нибудь от фонаря, Толя, и езжайте!
Я чувствую себя неловко. Киваю головой. Ухожу.
– Командировка на экзамены. Интересно, – сказала бухгалтер Вера Григорьевна. – А что? И правильно! А почему не помочь бедному студенту-заочнику?
На следующей планёрке Волков торжественно объявил:
– За хорошую работу, за проявленную журналистскую фантазию товарищ Санжаровский командируется в творческий отпуск в Ростов-на-кону.10 Заодно сдаст и экзамены.
Гул одобрения.
За командировку на семь дней я получил сорок три рубля.
Еду через Воронеж.
Остановка в Ельце. Дед с костылями на второй полке:
– Елец оставил без коров и без овец… Хлопнулся об лёд – красные мозоли из глаз высыпались. Такие красные, с искрами.
Видит в окно мимо проходящих девчонок:
– Народ совсем осатанел. Телешом пошёл… И начальники… Начальники воруют на возах! А мы… Ну что унесёшь из колхоза на плечах?
На два дня заскочил к своим в Нижнедевицк.
Дома я был один. Мама, Дмитрий и Гриша уехали на похороны дедушки и бабушки. Они умерли в один день.
На кухне бугрилась огромная куча кукурузы. Колхоз за семь рублей привёз целую машину.
Я один чистил кукурузу.
Приехали наши с похорон, и я двинулся в Ростов.
Практическое занятие. Зачёт.
– Что вы можете делать? – спрашивает молоденькая преподавательница. – Макетируете?
– Неа.
– Фотографируете?
– Не нравится.
– Считать умеете?
– Что?
– Строчки. Посчитайте, – и даёт мне гранку учебной их газеты.
Думаю, посчитаю, отвяжется. Поставит зачёт. Ан не тут-то было. Не ставит!
– У меня, – хвалится, – не так-то просто получить зачёт.
– Я уже шесть лет в штате газеты!
– Ну и что?
Плюнул я. Сбегал в гостиницу, взял из чемодана кипу своих вырезок и прибежал. Сунул ей. Она остолбенела:
– Извините… Так вы Санжаровский! Я вас знаю. – И обращается к очникам журфака, готовившим очередной номер университетской газеты: – Товарищи! Посмотрите! Перед вами живой журналист!!!
Я кисло посмотрел на откормленных слюнтяев, которые льстиво мне улыбались, и быстро вышел, не забыв прихватить с собой книжку с зачётом.
Зачёт по стилистике я ездил сдавать домой к преподавательнице в Батайск.
С сессии я возвращался через Рязань.
С вокзала позвонил Валентине.
– Я не могу придти, – сказала она. – У нас гости.
Переночевал я в доме колхозника.
Утром я ждал её в девять, как условились, у её подъезда. А она уехала на занятия в радиоинститут в восемь.
9 декабря
После обеда Волков собрал редколлегию:
– Товарищи! Я был у Малинина. Он ругал меня матом, топал ногами и кричал, что я выпускаю буржуазную газету. Одиннадцатого бюро. Меня будут слушать. Я подал заявление об уходе.
У всех глаза полезли на лоб. Стали уговаривать забрать заявление обратно.
– Мы вас поддержим. Бороться будем! – вскинул кулаки Петухов.
– Вы нас устраиваете как редактор, – сказала Носкова. – И мы всей редакцией пойдём на бюро! Встанем за вас горой!
Евгений Павлович попрощался и засобирался с искателями-артистами ехать в Новомосковск заниматься подпиской.
Красавец Кузнецов дал на дорожку свой генеральный совет:
– А я бы построил всё иначе. Вход на концерт, конечно, свободный. Но выход… Поставил бы у выхода крепкого парня в пилотке и с автоматом, пускай и муляжным. Слушал концерт – подпишись на нашу газету! Иначе выхода тебе не будет!
Шеф рассмеялся:
– Нет, Володя! Под дулом автомата человека не заставишь читать газету. Надо делать её интересной, тогда читатель подпишется на неё и без автомата.
Заместительша редактора Северухина продолжала распускать пары:
– Бить надо фактами. Доказать, что газета не буржуазная. Все завы отделами должны приготовить выписки. Сделано то-то и то. И все двинемся на бюро. Выступить должен каждый. Не поможет – есть ЦК. Коллективное письмо в защиту редактора. Отстаивать надо. Только умно. А то обком после всех нас поодиночке передавит. Это так-кая грёбаная коммунистическая машина…
11 декабря
Коновалы разбушевались
Было бамбуковое бюро.
На ковёр кликнули всех наших завов отделами.
Второй секретарь Лев Коновалов по-дикому отчитывал Волкова за публикацию «Короля» Бебеля. Коновалов и не подозревал, что автором рассказа всё же является Бабель. С каким тупейшим энтузиазизмом этот коновал читал крамольные куски рассказа, чуть не поколебавшие высокие, святые устои тульской комсомолии. Коновал тыкал Волкову, орал.
– Вы не кричите на нашего редактора! – выступила первой Люся Носкова. – Вам никто на это не давал права.
Она говорила – вся горела. Столько искреннего гнева было в её тоне, в её словах.
После трёхчасовой чумовой молотилки я пошёл с нею в столовую и оплатил её обед за идейное выступление.
Битый Конищев твердил:
– Мы стараемся тоньше вести идеологию. Учимся у западных журналистов.
Северухина:
– Нынешние недостатки – болезни роста, а не падение редакции. Не говорите с нами, как с не умеющими делать газету. Вы смотрите на нас, как на людей третьесортных. Случай позавчерашний в обкомовской столовой. Ваш работник сказал: «Что это редакция сегодня лезет вперёд?» И уже вчера редакцию стали пускать в 13.30, а обком комсомола – в тринадцать.
Редакция осталась при своём мнении, а обком – при своём.
Это задело Малинина:
– Вы не признаёте авторитетов.
Коновалов:
– У вас много новичков. Невоспитанные… Не здороваются. Им же, наверное, говорили, что есть секретари. Пусть мы с ними не знакомились, но они должны нас знать!
Вот только так-с…
Сам Коновалов приличный шкурник. Окончил пединститут. Послали в Щекино в газету. За тупость через неделю выперли. Поехал учительствовать в Товарково. Вёл черчение. Позвал дружок из обкома. Бросил коновал без учителя школу, сбежал на тёплое местечко в обкоме.
16 декабря
Голь Тульская чихает!
Бабка в приживалках в Брянске.
Нюрку сбросили на третью группу, послали в сторожа.
Сегодня ей идти на вахту в ночь.
Пока вечер. Нюрка вяжет носок:
– Свяжу носки, буду милиционера Гришу караулить. Милиционер следит, отмечает через час, что дежурство идёт без происшествий. Он мне приглянулся. На морду интересный. Надо как-нить закрутить. Он культурный. А я как залажу чаво да яво! Не дай Бог кобелём будет… С пятого этажа пужану! С балкона толкану и не охну! А если по-хорошему – уважать буду. Заработаю… Куплю швейную машинку, телевизор. Буду на старости сидеть да на мужиков по тельвизору глядеть. Один лучше другого… Чего смеёшься? Думаешь, я ни с чем пирожок? Хотя немного есть…
Она сидит на койке за гардеробом. Вяжет. Не ложится. Боится не проснётся в полночь. Ей же к часу надо к магазину бежать.
Как-то раз ночью, часа в три, я еле заснул под ругань бабки с Нюркой. И сквозь сон вдруг слышу Нюркин голос:
– А-а! Итить её мать! Голь тульская лежит в чужой комнате да ещё чихает!
