Читать книгу: «В памяти и в сердце», страница 9

– Здорово придумали! Доказали немцам, что мы не те, какими были год назад.

Любопытно, что и после нашего огневого налета, когда все стихло, и потом до самого вечера немцы не проявили никакой активности. Зато, по дошедшим слухам, они перешли в наступление в районе Харькова. В газетах об этом писали мало. Да и получали мы их нерегулярно. Случалось, по целым неделям я оставался без газет. А газета для политрука – хлеб. Выручал меня один красноармеец, москвич. Родные присылали ему почтой «Известия» и «Правду». Он бегло их просматривал и приносил мне. А я уж с ними шел к пулеметным расчетам. Обсуждали каждую интересную статью, запоминали фамилию автора. Особенно полюбился всем Илья Эренбург: пишет коротко, но емко.

Когда все узнали, что наступление немцев на юге провалилось, солдаты мои приуныли. Противник контратаковал и развивал наступление на Сталинград, рвался к главной водной артерии страны – Волге. В сводках Совинформбюро стали появляться удручающие фразы: «После ожесточенных боев наши войска оставили город такой-то». Всех потрясло известие о падении Ростова-на-Дону.

А на нашем фронте – тишина. Столько времени ждем наступления немцев, а они и из окопов не показываются. В сводках только и читаешь: «Бои местного значения».

Наконец командир дивизии полковник Перерва принимает решение – от обороны перейти к наступлению. И все в нашей жизни разом поменялось. То сидели, как кроты, в земле, а теперь придется подниматься, идти во весь рост на пули врага, взламывать его оборону. А она за эти месяцы сделалась, наверное, неприступной.

Мне невольно вспомнился Карельский фронт, наши безуспешные попытки взять эту окаянную Великую Губу…

Как-то сидим на своем КП: я, Анисимов и Тараканов. Говорим о немцах, об их силе, умении отбивать наши атаки… Лица у моих собеседников невеселые. Я и сам подавлен, но стараюсь скрыть смятение. Но где там! Разве его скроешь!

Наступление назначено на пятое июля. Июль – середина лета, самый жаркий месяц. Уж сколько дней солнце палит нещадно. В траншеях и окопах наконец-то сухо, земля от жары потрескалась. Пыль тучами носится в воздухе, то тут, то там завиваются вихревые столбики. Еще с вечера все мои пулеметчики приготовились к предстоящей битве. В вещмешке уложен провиант – сухой паек на трое суток, фляжка наполнена водой, на месте ложка и котелок.

На рассвете мы с Таракановым прошлись по всей роте, поинтересовались настроением бойцов. Настроение у всех было боевое. Даже Игнатьев, постоянно засыпавший на посту, и тот, увидев нас, спросил:

– Ну как там решили? Наступать? Или…

– Наступать, наступать, – ответил ему Тараканов. А командир взвода Лобанов слегка улыбнулся. Но и сквозь улыбку я уловил волнение. Его не скроешь, ни один бой не обходится без потерь (К счастью, в предстоящем бою нам не пришлось участвовать: батальон получил приказ оставаться на своем рубеже, быть готовым к отражению возможных контратак противника.)

Первой в назначенный час заговорила наша артиллерия. Воздух наполнился гулом пушек, грохотом рвущихся на переднем крае противника снарядов и мин. Появились и два наших самолета. Они сбросили на немецкую оборону бомбы и тут же повернули обратно.

Артподготовка длилась примерно час, потом орудия смолкли. До нас стали доноситься ружейная стрельба, шум моторов: по-видимому, наша пехота пошла в атаку, ее поддерживают танки и самоходки. Мы ликуем: наконец-то противника отбросят, на новых рубежах закрепиться ему не дадут. И будет он драпать до самой границы. Но была и настороженность: вдруг противник устоит? Отобьет атаку и обрушится на наш батальон. Выдержим ли мы его удар?

К счастью, никто на нас не обрушился. Наступал соседний батальон, там рвалось и грохотало. А противник, державший оборону перед нами, молчал.

Вскоре там, где шел бой, появилось черное облако дыма. Неподалеку от него – другое. Слышатся выстрелы пушек, разрывы снарядов. Анисимов все понял, сказал удрученно:

— Танки горят. Наши танки…

Тем не менее в успехе соседнего батальона мы не сомневались.

Бой продолжался весь день. С наступлением темноты он стих, до нас стали доноситься только редкие выстрелы да отдаленный стрекот автоматов. А на другой день все повторилось. Продолжилась стрельба и на следующий день. И только 8 июля на всем участке обороны нашего полка воцарилась тишина. Анисимов пришел от командира батальона хмурый:

– Три дня мы глаз не смыкали – и все напрасно: провалилось наше наступление. Сколько ни бились, сколько ни рвались вперед, а немцы все наши атаки отбили. Вот так.

Все это для нас уже не было новостью, мы и без Анисимова знали: наступление сорвалось. Горько, обидно было. Анисимов лег на дощатый настил, укрылся шинелью и скоро заснул. Мы с Таракановым ушли в роту.

* * *

После неудачного наступления нашей дивизии настроение у моих пулеметчиков тягостное. Придешь к бойцам, видишь, как они ждут от тебя приятных новостей, а тебе и сказать нечего. Единственное, что я мог сделать, это оставаться с ними и днем и ночью, вместе есть, вместе спать, вместе наблюдать за противником. На КП, в погреб к Анисимову, я наведывался теперь редко и ненадолго. Тараканову приказал постоянно находиться во взводе сержанта Лобанова. Сам пребывал я у Кузнецова. Но мы ежедневно встречались, обменивались мыслями и наблюдениями. Чаще стали выпускать теперь боевые листки. Находкой для меня стал рядовой Дорофеев: он хорошо рисовал, особенно карикатуры на немцев. Увидят их бойцы, за животы от хохота хватаются. А смех – первое лекарство от тоски и уныния.

Командир роты предпочитал чаще находиться на своем КП. Был у него связной Сергей Опрятов из города Сапожка. Исполнительный, безотказный, умный. Анисимов гордился им. И этот связной, или, как его еще можно назвать, ординарец, берег нашего командира. Как-то вскоре после неудачного наступления дивизии я шел на КП Анисимова. Встретил меня Опрятов. Я спросил его: «Где Анисимов?» – «Лег отдыхать. Вы уж не тревожьте его. Он за эти дни так нанервничался. Сказал: “Сил больше никаких нет”. Мечтал: в эти дни мы продвинемся далеко вперед, будем где-то за Болховом. А мы все на том же месте, все в этом сыром погребе. Готов был волосы на себе рвать, сейчас успокоился, уснул. Вы уж не тревожьте его, товарищ политрук».

– Что ж, пусть отдыхает, – сказал я, выслушав Опрятова. И в душе позавидовал своему командиру: таких ординарцев поискать.

* * *

Получил письмо от мамы. Сперва, конечно, обрадовался, а когда прочитал, загрустил. Какие же неимоверные тяготы выпали на долю матери. Было у нее четыре сына, и все мы жили рядом с нею. И вдруг осталась одна: сыновья ушли защищать Родину. Младший, Михаил, 24-го года рождения, но и его призвали в армию. А ему 18 исполнится только в ноябре. Как-то ему будет служиться? Застенчивый, никуда из дома не отлучался и дела никакого еще толком не познал. Кроме книжки, в руках ничего не держал. И вот держит винтовку, должен убивать немцев. Справится ли он с этой задачей? Вряд ли. Был бы он смелее, решительнее, сорвиголова, как Славка Олюнин, за него и беспокойства было бы меньше. Но он – как красна девица… Чует мое сердце: не вернуться ему обратно. Не увижу я его больше. И в памяти останется то, как я проверял его тетради, как он спрашивал меня, что ему читать, что выучить наизусть.

Весь день мне было грустно. Как там мама одна, без нас? Наступит вечер, а ей и словом обмолвиться не с кем. А тут еще редкий день, когда в деревню не приходит похоронка. Ох, сколько их уже пришло! Сколько слез по погибшим пролито. А воюем всего только год. Один год! И когда эта убийственная война кончится, один Бог знает. Плачут наши матери. Плачут. Только одна Груня Канцырева не плачет: ее сын Енька уклонился от призыва. Его ищут всюду: в деревне, в лесу. Милиция обшарила уже все чердаки и погреба, все овраги. Нигде нет Груниного Еньки, как в воду канул. А Груня спокойна. Ни слезинки не пролила, ни тревоги какой-либо не проявила. И к народу выйти не стыдится.

Прочитал я про все это в материнском письме и в великий гнев пришел. Енька Грунин, как его звали в деревне, смолоду был лиходей. Удивляюсь, как его на Соловки в свое время не сослали. Болтун был страшный. Колхозы презирал, колхозников высмеивал. Советскую власть не уважал. В открытую говорил: «Случись война, защищать ее не буду!» И как оказалось, это не было пустым бахвальством. Война идет, а он прячется. Люди гибнут, а он сидит где-то в затишке. Да еще, может, и посмеивается по обыкновению: вот, мол, я какой умный: вы воюете, кровь проливаете, а мне хоть бы хны.

* * *

Успехи немцев на многих фронтах, наши фатальные неудачи, бесконечные отступления, сдача в плен и т. д. заставили Сталина 28 июля 1942 года подписать приказ № 227, известный в народе как приказ «Ни шагу назад». О, это был знаменитый приказ. Читать его без волнения было невозможно. В приказе откровенно говорилось, что мы оставили врагу – целые республики с их заводами и фабриками, плодородные земли Украины, Кубани и Дона, Донецкий угольный бассейн и т. д., что дальнейшее отступление было бы гибельным для страны. Ни шагу назад! Немцы у себя давно уже создали так называемые заградительные отряды, и они успешно борются с трусами и паникерами, пытающимися бежать с переднего края. Врага не только надо побеждать, говорилось в приказе верховного главнокомандующего, но у него надо и учиться. Тогда-то и у нас были созданы и заградотряды, и штрафные батальоны для бойцов и разжалованных командиров, приговоренных судом военных трибуналов.

Заградотряды располагались в тылах наших войск; вражеские пули до них не долетали. Они и в бою не принимали участие; их задача одна – останавливать паникеров и трусов, силой оружия заставлять их идти в бой.

Столь строгий приказ как вынужденная мера, конечно, сыграл свою роль. Пусть отступление Красной армии на юге не было приостановлено, но на нашем участке фронта я точно могу сказать: пойди немцы в наступление, ни один наш боец не дрогнул бы, не бросил оружие и не побежал бы с поля боя. Каждый отчетливо понимал: побежишь – пулю наверняка схлопочешь. Приказ главнокомандующего был доведен до каждого бойца. К нам в батальон приехала небольшая группа командиров и политработников. Недалеко от переднего края подобрали хорошо укрытую балку. И туда прямо с передовой, из окопов командиры взводов приводили небольшие, в 10–12 человек, группы бойцов.

Начали с нашей пулеметной роты. С первой же группой бойцов в балку прибыл и я. Комиссар Гришин приказал мне обязательно выступить и призвать бойцов к стойкости и бесстрашию. Ни шагу назад! И если уж суждено погибнуть, так только от пули врага. Тот августовский день был солнечный и жаркий. Представитель полка, мужчина средних лет с тремя шпалами на петлицах, четко, с выражением зачитал приказ Сталина № 227. Я стоял рядом с подполковником и смотрел на своих пулеметчиков. Лица у всех серьезные, внимательные. И вот приказ прочитан, слово для выступления предоставляют мне. Не помню, когда еще я был таким собранным и сосредоточенным. Слова, казалось, сами слетали с языка. Я говорил о Родине, над которой нависла смертельная опасность. А кто может ее сейчас спасти? Только мы. Мы, защитники Родины, будем верны ей до конца! Смерть на поле боя во все времена была почетной. Так будем же стойкими! Ни шагу начал! Умрем, но не отступим! Противник не так уж силен, как порой кажется. Били же немца под Ельней! Били под Москвой! Будем бить его и здесь, на тульской земле. А назад ни на шаг не отступим! Наша задача – только вперед! Вперед, на разгром врага! – этим призывом я закончил свое выступление. Оно было не бог весть каким новым по содержанию, но, что называется, от души.

После выступления я собрался было вести пулеметчиков к их огневым точкам. Но подполковник положил мне руку на плечо и скачал:

– Они дойдут и без вас. А вы останьтесь здесь. Так же горячо выступите и перед другими группами.

– Есть! – ответил я.

И едва мои пулеметчики скрылись из глаз, как в балку спустилась новая группа бойцов. И все повторилось сначала: подполковник зачитал приказ, затем предоставил слово мне. И так весь день, пока в балке не побывали все бойцы. Сталинский приказ был доведен до каждого.

После, когда я вернулся в свою роту, командир взвода сержант Кузнецов и говорит мне:

– Ну, политрук, теперь, можно считать, наша возьмет! Отступать нельзя, наши пристрелят. Уж если погибать, то лучше, как ты сказал, от немецкой пули. А еще лучше вовсе не погибать, идти вперед. Смелого пуля боится, смелого штык не берет, как поется в одной песне.

* * *

…Исполнилось ровно три месяца, как я безвылазно на передовой, рядом со своими пулеметчиками. И все время в земле: то в нашем сыром и грязном погребе, то в красноармейских окопах и траншеях. Командирская форма моя настолько пропиталась потом и грязью, настолько залубенела, что едва не ломается на сгибах. Да разве только у одного меня так – у всех. А тут еще вошь окаянная накинулась. Днем, когда двигаешься, эти паразиты вроде затихают. Но стоит только присесть, а особенно прилечь, как они тут же набрасываются на тебя со всей яростью, как цепные собаки. Все тело горит, как от крапивы. До сих пор помнятся стихи, напечатанные в одном агитплакате той поры:

 
Вошь – это ночи в бреду и в огне.
Вошь – это враг и тебе, и стране.
Помни, кому страна дорога,
Вошь – это первый помощник врага!
 

Иной читатель, возможно, упрекнет меня за эту малоэстетичную подробность окопной жизни. Но я считаю: если уж быть правдивым, то во всем. А вошь, надо сказать, спутница всех войн, она же разносила и тифозные бактерии. Ни одна большая война не обходилась без эпидемии сыпного тифа. И надо отдать должное нашей медицине: при таком обилии паразитов вспышки тифа в годы Великой Отечественной войны не было.

Приказ Сталина, как ни странно, вселил в душу успокоение. Породил уверенность, что отныне кончатся наши беды, прекратится отступление, никто не сделает ни шагу назад. Пользуясь такой уверенностью, я решил отлучиться на пару часов с передовой – постричься, постирать белье, словом, привести себя в порядок. Сделать все это можно было только в хозяйственном взводе, в трех-четырех километрах от передовой… Уходя, предупредил командира роты Анисимова и своего заместителя Тараканова, чтобы знали, где я, где меня в случае чего искать.

Отлучался я с передовой за эти месяцы во второй раз. Первый раз был на совещании у комдива. Иду. День солнечный, теплый. Благодать. А на душе все равно тревога: вдруг противник начнет атаку и постричься не успею? А оброс уже дико. Не идет из головы шутка, которой сопроводил меня Анисимов:

– Вот ты уходишь, а чем черт не шутит: нагрянут на нас немцы, а тебя нет! Наскочишь на заградотряд, подумают: сбежал, струсил. Хоть пулям навстречу, но беги к нам. Только к нам! Смотри же!

Я, правда, ответил, что пока судьба удачами меня не обходила, надеюсь, и на этот раз не обойдет. Но на душе все равно было нехорошо.

В хозяйственном взводе меня все знали. С ходу дали мне ведро горячей воды, и я выстирал гимнастерку, брюки и пилотку, тоже пропитанную потом и грязью. Выстирал и нижнее белье. Все развесил на кустах и в ожидании, когда одежда моя высохнет, голышом улегся на траве. Неожиданно послышались два выстрела немецкой пушки. Снаряды упали где-то в расположении нашего батальона. Это меня насторожило. Я встал. Может, натянуть на себя все мокрое и бежать к своим?.. К счастью, новых выстрелов с немецкой стороны не последовало, и я снова лег на траву. Вскоре белье мое высохло, я оделся и не узнаю себя: все на мне чистенькое, свеженькое. Если б еще погладить… Но тут уж, как говорится, не до жиру… Тем более что через час я снова буду в грязных окопах. Только и удовольствия, пока иду до передовой… Скоро наступила ночь, а в августе ночи темные. Немцы свой передний край освещают ракетами: «повесят» одну, и, пока она горит, светло и над нашим передним краем. Сгорит, «вешают» другую. У нас таких осветительных ракет не было.

Всю ту ночь я провел с Таракановым. Не раз прошлись мы с ним по переднему краю всей роты. В минуты, когда вспыхивала ракета, мы ложились.

Ложиться в только что выстиранной гимнастерке не очень хотелось, но… делать нечего: жизнь дороже. Так всю ночь мы то падали, то вставали, но все пулеметные гнезда обошли. Утром перед завтраком встретил меня командир роты противотанковых ружей лейтенант Сторожук и спрашивает:

– Встречал ночью комиссара полка?

– Комиссара полка? Нет, – говорю, – не встречал.

– А он был здесь. В твоей роте одного солдата спящим на посту застал. Ругал его!

– Игнатьев, – сразу догадался я. – Это он, стервец, на ходу спит! Ну что за солдат!

Гневу моему не было предела: он спит, а ты отвечай за него. Да перед кем? Перед самим комиссаром полка! Вижу, Сторожук сочувствует мне, а мне от этого сочувствия еще больнее на душе. И чтоб хоть немного успокоиться, поделиться своей бедой, пошел искать Тараканова. Был уверен, что он на нашем КП. Иду, досадую. И вдруг слышу голос посыльного из штаба батальона:

– Заботин! Срочно к комиссару батальона!

«Ну, все, закрутилось! – думаю. – Сейчас из-за этого несчастного Игнатьева получу нотацию от комиссара Гришина. А потом и комиссар полка за меня возьмется. Красней перед ним, ищи слова оправдания».

Пришел к комиссару Гришину. Доложился, как положено, стараясь сохранить спокойствие. А Гришин окинул меня взглядом и без всяких предисловий говорит:

– Вот что, Заботин. Иди сейчас в свою роту, сдай старшине оружие, забери свои вещи и иди к комиссару полка.

У меня и ноги подкосились, и лицо, видимо, побледнело. Заметив это, комиссар улыбнулся:

– Не пугайся: он посылает тебя на учебу. Говорит, комиссар из тебя будет отличный. Понравился ты ему: уж больно здорово выступал! Счастливо! Езжай, учись!

Итак, вместо нагоняя столь неожиданная радость. Еду в тыл. Буду учиться…

Попрощался я со своими пулеметчиками. Тараканов вызвался проводить меня в путь-дорогу. Просил после учебы обязательно вернуться в батальон. И я обещал. Надеялся, что мы с ним снова встретимся. Увы! Военные судьбы неисповедимы. Война длилась еще почти три года, но с Таракановым мы так и не встретились. Почти год писали друг другу письма, а потом и эта тоненькая связующая нить оборвалась. Так мы и потеряли друг друга. И с тех пор я ничего уже не знал о своих пулеметчиках; дошли они до Берлина или нет, один Бог ведает.

В тылу

…Небольшая группа политработников, командированных на курсы комиссаров батальонов, расположилась на лужайке у штаба дивизии. Все только что с передовой, все донельзя уставшие. Но все молоды. И стоило нам только оказаться в пяти-шести километрах от противника, как все разом оживились, повеселели. Разговариваем, смеемся, обмениваемся впечатлениями о прошлых боях. А рассказать у каждого было о чем. Здесь, у штаба дивизии, я быстро нашел себе новых товарищей. Первым, кто приглянулся, был младший политрук Илюхин. На вид он моложе всех. И как я после узнал, ему действительно едва исполнилось двадцать. Совсем юноша, а уже с двумя кубиками. Участник многих сражений, был уже и ранен. На фронте с первого дня войны. Едва познакомившись, мы уже не расставались, всюду были вместе – в дороге, на курсах, в строю. Даже койки наши стояли в казарме рядом.

Из штаба дивизии нас направили в политотдел фронта, куда мы прибыли в тот же день. Собралось нас там более ста человек. Назначение получили в одно училище. Встретились впервые, а как давние друзья. Смело смотрим в глаза друг другу, оживленно разговариваем. Никто не сомневается, что после учебы мы получим повышение в должности, станем комиссарами батальонов. Это всех ободряло.

Курсы комиссаров батальонов располагались в городе Спасске Рязанской области. Раньше я никогда о нем не слышал и представить себе не мог, до чего же он неказист. В центре – скелет разрушенного храма, на улицах – ни травинки, всюду песок.

Идешь, нога в нем тонет. Однако после фронта и Спасск показался мне райским уголком. В свободные от занятий часы мы без увольнительной могли уходить куда угодно. О, как же мы были рады этому. В первый же вечер все потянулись в парк, на танцплощадку. После стольких мытарств, ужасов, смертей впервые увидели нежные лица девушек. И как было приятно побыть рядом с ними, показаться им. Увидеть их улыбки. И вот я со своим другом Иваном Илюхиным в окружении девчат. В тот же вечер познакомился с одной, после танцев проводил ее до дома. А девушка-то не из простых, учительница, как и я. Тема для разговора нашлась, конечно, сразу: оба любим свою профессию. И неудивительно, что в следующий выходной я шел уже не в парк, а, как договорились, к ее дому: улица Буденного, 67. И так каждую неделю: два-три вечера мы рядом. Целых полгода, до марта 1943 года мы с нею встречались. Дом в три окна, выкрашенный охрой, стал для меня родным. Мать девушки, Анна Тарасовна, всегда охотно меня встречала. По-видимому, я и ей понравился. Я же на ее дочку наглядеться не мог. А она постоянно улыбается, обнажая целых три золотых зуба. На руке уже – золотые часы. Огнем горят золотые сережки… Пусть я и командир, но родом из глухой деревни. Впервые за свою жизнь подружился с такой умной, интеллигентной и богатой девушкой. Готов был жениться на ней. Но проклятая война продолжалась. Меня ждали на фронте. Я клялся: если останусь жив, вернусь только к ней. Она клялась быть верной мне. Весной 1943-го закончились наши свидания. Я уехал на фронт. Она осталась дома.

Третья поездка на фронт обещает мне должность комиссара батальона. И я еду в надежде: комиссар на фронте – фигура заметная.

Итак, я – комиссар батальона. Нахожусь на самой передовой. Своей новой должностью доволен. И вдруг новость: в армии введено единоначалие, институт комиссаров упразднен. Месяца за два до этого вся армия надела погоны, постепенно стало внедряться старое слово «офицер». У меня вместо трех кубиков, которые были на петлицах, на погоне – три маленькие звездочки. И звание у меня теперь не политрук, а старший лейтенант.

Весть об упразднении института комиссаров для меня была столь неожиданной, что я растерялся. Ведь я только что приехал на фронт, только что вступил в должность комиссара, был полон желания развернуть политическую работу среди солдат, готовить их к новым сражениям. Позади величайшая в истории Сталинградская битва, закончившаяся нашей победой. Рассказывать солдатам было о чем, и вдруг ни политруки, ни комиссары армии, оказывается, не нужны: весь политсостав переквалифицируется в командный. Бывшие политруки рот и комиссары батальонов станут командовать пехотой, артиллерией и танками. Нужно только научить их, подготовить к новой, довольно ответственной работе. Так оказавшиеся не у дел политработники вынуждены были попрощаться со своими товарищами, оставить передний край, окопы и блиндажи и ехать в глубокий тыл. Лично я в конце мая был направлен в Подмосковье. Тут нас собралось довольно много. У большинства ордена и медали, нашивки о ранениях. И погоны кое у кого не с одним, а с двумя просветами. Словом, люди, повидавшие войну. Ищу среди них знакомых, в первую очередь кого-нибудь из тех, с кем учился в городе Спасске. Присматриваюсь к лицам. К сожалению, ни одного ранее мне известного.

И вот нас построили. Началась перекличка. Незнакомые русские, украинские, грузинские, армянские, казахские фамилии. И вдруг слышу и ушам не верю: Илюхин, Филатов. Я в восторге: мои друзья здесь! С Илюхиным я подружился еще по пути в Спасск; мы с ним из одной 356-й стрелковой дивизии. Все месяцы учебы провели рядом. Потом расстались. И вот судьба опять нас свела. Значит, снова Илюхин будет рядом со мной, рядом будут стоять наши койки, вместе будем ходить в столовую словом, все будет так, как было в Спасске. После построения бегу искать своего друга. Нахожу, но не друга, а его однофамильца. Разочарование было велико. То же самое произошло и с Филатовым. Филатов, да не тот. Слишком много на Руси людей с подобными фамилиями… Так я и не встретил здесь своих старых знакомых.

В тот же день нас стали приглашать на собеседование. Дошла очередь и до меня. Разговаривал со мной майор. Годами намного старше меня. И, по всему видать, довольно опытный. Увидев на моей груди нашивки о ранении, спрашивает:

– Как раны, не болят? Не беспокоят вас?

– Нет, не болят, – отвечаю, – чувствую себя хорошо.

Майор еще раз внимательно посмотрел на меня:

– Если мы вас направим в авиационное училище? На боевых самолетах летать будете.

Об авиации я знал довольно мало, самолетов почти не видел, близко от них не стоял. О гибели летчиков, как они горят, разбиваются, в газетах читал. Знал фамилии летчиков, погибших в первый год войны: Гастелло, Талалихин. Представлял себе их страшную смерть и содрогался. Однако на вопрос майора ответил:

– Идет война, и я обязан быть там, где принесу больше пользы. Если считаете, что нужен авиации, что ж, буду летчиком!

Мой ответ, видимо, понравился майору. Он сказал:

– Хорошо. Запишем вас в авиационное училище.

Я взял под козырек и вышел.

Офицеры, уже побывавшие у майора, сгрудившись, шумно обсуждали открывавшиеся перед ними перспективы, рассказывали, кто в каком роде войск изъявил желание быть. Одни выбрали артиллерию, другие – пехоту, третьи – танковые войска. Я же как бы между прочим обронил:

– А мне предложили авиацию. Тоже, по-моему, неплохо. Летать буду!

И бросил взгляд в небо. А там кружил бомбардировщик. Снизу он казался маленьким, но гул мотора наполнял всю округу. Я невольно не сводил с самолета глаз. И вдруг подумал: «Это с такой-то высоты в случае чего придется падать?..» Мне сделалось не по себе. Черт меня попутал, не надо было соглашаться на авиацию. И тут еще нас стали строить по родам войск. Первым выкрикнули будущих летчиков, нас оказалось всего 18 человек. Артиллеристов – более 300 человек. В пехоту и танковые войска записались поровну, около 100. Смотрю на своих будущих коллег-авиаторов. Никто не вешает носа, все веселы, шутят, смеются, рассуждают о типах самолетов, их конструкторах. Глядя на них, и я воспрянул духом, убедил себя, что правильно сделал, согласившись учиться на летчика.

Но, как вскоре оказалось, беседа с майором была лишь предварительной. Нас вызвали снова, и мне сказали: «Мы решили направить вас учиться в танковое училище. Есть два города – Ташкент и Ульяновск, куда желаете ехать?» Я быстро прикинул: «Ташкент? Средняя Азия. Жарко…» «В Ульяновск», – сказал я.

И вот опять дорога. Едем поездом. Позади остались Москва. Рязань, Рузаевка. В вагоне тесно, душно. На нас, в наших зеленых гимнастерках с погонами, смотрят с любопытством. Все это для гражданских пассажиров непривычно. Погоны, слова «офицер», «солдат». Совсем недавно все было по-иному. А войска готовились к новым сражениям. После Сталинграда наступил перелом, мы уже не отступаем, а наступаем, гоним немцев с захваченной ими территории. И все гражданские в вагоне смотрят на нас с благоговением. Охотно с нами разговаривают, расспрашивают о боях, в которых мы участвовали.

В Ульяновске нас направили во 2-е танковое училище. Изучаем средний танк. По окончании нас должны аттестовать командирами танковых рот. Учиться предстоит ровно год: только к лету будущего года мы снова отправимся на фронт. Во время войны быть в тылу целый год… Для многих, и для меня в том числе, это показалось неслыханным подарком судьбы. За год, пока мы учимся, и война, глядишь, кончится.

Должен сказать, не все радовались такой перспективе. Был в нашей роте офицер, – он хорошо мне запомнился: высокий, сухой, по фамилии Овчинников. Так вот, он был самым нетерпеливым и часто с гневом говорил: «Это целый год будем околачиваться в тылу. На фронт надо! На фронт!» Многие уезжали в действующую армию, нас же, бывших политработников, пока придерживали. Уехал воевать лейтенант Карыга. В училище он был командиром роты и, по-видимому, не первый год. Здоровый, молодой такой лейтенант-танкист. Третий год шла война, а он и немца еще не видел. И вот написал рапорт и уехал. Отпустили его с трудом: он был неплохим командиром, начальник училища не хотел с ним расставаться.

Нам предстояло учиться долго. И все мы были настроены на то, что если уж ехать на фронт, то ехать по-настоящему подготовленными. Однако судьба распорядилась иначе.

В начале декабря из Москвы приехал полковник. Нас тут же выстроили. Полковник держал речь:

– Война, – говорил он. – Люди на фронте нужны. И вот мы решили из вашего училища откомандировать небольшую группу офицеров на ускоренные курсы. Чтобы они к весне могли выехать на фронт. Отбираем желающих, остальные будут учиться, как планировалось, до лета будущего года.

И потянулись офицерики на собеседование к полковнику. Вызывали по списку. Наступила моя очередь, и когда полковник спросил спокойным тоном: «Как вы, товарищ старший лейтенант, желаете поехать на ускоренные курсы?», я думал недолго. Конечно, в тылу куда как лучше, чем на фронте. Но война идет, люди гибнут. А чем я лучше их? «Желаю, товарищ полковник», – ответил я.

Так совершенно неожиданно пришлось расстаться с Ульяновском. А город мне понравился. Крутой берег Волги. Венец, как называют здесь набережную, я часто посещал. Завораживали красивейшие заволжские дали. В Ульяновске много культурных и исторических памятников: памятник историку и писателю Н.М. Карамзину, музей И.А. Гончарова. Собирался сходить в драмтеатр, заказал уже билет: шел спектакль «Олеко Дундич». Однако увидеть этот спектакль мне так и не удалось. Отобранную для ускоренных курсов группу офицеров увезли в Долматово, небольшой городок Зауралья.

* * *

Перед тем как нас отправить, начальство, конечно, обратилось к отъезжающим с напутственными речами. Нас построили в зале казармы. И тут кто-то заметил, что среди отъезжающих нет Овчинникова, того самого, который громче всех негодовал, что мы не на передовой, не с солдатами в окопах, а тут, в глубоком тылу. Уж кто-кто, а он-то должен с нами ехать. Увы! Горлопан предпочел остаться в тылу, ехать на ускоренные курсы отказался. Негодованию нашему не было предела. И попадись он нам на глаза, мы высказали бы все, что о нем думаем. Лицемеров и трусов в армии не любят. Овчинников это знал и постарался понадежней спрятаться. Так мы и уехали, не сказав ему ни слова.

Итак, опять дорога. В вагоне теснота, все полки заняты. Я с трудом нашел местечко, где можно было сесть. О том, чтобы лечь, заснуть, и мечтать было нечего. Но я все равно был рад, что еду. Товарищи мои разбрелись по всему составу, никого из своих не вижу. После узнал, что в соседнем купе едет Бирюков. Он залез на самую верхнюю, багажную полку, растянулся на ней, боясь спуститься вниз, чтобы кто-то другой не занял его место.