Читать книгу: «Подранок», страница 6

«Бред»

 
«Перемен требуют наши сердца».
 

В. Цой

Окно родительской квартиры находилось чуть ниже барельефного пояса, замышлявшегося архитектором как украшение дома, и скульптуры, если можно было так назвать эти каменные изваяния в виде символов прошлой эпохи, казалось, давили ему на сознание. Особенно раздражала молодого человека массивная фигура грудастой колхозницы со снопом, нависавшая над его окном, заграждая густой тенью чуть ли не три четверти солнечного света почти на весь день.

За окном дрожали верхушки деревьев, тронутые ветром; со звоном проносились трамваи, оставляя за собой блеск на рельсах, словно след на льду от конька; потоком текли автомобили, обгоняя спешащих прохожих. Но вся эта будничная суета не трогала Константина.

Сессия была сдана. Сокурсники разъехались кто куда: кто устремился на юга, кто – в научную экспедицию, кто решил подзаработать на жизнь. Теперь и он до осени был свободен. Но эта свобода не радовала Константина, скорее, наоборот, тяготила. Юноша не знал, что с ней делать.

«Зачем мне этот диплом, эта учёба, если здесь я нигде не могу применить свои знания?! Кому они нужны?! Кругом лишь жажда наживы; люди не хотят мыслить; разговоры – только о том, как заработать, сколько что стоит, куда пихнуть… Для чего я пишу стихи и повести? Это никому не нужно», – думал он, вспоминая свой недавний поход в редакцию, в очередной раз убедивший его в тщетности всех попыток опубликоваться. «Вы неплохо пишете, молодой человек, но сейчас эти темы неактуальны. Сейчас читают детективы, лёгкие любовные романы, фантастику, на худой конец, боевики, а вы написали философскую повесть, которая рассчитана на узкий круг читателей. Она не принесёт коммерческого успеха», – почти одно и то же говорили ему в разных издательствах, куда он приносил свои произведения. «А если я напишу боевик, вы его возьмёте?» – спросил он в одной редакции. «Видите ли, молодой человек, – глядя на него сквозь очки, покачал головой пожилой редактор, – скажу вам честно: у вас богатый литературный язык и хороший стиль, но навряд ли Ваши произведения кто-нибудь напечатает. Издатели заинтересованы прежде всего не в красоте вашего слога, не в сюжете и образах; им надо, чтобы книги раскупались. Кто будет покупать неизвестного автора?..»

Отчаявшись, он перестал куда-либо предлагать свои рукописи и продолжал писать «в стол», когда его посещало вдохновение. Но оно приходило к Константину всё реже и реже, а мысль о том, что «надо как можно скорее бежать из этого душного, суетливого города», настойчиво одолевала его.

Родные считают его неудачником. «Кому нужно твоё это так называемое „творчество“?! Что оно даёт?! Лучше иди зарабатывай!» – ворчал отец.

Но найти интересную и хорошо оплачиваемую работу по специальности Лазареву не удавалось: не всех работодателей устраивало то, что он студент, либо предлагаемые вакансии не подходили ему. «Заниматься тем, что мне не по душе, я не буду: жаль времени», – решил Константин и продолжал обходиться случайными заработками. Временами ему ничего не хотелось делать: ничто не радовало и не увлекало. В такие периоды он замыкался в себе.

«Сел бы, позанимался чем-нибудь, Костенька. Хватит пиво пить», – говорила ему бабушка, чувствовавшая его душевное состояние.

«А что делать ещё?»

«Я думала, наука тебя отвлечёт», – со слезами в голосе повторяла она внуку.

«От чего?» – переспрашивал он, стараясь казаться как можно беспечнее.

«От этого… Ты думаешь, мне не тяжело видеть то, что делается вокруг: умышленное уничтожение всего того, что мы созидали по крупицам: развал заводов, ферм, колхозов, скотных дворов?.. Но я отвлекаю себя работой: ко мне приходят аспиранты, я с ними занимаюсь и сама продолжаю свои исследования; мне интересно узнать, что дальше будет: как перезимуют на полях побеги, не вымерзнут ли, не выпреют ли они под снегом? Хватит ли на год урожая, или придётся закупать? А как улучшить условия, как помочь им – растениям?! И знаешь, как жить интересно становится! Жаль только, у меня мало осталось времени. Жизнь очень коротка. Ты молодой и не замечаешь, что она летит, не ценишь время, тебе всё неинтересно, даже наука…»

«Наука, наука – такое ёмкое, многообещающее слово!.. Какая, к чёрту наука, кому она нужна? Горстке одержимых энтузиастов, таких как моя бабушка? Кругом суета в предвкушении начинающейся погони за деньгами; время талонов и очередей ушло в прошлое. Наукой же сейчас не заработаешь! Не то время! Бабушке повезло, что её труд, помимо удовольствия, приносил ей хорошие деньги. А какая в будущем вырисовывается работа с моим-то образованием?..» Идти в школу или в редакцию он не хотел, тем более в какой-нибудь офис. Вставала дилемма: либо наука, либо заработок.

К тому же у Константина произошёл серьёзный конфликт с деканом, закрывший ему навсегда научную карьеру в университете. «Я не буду чистить апельсины на кафедре, в то время, когда преподаватели пьют на банкете. Я не слуга», – заявил он, когда его, в числе других студентов, хотели привлечь к этой добровольно-принудительной обязанности. Вскоре после этого случая студенту Константину Лазареву дали понять, чтобы он не рассчитывал поступить в аспирантуру и не надеялся остаться преподавать в университете.

Но это не сильно удручало молодого человека, испытывавшего серьёзные сомнения в реальной нужности знаний современным учащимся. Год назад он подрабатывал в лицее и убедился в том, что детям, в сущности, всё равно, чем занять учебное время: перекладывать ли линейку с одного места на другое, отвечать ли на заданные вопросы – всё едино, а значит, смысла нет. Смысл был где-то забыт или утерян. «Действительно, есть море литературы, и ты теряешься в этом море. Как будто мы все куда-то плывём, как у Бродского: „без лоцманов и без лоций“. Раньше были популярны Пушкин и Чехов. А сейчас – кто будет читать их сейчас?! Разве что по необходимости. Получается, смысл лишь в том, чтобы тупо заполнять жизненное пространство».

Через год Константин уволился: ему было в лицее неинтересно; к тому же он понял, что заработает больше, «таксуя» на дядиной ещё вполне ходовой «девятке». В этом смысловом вакууме – в состоянии «между» периодом утратившихся прежних ценностей и эпохой, провозгласившей главной ценностью деньги, – повисло какое-то ощущение безвременья с неотвратимым навязчивым вопросом: для чего? Жизнь – для чего?..

Наука? Работа? Зарабатывание денег?

«Этот период пройдёт. Вот увидишь. Пройдёт время, и ты будешь востребован», – говорила ему бабушка.

«Ты, главное, брат, не сбивайся: делай своё дело, не обращая внимания ни на что. Со временем всё на свои места станет», – подбадривал дядя.

«Забей на всё, идём пить пиво! Что ты смурной какой-то? Тебя не публикуют, а мне не дают ни реактивы для опытов, ни оборудование, ни помещение. И ничего. Не унываю!» – поддерживал друг.

Но эти люди уже не могли оказаться рядом. В прошлом году умерла бабушка. Это случилось скоропостижно и стало для Кости таким ударом, после которого он очень долго не мог прийти в себя. Несколько месяцев он не жил, а просто существовал; запустил учёбу и только благодаря научному руководителю не был отчислен.

Вскоре случилось несчастье с дядей… Только теперь Костя чувствовал, как остро ему не хватало их обоих…

Вдобавок ко всему совсем недавно улетел за границу его лучший друг. Ему предложили в Канаде лабораторию, необходимые условия для научных занятий и весьма приличную по российским меркам стипендию. Друг заключил контракт на три года, но в аэропорту Костя понял, что провожает его навсегда.

Теперь Константин видел для себя в перспективе лишь пустоту. Она казалась ему почти материальной, он чувствовал её как зияющую чёрную дыру, воронку, поглощающую всё на своём пути. Эта воронка надвигалась на него, приближаясь с каждым днём. Ему казалось, что он видит, как она засасывает в себя всё живое, и гнетущее предчувствие день ото дня всё больше и больше овладевало им. Непонятное состояние, переходное между сном и явью, становилось для Константина привычным. Ему не хотелось никуда идти, ни с кем встречаться, ничего делать, даже слушать любимые песни. Изо дня в день он либо бесцельно валялся на диване, либо сидел на подоконнике. Он даже с равнодушием пил пиво. Учёба была запущена так, что он уже подумывал взять академический, чем возмущалась вся его родня, включая дальних, живущих за городом, родственников. Им-то, казалось, какое до этого дело?! Константин ощущал невероятную душевную усталость и давящую безысходность.

Однажды, движимый каким-то порывом, он проснулся и поехал на вокзал, купил билет до той станции, где когда-то была бабушкина дача. Но, приехав туда, увидел развалины: дачу давно снесли, дом сравняли с землёй, старые берёзы срубили, чтобы построить многоэтажки, которые так и не достроили.

Домой он вернулся разбитый, упал на диван прямо в ботинках и пролежал ничком около суток, пока мать не зашла к нему в комнату.

– Что с тобой? – спросила она взволнованно.

– Всё в порядке. Закрой дверь. Я отдыхаю, – ответил Константин.

– От чего отдыхаешь? От отдыха?

– Закрой дверь, я сказал! – закричал парень, и лишь только закрылась дверь, вскочил, взял блокнот и машинально записал пришедшие в голову строки:

Бред

 
В расход идёт последняя сотня:
Что же мы будет есть и[ли] пить сегодня?
Нет, на сегодня выпить осталось…
Завтра осталась – одна усталость.
 
 
Жизнь – совсем как колесница…
Жить – иль лучше застрелиться?..
Назовёт себя врачом  —
Кто работал палачом.
 
 
Бельмом в глазу зияет БЕЛЫЙ ДОМ,
Хоть не вчера ПОЖАР случился в нём.
Кругом – лишь магазины, бары, банки…
Шум, суета… снуют туда-сюда:
Бомжи, бандиты, бляди, лесбиянки…
Кругом – сплошной вертеп, сплошной сортир!
Все – злые: нищие, «крутые»,
И бесконечные текут автомобили.
 
 
Стоят дома с историей своей.
Вот здание. Была в нём коммуналка.
Там люди жили, многие – всю жизнь…
Дежурили и в ванной, и на кухне.
А всё же разъезжаться было трудно…
 
 
На кухне – хлам;
Быт – многих храм;
Вновь капает проклятый кран;
В Москве кругом царит ислам.
Горит приевшийся экран;
Пойду приму феназепам.
А за окном – подъёмный кран
Упрямо роет котлован…
Базарят фракции на съезде;
Разбита лампочка в подъезде;
Шалят расшатанные нервы…
Покой в деревне… Да, покой в деревне…
 
 
Ещё на сегодня – выпить осталось;
Завтра осталась – одна усталость.
В стране невозможно найти работу.
Послать бы всё к ядрёной матери и к чёрту,
 
 
Принять транквилизаторы от нервов…
Уехать скорее отсюда в деревню!
Там дядя Ваня вешает хомут,
Работают вовсю – и водку пьют…
 
 
И по ночам там видят сны,
И верят в эти сны, как дети,
Встают там рано на рассвете;
Там в это время петухи поют,
И по мозгам часы проклятые не бьют…
 
 
А пока – затянуть пояса,
Зайти в Храм и поставить свечу…
Не так истязали Иисуса Христа  —
Потерпим, потерпим чуть-чуть…
 

«За флажки, жажда жизни сильней!..»⁸

С улицы из открытого окна веяло утренней свежестью, вместе с которой приходило предощущение лета: день обещал быть жарким. «Хорошее утро, антициклонное», – сказала бы сейчас бабушка…

Потянувшись, Константин скользнул ногой по откосу, оставив на его поверхности отпечаток рельефной подошвы. Всё это время он так и просидел на подоконнике с блокнотом в руках, вспоминая.

«Не сходить ли мне в парикмахерскую?» – подумал он, почувствовав необходимость что-то срочно в себе изменить, хотя бы остричь длинные, до плеч, волосы, которые носил уже два года.

Из парикмахерской Константин вышел, словно обновлённый, с коротко остриженной головой, чувствуя свежесть ветра и лёгкость, будто освободился от лишнего груза. Он ощущал прилив жизненной энергии и решил, пока она не растратилась, сделать ещё одно важное дело: залечить давно беспокоивший его зуб.

Он, конечно, мог пойти в районную поликлинику, в душное, заплёванное помещение, отсидеть в длинной очереди, ожидая, когда раздражённая сестра в несвежем халате недовольным голосом позовёт его в кабинет, но Константину хотелось как можно скорее разделаться с зубом, пока он чувствовал в себе порыв энергии – взлететь на нём на гребень новой волны. И он, не дожидаясь трамвая, быстрым шагом направился в сторону центра, в платную поликлинику. А в голове прокручивались стихи:

 
«В мусорных урнах танцуют
                  остатки;
всегда торжествуют остатки
                  в числе;
Осадки всегда переходят в остатки,
И остаются осадки в душе…»
 

Лазарев подошёл к поликлинике. Блестящий кафель, никого народу. «Молодой человек, подождите. Молодой человек, бахилы… Так, посмотрим… Вам нужна пломба… Оплатите в кассу, и мы продолжим разговор».

Что-то как будто упало, щёлкнуло вдруг в душе. Сделалось невероятно противно возвращаться в кабинет к ожидавшему его доктору. Стало жаль времени, жаль потерять порыв – и опять окунуться в бессмысленную суету, в пустую повседневность. «Да, пошло всё к чёрту! Надоело! Надо быстрее, быстрее отсюда бежать! Здесь я не нашёл себе места!» – думал Константин. Душа его разрывалась. Он сознавал, что если сегодня, сейчас, в этот же момент ничего не предпримет, то так и будет сидеть на подоконнике всю жизнь. В ней ничего не изменится.

Лазарев подошёл было к кассе.

– Ещё ничего не сделали, только в рот заглянули – уже плати! – бросил он и неожиданно для самого себя, а ещё более для кассирши, развернулся и вышел, закрыв за собой тяжёлую дверь с пластиковой табличкой «Стоматология».

Летний ветер приятно обдал его. И, не раздумывая, пешком, по московским улицам, пересекая магистрали и проспекты и не обращая внимания на светофоры, парень зашагал к Ярославскому вокзалу. Он ещё не знал, куда взять билет, но твёрдо решил отправиться на Север, вопреки всем, устремляющимся на юг, к тёплым морям, в фешенебельные отели.

«Я поеду в край ссыльных и каторжан добровольно. А юг я уступаю всем желающим – зелёный свет им». Когда подошла его очередь, полная пожилая женщина в белой блузке и форменном пиджаке вопросительно посмотрела на него сквозь стеклянную перегородку кассы, и растерявшийся Костя вспомнил эпизод из фильма «Вокзал для двоих», когда главный герой просит кассиршу продать ему билет «до какой-нибудь счастливой станции» и уже хотел повторить его просьбу, вставив в неё только слово «северной», как с языка сорвалось, словно кто-то шепнул ему, уверенно и отчётливо:

– Архангельск.

…По мере того, как поезд удалялся от Москвы, Константин испытывал небывалое облегчение и свободу. Ему казалось, что судьба его ведёт, хотя он ехал в неизвестность.

Поезд шёл около суток. В вагоне было душно. И когда поезд плавно подошёл к перрону Архангельска, словно причаливающий корабль, Лазарев испытал почти счастье.

Впервые на Севере

В небольшом, ещё недавно закрытом военном городе под Архангельском Костя впервые увидел море. «Светлое, „честное“, как сказал бы Бродский», – думал он, с удивлением замечая, что Белое море было значительно светлее неба. Оно отсвечивало, переливалось и действительно казалось розовато-белым. У горизонта виднелись суда; чуть ближе маячили рыбаки на надувных резиновых лодках. Бодрящий ветер приносил запах рыбы и водорослей.

Хотя Ягры тонким перешейком соединялся с материком, местные называли его островом. Лазарев шёл вдоль по берегу, любовался пейзажем и прислушивался: ему казалось, что море словно что-то шептало, набегая на берег мощными волнами. Увлёкшись, Костя чуть было не наступил на лежавший на литорали⁹ ярко-розовый предмет.

– Полотенце? – удивился он вслух.

– Какое тебе, на хрен, полотенце? Это же – медуза мёртвая, – обронил проходивший мимо парень.

– Медуза? – Костя поднял на него глаза.

– Вон, у мужика спроси, раз не веришь.

Днём в этом небольшом городе людей почти не было видно. Город жил своей жизнью. Утром он дружно вставал, и, как в ещё недавнее советское время, его жители все как один шли на работу. В основном люди работали здесь в двух местах: либо на заводе по строительству подводных лодок, либо – по их ремонту. А к вечеру город пил. Пил так, что пьяных мастеров и моряков с трудом выволакивали из автобусов кондукторы. Но, несмотря на это, всюду в этом городе царил дух мужества и патриотизма.

Здесь Костя ощутил себя словно в ушедшей эпохе своего детства: укладом и даже архитектурой этот северный город напоминал ему военный городок в Болшево. Здесь юноше нравилось всё: Север завораживал его своей особой красотой и человеческой честностью. Однажды в автобусе он забыл сумку, спохватился лишь на следующий день, пришёл в автопарк и был очень удивлён, когда ему её тотчас вернули нетронутой, с бумажником и фотоаппаратом.

– Товарищ, – обратился студент к идущему вдоль берега вразвалочку невысокому рыжеватому мужчине лет пятидесяти с загорелым, обветренным лицом, – скажите, что это?

– Это медуза, – охотно ответил мужчина.

Они разговорились.

– А вот что, парень, пойдём-ка ко мне посидим. Я здесь рядом, за озером, живу, – пригласил мужчина.

Его звали Володей. По дороге он рассказал, что в прошлом служил электриком на подводной лодке, а выйдя на пенсию, устроился мастером на «Звёздочку»¹⁰.

Несмотря на то, что неравнодушие мужчины к спиртному скрыть было трудно, его квартира ничуть не походила на жилище алкоголика: в ней было довольно чисто, росли комнатные цветы, и две сиамские кошки выглядели вполне довольными.

– За всем моя жена, Люба, по дому присматривает. Она у меня хорошая. Бывает, что и напьюсь, а она всё терпит, не бросает меня, говорит, жалко. Мы многое с ней пережили… Когда зарплату чулками выдавали – и такое было… Люди и «шило»¹¹ пили, и клей «БФ»: его ещё меж собой мужики называли «Борисом Фёдоровичем». Даже ацетон пили: мужики на два пальца его в стакан наливали, а на четыре – воды, размешивали и пили. Правда, голову сильно сшибало, но потом восстанавливалось. Пили морилку – и чёрные, как негры, ходили потом, а многие на Миронову гору¹² отправились. Отец у меня там лежит. Списки умерших каждый день в газетах печатали. Сейчас иной раз иду на работу, а сам думаю: только б проходную миновать, только б не учуяли… Устал я от жизни, устал… – говорил Володя, доставая из холодильника рыбную закуску к прикупленному по дороге пиву. – Все приходят ко мне и говорят: «Володя, дай», а хоть бы один кто пришёл и сказал: «Володя, – на!»

Он отрывисто и нервно жестикулировал, суетясь на кухне и не вынимая изо рта дешёвую сигарету:

– Закусим, чем Бог послал. Ты уж не обессудь: жизнь такая пошла, – и тут же добавил ободряюще: – Но что до рыбы, то у меня всё в порядке по этой части. Я всегда с рыбой живу: уж чего-чего, а этого добра-то я всегда натаскаю.

Костя смущённо молчал.

– Раньше-то не так было… В былые времена нам на подлодке вино красное сухое выдавали – по полбутылки на брата полагалось, – снова заговорил Володя, воодушевляясь, после того, как они выпили по кружке холодного пива. – Так мы менялись, посменно, чтобы уж по целой досталось. Знаешь, что такое подлодка! Каких туда ребят берут! – вдруг закричал хозяин. – Ведь это же дело серьёзное. Случись пожар – он за собой должен люк задраить: ему две секунды уйти, а он обязан закрыть и остаться в отсеке! Понял – что это такое?! – Он неожиданно стукнул кулаком по столу так, что подскочила посуда, и вытер слёзы. – Я тебе фотографии покажу, – Володя убежал в комнату и скоро вернулся с затёртым альбомом. – Скольких тут нет! Этого, этого уже… – Он тыкал пальцем в обведённые чёрной ручкой лица на общей фотографии моряков, его руки тряслись, а на лбу выступил пот. – И мне стыдно бывает, что их нет, а я – уцелел, остался… Наливай ещё. «Курск» помянем! Помянем всех, кто остался в море!.. – крикнул он, нервно размахивая руками. – А где ты остановился-то, парень?

Узнав, что Костя живёт в гостинице, бывший подводник стукнул опять по столу.

– Никаких гостиниц! Деньги держать не хватало! Сюда перебирайся. Жена в деревне. Никого ты здесь не стеснишь. Вот тебе ключ – сразу держи, чтобы не забыть: завтра меня не будет: на сутки дежурить ухожу. А ты располагайся и хозяйничай. Не забудь только цветы полить и кошек накормить: рыбу там, в холодильнике, найдёшь. Пóнял или поня́л? – возбуждённо и нервно проговорил он. И сразу как-то засуетился, забегал, достал откуда-то пластинку «Песни Владимира Высоцкого», включил старенький проигрыватель «Аккорд», ещё советского производства, на всю громкость.

– А соседи не придут? – спросил Костя, тут же вспомнив свою соседку.

– Они уже привыкли, – махнул рукой хозяин. – Здесь, на Севере, ты узнаешь, что есть настоящая мужская дружба, – добавил он.

– Согласен. Сходим с тобой на рыбалку?

– Да влёгкую! – отозвался Володя с задором. – Я рыбачить мастак. Могу сутками с рыбалки не вылазить: палатку на берегу поставил, лодку накачал, морских червей накопал на речке Камбали́це – и всё в охотку: навага, корюшка, кáмбала вовсю идёт!

За эти дни Костя буквально ожил. Он взял блокнот, принялся делать наброски, хотя давно забросил рисование. Теперь же Лазарев чувствовал непривычную бодрость. В этот короткий период времени он стал меньше просиживать за бутылочкой пива, зато повадился ходить на рыбалку с Володей, приобрёл снасти и набрался опыта. Лицо и руки его заветрились и загорели; в душе вновь появилась потребность что-то написать…

Однажды Володя взял его к своему, как он выразился, «верному корешу».

– Ты, парень, по жизни не пей, – сказал он накануне Косте. – Увидишь, что от этого бывает. Картина «На дне».

Мысленно Константин был готов ко многому, но то, что он увидел, его ужаснуло: перекошенная, висевшая на одной петле дверь, выбитая форточка, свалка вещей на полу, смрад, грязь… В этой обстановке жил человек, больше напоминавший какое-то не слишком похожее на человека существо: несколько лет он не выходил из дома, не мылся, не стриг волос и ногтей. Он пил и жил только этим. Лазареву сделалось очень тяжко, он захотел как можно скорее покинуть это жилище.

– Вот так. Страшнее, чем у Горького. «Человек не захотел жить» называется. Он как личность – уже всё: одна оболочка осталась. А как бросить – друзья были закадычные… Ведь бок о бок мы с ним с юности! Каждый день захожу к нему. Пытался вытащить – без толку! – сказал Володя, когда они вышли от Николая Николаевича, так звали его закадычного друга, и нервно затушил пальцами окурок.

Через год Костя узнает, что Николай Николаевич повесился. «Всё было у него: деньги, три катера… Человек просто не захотел жить…» – хмуро сказал Володя.

Подошло время уезжать. Накануне вечером они устроили застолье, а утром бывший подводник проводил новообретённого друга до автобуса на Архангельск, пожелал ему спокойно добраться до Москвы, просил писать и сказал, что ждёт его на следующий год и что его дом, дом Владимира Наумова, всегда для Константина распахнут. Они обнялись и особым образом пожали друг другу руки: Володя научил его троекратному, «военно-морскому» рукопожатию.

За недолгое время их знакомства Костя успел искренне проникнуться к этому невысокому загорелому человеку с добрым открытым взглядом и синими подглазьями.

– Ты мне, парень, вот что – иголку для «патефона» моего в Москве пораздобудь? Люблю музыку послушать, – прокричал Володя.

– Влёгкую! Я сам музыку люблю, – в тон ему ответил Лазарев, заскакивая в автобус.

Впечатление, произведённое на Константина Севером, было очень сильным. Восторг вызывало всё: белые ночи, обилие судов в портовом городе, бесконечные морские просторы, в разное время суток меняющие цвет, низкие, искривлённые поморскими ветрами красавицы-сосны на побережье за сопками, рядом с бетонными «тумбами», на которых, как рассказывал Володя, в годы войны были установлены пушки; люди – немногословные, суровые, щедрые; а главное – удивительное чувство ни с чем не сравнимой свободы.

Костя понял, что будет приезжать на Север всю жизнь. Он чувствовал что-то родное в этом удивительном крае с неяркой могучей природой.