Читать книгу: «Лесная избушка Анатолия Онегова», страница 2
Жизнь среди медведей
Таинственная жизнь бурых медведей интересовала многих писателей-натуралистов. Они писали рассказы о встречах с ними в лесу и тем самым поднимали авторитет журналам и альманахам. Но одно дело – застать косолапого зверя врасплох у берлоги или на поляне за поеданием малины и написать об этом, другое дело – поселиться рядом с ним по соседству и изучать его жизнь в деталях. Анатолий Онегов – тот редкий писатель, кто селился рядом с медведями и месяцами изучал их повадки и характеры, а потом публиковал свои рассказы и очерки-исследования.
Наверное, лишь биолог Валентин Пажетнов не уступал ему в знаниях медвежьих тайн. Создав в тверской лесной деревушке Бубоницы Центр спасения медвежат-сирот, он вырастил и выпустил в дикую природу около трехсот животных. В такой ситуации знания приобретаются профессиональные. Один минус – они получены легко, к тому же в замкнутом и безопасном пространстве. Онегову открытия даются труднее, вначале следует выследить медведя в тайге, затем расположить его к себе, завоевать доверие, а уж после вести наблюдения.
Есть и другая существенная разница между двумя исследователями – один смотрит на медведя как на объект научного изучения, другой привержен видеть в животном своего меньшого брата, с которым необходимо уживаться в общей природной среде, так как он, как и человек, часть природы, и полное его исчезновение влечет пагубные экологические последствия.
Для меня, читателя и натуралиста, безусловно, важен литературный язык в раскрытии образа дикого животного. Я с интересом читал книги как Онегова, так и Пажетнова. За обоими авторами безупречная репутация профессионалов своего дела. Они любят природу, умеют ценить и беречь медвежью жизнь. Их открытия в области этологии (науки о поведении животных) достойны правительственных наград. Но когда я читаю Онегова, то восхищаюсь его живым образным языком, чего нет у Пажетнова, и невольно становлюсь очевидцем событий и даже непосредственным участником общения с медведями.
Я и сегодня перечитываю научно-художественные произведения обоих авторов, когда нужны достоверные сведения и факты из жизни косолапых. На полке рядом стоят книги Валентина Пажетнова «Бурый медведь», «Мохнатое чудо» и книги Анатолия Онегова «Здравствуй, Мишка!», «В медвежьем краю». Помогают в работе и архивные папки, где лежат журналы и газеты, в которых опубликованы их отдельные статьи и очерки, не вошедшие в книги.
Встречу с медведем Онегов описывает так, будто встретился с человеком.
«Он стоял почти рядом, большой, сильный и удивительно добрый, будто хороший хозяин, что зашел в свою избу посмотреть, кто это пожаловал к нему в гости, и радушно поздороваться с гостями. Он стоял на тропе открыто, спокойно и даже не водил носом. В его позе не было ни вызова, ни злости, ни бычьего упрямства, ни желания разделаться со мной.
Я хорошо запомнил его глаза, глубокие, пристальные. Запомнил и его уши, короткие, чуть прижатые к голове.
Ушел он спокойно и медленно».
А вот Пажетнов характеризует лесного зверя схематично. Так может написать каждый прилежный ученый.
«Медведи – дневные хищники. Ночью они видят плохо, а в темную ночь совсем не видят, поэтому предпочитают ходить в вечерние и утренние сумерки».
За наблюдениями и выводами Онегова хочется идти дальше и дальше. Хочется узнавать, удивляться. И документальная повесть «Здравствуй, Мишка!», хоть и адресована детям, потому и вышедшая в издательстве «Детская литература» в 1978 году, заманчиво тянет к углубленному чтению.
«Взрослый медведь ходит тише, незаметней, – пишет Онегов. – Он не ломает сучки под лапой на каждом шагу. Медвежья лапа как бы обтекает подушечкой ступни каждую сухую ветку, попавшуюся на пути. Да и не будет медведь шагать просто так, то и дело наступая на сухие ветки. А уж если сучок или ветка, попавшая под лапу, и треснет под тяжелым зверем, то медвежья лапа, большая, мягкая, погасит звук, как ватный тампон глушит треск ломающегося стекла ампулы. Вот почему так тихо, так неприметно бродит по тайге большой тяжелый зверь. Поэтому и я, отправляясь в лес, чаще надевал мягкие резиновые тапочки-кеды, чем резиновые сапоги. Кеды глушат мои шаги».
Помнится, захваченный неожиданными открытиями мира медвежьего государства, как назвал его Онегов, я кинулся читать повесть второй раз. Не то, чтобы мне показалось, что я что-то из всего важного и интересного пропустил, а просто впал в восторг и изумление от того, что можно так смело идти в тайгу, жить с медведями бок о бок и вести дневник наблюдений за ними, замечая в них не звериные, а почти человеческие качества. Для большей убедительности и достоверности запечатленного в слове натуралист снабдил книгу уникальными, а по тем временам и редчайшими фотографиями медведей в дикой природе, двух мастеров фотоискусства Михайлова и Березовского.
В год выхода книги мне было 22 года. И, будучи студентом факультета журналистики Ленинградского государственного университета, я уже публиковался в газетах, писал очерки, рассказы, повести и мечтал стать писателем. Но с каждым новым очерком или рассказом я почему-то осознавал, что до писательского признания мне ещё далеко. Не хватало главного – новизны, отличия от других, а проще говоря, самобытного взгляда, почерка, позиции. На эти глубокие раздумья и выводы я вышел после повторного прочтения книги Анатолия Онегова. Именно он подсказал, чего мне не хватает, где искать, куда идти, о чём должна болеть душа и в чём заключается самобытное авторство.
Чтобы открыть в себе писателя-натуралиста, Онегов оставил комфортную квартиру в Москве и отправился жить в лесную избушку, спрятанную в северной тайге. Писать о городской жизни обывателей ему, с одной стороны, претило, а с другой стороны, было понимание, что никаких открытий он здесь не сделает и ничем новым читателя не удивит. Его звала природа и её таинственные обитатели. Несмотря на то, что в походах по опасной тайге за плечом у него висело ружье, он старался им не пользоваться, понимая, что страсть охотника-добытчика заглушит в нём страсть натуралиста-исследователя. Душа просила полного слияния с природой. И ему удалось добиться того, что вокруг его жилья по соседству мирно жили и росомахи, и дятлы, и белки, и дрозды, и медведи, и муравьи. Вся лесная тварь стала героями его книг. Ну а медведи вышли на первый план. Нужно было о них так написать, изучив характер и повадки, чтобы читатели сразу поняли – в природоведческую литературу пришел новый писатель и ему есть что сказать. И он ворвался в литературу, его приметили и начали печатать в солидных журналах и альманахах.
Я понимал, насколько трудным и рискованным был тот шаг… Рассказать о медведях увлекательнее и интереснее, чем известные писатели Бианки, Акимушкин, Зворыкин, Скребицкий, Ливеровский было весьма трудно, да и опасно. Написать-то напишешь, но никто не заметит, а ежели и прочтут, то скажут, что ничего нового автор не сказал. Онегов задумался: каким же должно быть его слово? Чем его наблюдение за медведями будет отличаться от других? Как не повториться? И уж тем более не прослыть графоманом. Подсказкой ему стал тот факт, что почти все писатели были заядлыми охотниками, и встречи с медведями происходили у них не в дружеской обстановке, а чаще в экстремальной и неприятной. Онегов отказался быть охотником в тайге, а значит иметь власть над зверем, угрожать ему, пугать, обижать. Лучше найти способ мирного сосуществования, а затем вкрасться к нему в доверие, добиться дружеского расположения и начать документировать наблюдения и открытия. Именно это решение и способствовало тому, что Онегов стал Онеговым.
Уже после выхода книги, после окончания университета, я спросил Анатолия Онегова, бродя вместе с ним по ярославским лесам, не страшно ли было набиваться в друзья к медведю в незнакомой таежной дали, где негде ни спрятаться, ни отступить в безопасное место, ни попросить помощи в случае чего. Ответ обескуражил. Оказывается, для него страшнее человека в лесу никого не может быть. А медведь, хоть и слывет агрессивным и опасным, на деле чаще всего ленив и осторожен. К тому же он весьма умен и не испытывает желания первым нападать на человека.
– Можешь спокойно вычеркнуть медведя из списка злых и страшных зверей, – посоветовал в заключение Онегов.
Через пару минут добавил:
– У меня были другие трудности в тайге – найти медведя и не напугать его так, чтобы он меня боялся и напрочь избегал дальнейшей встречи.
– Как же вы находили их в большом пространстве тайги? – сыпал я вопрос за вопросом.
– Это самое интересное… Из этого интереса и складывается жизнь натуралиста. Для этого и пишется книга. Хотя тут главное не только в том, где и как найти медведя, но и чем его расположить к себе, к общению… Более того, сама по себе встреча с медведем не является для меня единственной целью, то есть тем счастливым мгновением, ради которого я жил в северной тайге на берегу Пелусозера. Если бы я не ощущал счастья от вида живописных болот, от песен синичек и плясок токующих глухарей, от того соснового воздуха, которым наполнялась моя грудь, то и встреча с медведем вряд ли была бы настолько счастливой, насколько счастье возможно в дикой природе. Сама жизнь среди природы, общение с животным миром дает полноту счастья.
Мне понравились слова писателя. Сразу вспомнилась его книга «Здравствуй, Мишка!», в ней есть признание Онегова: «Полюбил я северную тайгу, полюбил ели и осины, светлые открытые болота-ягодники и бродил я по таким ягодным местам, радовался теплому летнему солнцу, первому осеннему туману, первому инею. Радовался встрече с каждым зверем и спокойно шел от одного лесного болота к другому, от ручья к озеру, от озера к реке по старым и новым медвежьим тропам».
Тут нахлынули волны воспоминаний и на самого Онегова. То и дело в памяти всплывали картинки его блужданий по тайге. Рассказчик он отменный, заводной, начинает говорить – не остановишь, а образы один живее другого. Вот идет он торфяной дорогой, спугивает тетеревов. Кругом белые столбики стройных березок. Красота. Но допекают комары. Приходится неустанно бить ладонью этих настырных пискунов. Усталость в ногах вынуждает сделать привал возле поваленной ели. Рядом возвышается растрепанный муравейник. Тут поработал-полакомился медведь. По следам Онегов установил, что здесь были медведица и трое медвежат. Значит, он на верном пути. Приткнув к дереву свое двухствольное ружье шестнадцатого калибра, остававшееся в чехле все дни путешествий по тайге, он наконец-то обрадованно вздохнул, прилег на землю. Теперь его точно ждет долгожданная встреча с хозяином леса, только следует прошагать ещё пару километров в глубь Медвежьего Государства.
Чем больше загадок и страшилок возникает в рассказе Онегова, тем чаще я порываюсь сыпануть десяток вопросов, но сдерживаюсь, боюсь разгневать или отвлечь внимание писателя. Порой на помощь приходит зачитанная до дырок и измятых страниц всё та же книга «Здравствуй, Мишка!». Поздним вечером, уже после нашего лесного похода, я нахожу ответ на вопрос о том, почему Онегов, найдя медвежьи следы и идя по ним, всё никак не мог обнаружить дом-лежбище зверя. Вина лежит на другом человеке – лесорубе. В книге есть пояснение: «Нет, медведь здесь постоянно не живет. Он здесь ходовой, редкий зверь – только заглядывает в эти места. Да и как жить медведю в этих краях, когда кругом грохочут узкоколейки, вывозящие лес, когда по лесным дорогам-лежневкам день и ночь носятся рычащие лесовозы. Нет, места эти уже не медвежьи».
Утром за чашкой чай спрашиваю Онегова, насколько безопасной и интересной была у него первая встреча с медведем.
Он увлеченно продолжает рассказ.
– Забыть ту первую встречу невозможно. Больше месяца я выслеживал медведя, вернее, шел по его следам, подавал ему всякие добрые сигналы, что я не опасен, что я друг ему. А он, конечно же, видел меня, но от встречи уходил. Как я потом понял, он наблюдал за мной, приглядывался, пытался понять, насколько я опасен. В какой-то момент я понял, что нужно схитрить, не самому выходить на медведя, а лечь в засаду и выждать, когда он сам на тебя выйдет. Так как на одном дальнем болоте я чаще всего спугивал медведя, то и решил там организовать встречу. Четыре дня я ждал его у края болота.
– А что медведю на болоте-то делать? – недоуменно развожу руками я, прерывая рассказ.
Онегов хоть и не любил, когда его перебивали, всё же не осерчал, спокойно продолжил.
– Ты же знаешь, медведь всеяден. Ест все подряд, начиная с разорения муравейников и осиных гнезд, заканчивая лакомством ягод. На ягодах я его и подловил. Высмотрел как-то на болоте грубо помятые ягодные кусты, стал пристально изучать, кто мог целую поляну брусники оборвать вместе с листьями? А ещё рядом обоссать кисти голубики? Пригляделся, а на малоприметной тропинке, на мягкой почве – пара глубоких следов медведя. Ах ты, обжора, подумал я, опять здесь побывал и вновь успел скрыться до моего появления. Теперь-то держись, я тебя обхитрю, буду караулить с утра. Лежу под елкой час, второй… Жду. Веду себя осторожно, тихо, чтобы никого не напугать…
– Как сказано в вашей книге, чтобы «не выдать своего присутствия в чужих владениях».
– Верно, но не перебивай меня, слушай, – Онегов всё-таки сделал мне замечание и сразу продолжил:
– Лежу тихо, чтобы в первую очередь рябчики привыкли ко мне, не боялись и не выдали шедшему за кормом медведю моё присутствие. Пока я лежал, не один рябчик прилетел на соседнюю ель… Расселись они на густых ветвях и начали крутить головами, изучая меня. Дерни я руку или пошевели ногой, как они встрепенулись бы, подали голоса тревоги и – прощай, косолапый. Но я заставил робких птиц ко мне привыкнуть. Уроками мне послужили неудачные наблюдения за медведями в вологодских и пермских лесах. Там я также мечтал один на один побеседовать с косолапыми. Помнится, лежал в засаде в одном угрюмом сыром осиннике. Ждал не один час. Когда нога затекла, решил повернуться на другой бок… И только шевельнулся, как рядом с грохотом взметнулся ввысь здоровый глухарь. Напугал меня до смерти. Уверен, напугал и медведя, которого я так и не дождался. Теперь, чтобы меня не пугали глухари и рябчики, я избрал иную примирительную тактику знакомства и поведения с птицами. Но медведь на болоте всё равно перехитрил меня. Как он узнал, что я его поджидаю? Может, по запаху? Может, выследил? Кто его знает?! Но он обошел меня стороной и скрылся. Меня восхитила его осторожность и, благодаря ей, я дал медведю имя – Лесник. На следующий день встретил его широкие следы около вывороченных с корнями деревьев. Но настигнуть его опять не удалось. Этот скрытый лесной зверь всё больше и больше возбуждал во мне желание встретиться, познакомиться. Хотелось увидеть его и сказать, что я не опасен, давай дружить, ходить вместе по тайге. Но он и дальше избегал встречи. Однажды поздним вечером у костра мне показалось, что Лесник затаился где-то рядом, ведет тихое наблюдение и думает, стоит ли пугнуть меня, выгнать из леса или оставить в покое. Его явное присутствие я чувствовал долгое время, пока не уснул. А утром сам задумался: не пора ли уносить ноги из тайги, раз у медведя нет желания познакомиться? Но я остался, продолжил поиск. И вдруг вечером он вновь пришел к моему жилищу. Только теперь не стал прятаться. Вышел на высокий берег озера, встал на задние лапы, вытянулся, видимо, чтобы быть замеченным, и надолго замер. Всем грозным видом показывал своё могущество и свою незлобную расположенность ко мне.
Хоть над озером и стлался небольшой туман, но я видел, с каким любопытством он рассматривает меня. Казалось, ещё пройдет пара минут, и он помашет мне лапой в знак приветствия. Я в те минуты варил уху. Рядом сидел мой щенок Верный. Период нашего общего знакомства, высматривания друг друга длился долго. Первым, конечно же, сдался Лесник, опустился на передние лапы, покрутил головой и нехотя побрел в темноту. Так наконец-то наша очная встреча и состоялась.
За беседой чай у Онегова остыл. Я согрел новый чайник и наполнил его кружку ароматной заваркой. Моя душа жаждала продолжения – какими были дальнейшие встречи писателя с медведем по кличке Лесник.
Рассказчик за словом в карман не лез, сделав пару глотков чая, продолжил отвечать на мои вопросы. Оказалось, что медведь характером вышел не злым и страшным, а наоборот, добродушным и даже в какой-то мере любопытствующим. Разыщет он осиное гнездо, разорвет пополам, но, прежде чем полакомиться, изучит содержимое. Также поступал и с муравьиной кучей. Прежде чем лечь на неё и начать кататься-купаться, он старательно поворошит её, слизнет нескольких насекомых, бегущих по лапе.
Не без труда Онегов выследил даже летнюю постель-лежку медведя. Она была весьма удобной, но и бесхитростной, сложенной из еловых лап. Что удивило писателя – в ней отсутствовали толстые ветки. Выходит, зверь был смышленым, мастеровитым. Отсутствовала в нем и пугливость. Онегов понял это, когда косолапый завтракал, сидя на муравьиной куче, а из кустов вблизи него с шумом пробежали взрослые тетеревята. За ними последовала не менее расторопная курочка-тетерка. Их общий стремительный бег заставил вздрогнуть Онегова, сидящего за елкой с блокнотом в руках, но не самого медведя.
С другим медведем Онегов познакомился чуть позже. Тот тоже оказался не из пугливых. Разрешал наблюдать за ним с двадцати метров. Однако, чтобы заслужить такое право, писателю пришлось также больше месяца входить к нему в доверие. Прозвище он заслужил ласковое – Мой Мишка. О его характере и его пристрастиях писатель мало мне рассказывал, но из книги я понял, что любимым занятием нового лохматого знакомого, как и у первого, было поедание муравьев.
В книге Онегов подробно описывал эпизод, когда Мой Мишка старательно ворошил муравьиную кучу, не боясь присутствия человека:
«Наверное, медведь всё-таки узнал обо мне – он вдруг поднял нос от муравейника и уставился на меня удивленными глазами. Нос у него вытянулся, уши приподнялись. Правую лапу, которой ворошил муравейник, он от неожиданности не опустил, и по ней все так же ползали потревоженные насекомые. Потом медведь опустил лапу, тряхнул головой, фыркнул – наверное, муравьи все ещё ползали и по его носу – и снова посмотрел на меня. Последние тревоги и сомнения покинули меня, и я откровенно улыбнулся, посочувствовал зверю: его всё ещё донимали муравьи, он никак не мог избавиться от них, а тут стой и гадай, кто это смотрит на тебя из елочек…
Не знаю, правильно ли понял медведь мою улыбку, только он склонил на бок голову и, переступив с лапы на лапу, чуть сдвинулся назад. Я улыбнулся ещё раз и не очень громко сказал: “Здравствуй, Мишка!”
Наверное, эти слова произнес я всё-таки достаточно уважительно, по крайней мере, медведь не зарычал и не бросился на меня. Он ещё раз переступил лапами, попятился, и теперь его скрывала от меня широкая еловая лапа. Оттуда, из-под елки, зверь ещё некоторое время изучал меня. Я медленно поднялся с земли, расправил затекшие ноги, и медведь исчез. До этого я не спускал с него глаз и мог отмечать каждое его движение. Но на какое-то мгновение я отвел глаза, и зверь, будто ждал этого момента, неслышно скрылся в лесу.
За медведем я не пошел. Домой я вернулся довольный и в своем дневнике записал, что сегодня в девять часов сорок семь минут я сказал Моему Мишке приветливое “здравствуй”».
Если имя новый знакомый хозяин тайги Мой Мишка получил за доброжелательное отношение к писателю, то следующему хозяину кличка Черепок была присвоена по названию поляны Черепово, расположенной на месте сгоревшей деревушки с тем же названием.
О медведе-попрошайке Онегов рассказывал мне подробно, часто и с юмором. Поражали в первую очередь смелость и мудрость писателя, добивавшегося доверительных отношений с диким и опасным зверем, а также его талант видеть, подмечать, распознавать в лесном собрате человеческие черты характера. А пробудить у Черепка дружеские чувства помогли сгущенка, вареная рыба и сухари, которыми Онегов его подкармливал.
Столом для угощений в лесу на поляне был выбран крепкий пень. Каждое утро Онегов раскладывал на нём сладости и ждал. Знакомый медведь приходил всегда как по расписанию. Вначале его шаги были осторожными, а потом всё увереннее. Боязливость и страх таяли так же быстро, как кусочек сахара. Он так был пленен дармовой едой, что перестал обращать внимание на стоящего рядом у пня высокого человека. Когда Онегов увидел, что Черепок привык к нему и начинает выпрашивать угощение, то решил покормить его с руки. Но тот, увидев протянутые сухари, всё-таки не решился подойти и взять их. Дистанцию он держал прежнюю. Зато утром при виде пустого пня на него находили возмущение, агрессивность, он направлялся в сторону Онегова и требовал еду, подавая грозный рык.
– И как вы, Анатолий Сергеевич, спасались, выходили из этой сложной ситуации? – поинтересовался я.
– Пришлось говорить с ним жестами, объяснять, что сухари закончились, а уха ещё не сварена.
– Неужели, зверюга понимала?
– Бывало, покачаешь головой, разведешь руками, мол, нечего тебе дать, и он перестает выпрашивать. Поворчит, посердится, а затем медленно уходит в лес. А то и упрямится, не уходит, сядет на задние лапы и начинает усердно выпрашивать. Тут его пожалеешь, отдашь вяленую рыбку, припасенную домой в Москву.
– Он что, как собака, умеет выпрашивать угощение?
– Ещё как выпрашивает! Аж сердце от жалости заходится. Однажды я побрел на рыбалку, только сделал первые шаги от избушки к реке, как Черепок перегородил дорогу. Кинулся вновь выпрашивать еду. Я показываю руками, что пуст. Он не отступает, громко ворчит. Пришлось открыть рюкзак и поделиться своими сухарями. Так он это запомнил и в последующие дни, прежде чем подпустить меня к лодке, начинал просить угощение. Не знаю, хорошо или плохо, но попрошайничество вошло у него в моду. Как только я собираюсь на рыбалку, так он следом бредет за мной, провожает до самой лодки. Иду я с ним, разговариваю. Он, конечно, держится сзади на почтительном расстоянии. Слушает меня внимательно. А я рад, обрел друга. Порой он даже встречал меня с рыбалки и, мне казалось, встречал с довольной улыбкой.
– О чем же вы с ним разговаривали?
– Да на разные темы говорим. Иду и знакомлю его с птицами – вон пестрая кукушка с черными пометками на брюхе в виде скоб летит, а тут беспокойная синичка сидит на высокой ветке и усердно вызванивает веселые песни на разные лады. Он кивает головой, значит, понимает. Вообще, медведь – тонко чувствующий зверь. Рассказываю ему, зачем после того, как схоронил у избушки своего четвероного друга Верного, завел щенка лайки по кличке Буран. А потом предупреждаю Черепка, вернее, даю советы, как ему благополучно перезимовать и остаться в живых. А то, мол, пристрелят его охотники, и тайга сразу опустеет. Не зря же ученые говорят – с последним зверем исчезнут на земле все тайны… Любим мы и пофилософствовать, посозерцать. Показываю Черепку, как раннее солнце выкладывает на озерной глади искрящуюся, как первый снег, длинную дорожку.
После таких рассказов Онегова отчетливо представляешь, как сидят на берегу озера человек и медведь и любуются восходом солнца, как ложится косолапый на зиму в берлогу, а над ним буграми лежит жёсткий, ноздреватый снег, не подающий охотникам никаких признаков чужой жизни под ним.
Конечно, всё, что мне поведал Онегов в путешествиях и беседах, изложено в его книгах. Но я слушаю его всякий раз с неподдельным и особым интересом. Нет, не для того, чтобы восхититься живой речью или новыми фактами и находками, а для того, чтобы понять, на чём строится огромный интерес разных читателей к его книгам о живой природе. Мастерство писателя слагалось из той любви к природе, под которой понимаются жалость и сочувствие. А также из наблюдательности. Если писатель-натуралист не проявляет любви к птицам и зверью, то он не оценит и не поймет их жизни, а если у него нет особого дара наблюдательности, то он никогда не заметит в природе тех тайн, что скрыты от обычных людей.
Встретить в лесу кабана, белку или лося и понаблюдать за ними могут многие. Увидеть осторожного медведя уже редкость. Но найти, понаблюдать за редким и скрытым животным, а главное – разглядеть в его характере и поведении то, что не видят другие, это уже и есть редкое и самобытное мастерство. Им по праву обладал Анатолий Онегов. А до него таким талантом владели писатели-натуралисты Сабанеев, Кайгородов, Формозов, Зворыкин, Скребицкий, Спангенберг, Бианки. Не так уж их и много было. За рубежом тоже маловато было натуралистов-исследователей – Сетон-Томпсон, Гржимек, Джой Адамсон, Эттенборо, Линдблад. У всех этих писателей учился постигать тайны природы и я, когда шел в лес, и когда садился за рабочий стол писать очерки и рассказы.
Отличалось ли мастерство Онегова от мастерства других именитых натуралистов? Для меня ответ на этот вопрос кроется в простом – когда я начинаю читать книги Онегова, то сразу вижу автора, узнаю его, с одной стороны, по простому, живому и чистому языку, переполненному запахами сосновых боров, луговых трав, речных перекатов. С другой стороны, я вижу его растворенность в природе, вживаемость в образ то рябчика, то медведя, то щуки. Порой за чтением мне казалось, что его рассказы о медведях писал не он один, а с помощью подружившегося с ним медведя. Но это, конечно, шутка. Онегов писал о медведях так достоверно и интересно, потому что жил рядом с ними и разделял каждый день все их тревоги и заботы.
Иначе откуда в рассказе Онегова «На пасеке», опубликованном в журнале «Вокруг света» в мае 1977 года, столь много переживаний за жизнь медведя, которого он караулил с ружьем на пасеке в стороне от одной из деревушек Горного Алтая. Местные жители размещали ульи на лесных полянах, богатых чистым разнотравьем. Там обычно появлялся медведь с громадным желанием полакомиться медом. В полночь он снимал крышки с ульев, вытряхивал рамки и начинал пиршествовать. Спасти от разорения своего друга-пчеловода Романа и вызвался Онегов. Три ночи сидел в засаде. А когда осторожный медведь пришел на пасеку и начал разбойничать и поедать соты, писатель ослепил его фонариком и сделал два выстрела… Но ружейные залпы имели всего лишь воспитательное значение, так как направлены были не на зверя, а в лес. Онегов затер глиной следы от пули в стволе дерева и сказал пчеловоду неправду, что долго преследовал косолапого воришку, но убить его из-за темноты не смог, а лишь ранил. Зато он так устрашил зверя, что тот больше не появится на пасеке. Так оно и вышло.
Изучая жизнь медведя во всех её проявлениях, Онегов стремился постичь его характер: способен ли тот быть самим собой, чем отличается от других подобных ему особей и соблюдает ли он законы природы. К примеру, один из таких законов гласил – «клыки как средство жить только сильному». Чтобы разгадать его суть, ученым следовало проводить эксперименты. У Онегова был иной путь – продолжительное, пристальное наблюдение в дикой природе. Выследив медведя, он шел по его следам и становился очевидцем всего происходящего… Редко кто из писателей-натуралистов способен был в этих условиях днями и ночами, превозмогая и природные бедствия, и бытовые неудобства, находиться рядом с медведем и поминутно фиксировать его жизнь. Онегову это не просто удавалось, он сам вживался в образ медведя, а затем смотрел на природу его глазами. Именно этот метод наблюдения позволил писателю разгадать многие медвежьи законы поведения.
В книге «Они живут рядом со мной», изданной в московском издательстве «Современник» в 1989 году, я нахожу много подтверждений данному выводу. Онегов долго следил за тем, как медведь вел успешную охоту за лосем, нарушая как помеченные границы личных территорий, так и чужие. Наблюдал и само пиршество. Но значительным открытием стало иное событие. Оттащив свою добычу в густой ельник, медведь закидал её лапником и снегом, надеясь вернуться сюда на следующий день. Однако его опередил другой медведь. Почуяв запах крови, он тотчас решил поживиться за чужой счет, нашел задранного лося и остановился. Пройдя по его следам, Онегов понял, что чужак покрутился возле туши и удалился, не решившись вступить в схватку с удачливым собратом. Причём к чужой добыче он приходил и на следующий день. И вновь уходил ни с чем.
Вывод Онегова в книге был неожиданным: «По всему получалось, что и медведи, упрямые индивидуалисты, не знакомые ни с какими правилами стаи, стада, тоже уважали право собственности собрата на добытую пищу».
Каждая новая книга писателя пополнялась рассказами, продолжающими открывать загадочный, малоизученный мир лесного хозяина – медведя. Я читал их запоем и не переставал удивляться, каким разнохарактерным может быть хищник – то наглым и коварным, а то добродушным и любознательным. Соглашался всегда с автором, что если не провоцировать его на агрессию, то он не проявит к человеку враждебности. Дело не столько в том, что у всякого зверя живет природный страх перед человеком, а в том, что у медведя есть понимание опасности покушения на него, за которым неминуемо последует возмездие. Есть также мудрость и осторожность. В рассказе «Шалый медведь», вошедшем в книгу «В медвежьем краю», Онегов описывает, каким образом хищник предупреждает его о том, что он нарушил границы его владений: «Медведь шумно бродил вокруг меня по кустам, сердито ворчал, стараясь объяснить мне, что он недоволен моим появлением в лесу, а я вынужден молча принимать медвежьи угрозы и даже не мог возразить против предъявленных мне обвинений». Почему писатель молчал, не рычал в ответ, не угрожал, а тихо отступал в сторону? А ему была понятна правда зверя, у которого люди нарушили границы его хозяйства. Вот они ходят по медвежьим владениям, шумят, собирают его ягоды, охотятся, да еще пилят-рубят вековые деревья. И когда Онегов идет на уступки хозяину леса, то конфликт тотчас гаснет, а при последующей встрече медведь уже благосклонно реагирует на него.
На счету писателя не один десяток столкновений с лесным зверем, и все они заканчивались мирно.
Порой косолапый даже использовал уступчивость и душевную расположенность к себе писателя – подходил к его лесному домику у озера и бродил вокруг. При появлении хозяина открыто выказывал своё присутствие и быстро уходил назад. Вначале его частые появления не пугали Онегова, так как он с утра до вечера уплывал на лодке ловить рыбу. Однако чем чаще стали наезжать к нему гости, тем больше вставал вопрос общей безопасности. Нужно было найти способ отвадить медведя… Если однажды, заметив на крыше своей избушки хулиганистую росомаху, он вынужден был выстрелить ей вслед, то косолапого так пугать было нельзя. Он хорошо помнил, что медведь добродушен и не желает ссориться, однако памятлив на обиды. Пришлось идти на хитрость – просить сыновей пожить с собакой неделю в избушке так шумно, чтобы рыжий лохматый сосед больше сюда не приходил. Онегов предвидел и знал, что медведь ко всему прочему обладает талантом чутко улавливать всякие изменения в природе. Если раньше он четко отмечал изменения в распорядке дня писателя, уход его на рыбалку, приготовление ухи, то появление в избушке чужих людей с плохими намерениями тем более попадало в его поле зрения, раздражало и отпугивало.
