Читать книгу: «Кривые Жуковского», страница 3
Так было два года подряд. Потом ей уже никак не удавалось проснуться раньше него. На третий он целовал ее спящую и гладил большой живот. Варвара сказала сквозь сон: «Подарок…». «Потом», – ответил он. На четвертый он целовал их двоих, не спавших всю ночь, заснувших лишь под утро. Пятый, шестой… Варвара их уже и не помнила.
Она надевала платье, непременно черное, чтобы никто не заметил, что для нее это по-прежнему праздник. Не выдадут ли сапоги на шпильках? – сомневалась она у обувной полки. Решалась. И уже с легкостью надела любимое пальто, взяла сумочку, перчатки.
«С Днем Рождения тебя», – пела она, спускаясь по ступеням.
В институте оставалось не так много людей из тех, которые вместе с ними переживали их развод. Тем не менее, все были в курсе. Варвара даже знала, что новеньким украдкой показывали на нее пальцем, говоря: «А это бывшая жена Владимира Александровича». И когда к нему в институт приходил кто-нибудь из его нового семейства, особенно жена, все смотрели на Варвару. Варвара в такие моменты убеждала себя, что выглядит сегодня отменно, что прическа ей удалась как никогда и что за всем этим никто не замечает легкого румянца на ее щеках.
Она ехала в холодном троллейбусе. Разглядывала женщин, уставших за жизнь от своих лиц и нарисовавших с утра новые поверх прежних; недовольных мужчин, которых не радовала даже близость незнакомок; спящих сидя детей.
Всем нелегко далось Варварино возвращение, вспоминала она. Женщины делали вид, что не замечают ее худобы и бледности. Старались говорить с ней, будто расстались только вчера. Мужчины косились как-то не по-доброму. Они, как предполагала Варвара, просто устали от бесконечных дамских пересудов о ней. Александра Константиновича, их ведущего научного сотрудника, например, откровенно раздражал ажиотаж вокруг Варвары, он ей однажды так и сказал: «Устроила, блин, тут».
От остановки до института было пятнадцать минут пешком. На шпильках двадцать. Варвара старалась не торопиться, ведь этот день не должен был для нее ничего значить. Не должен был быть особенным. Ведь не она вчера бродила с ним по супермаркету, выбирая шампанское и торты. Не она сегодня в институтской комнатке, отведенной сотрудникам под кухню, будет резать эти торты, выкладывать фрукты на тарелочки.
Варвара знала все наперед. Она придет на работу с опозданием на пять минут. Спрячет лицо за монитором. А когда весь отдел соберется в конференц-зале, чтобы поздравить своего коллегу, она будет стоять за их спинами. Как, впрочем, и та, что резала торты. С легкой улыбкой на лице она будет смотреть со стороны на красиво накрытый стол, на благодарных людей вокруг него, на своего мужа в центре. Кто-нибудь обязательно, закончив поздравлять именинника, предложит поднять пластиковые стаканчики с шампанским и за жену, хозяйку. Конечно, все поддержат, закрутят головами и наконец найдут ее там, скромно стоящую позади. Варваре придется посторониться.
Уже на подходе к институту она остановилась, запустила руку в сумочку. Ежедневник, телефон, кошелек, пудреница – перебирала она пальцами. Вот и она! Варвара с облегчением вздохнула, нащупав наконец коробочку, перевязанную шелковой лентой.
***
Он подошел на перемене. Полина стояла у окна, убеждая себя, что в классе очень душно, а здесь как будто немного посвежее, и она никого не избегает.
– Слилась.
То ли сказал, то ли спросил Артем. На Полину он не смотрел, а, так же, как и она, разглядывал пожелтевшие листья за окном.
– Что?
– Слилась, говорю, – он отвернулся от окна, присел на широкий подоконник. – Сам доделаю.
А-а, доклад, догадалась Полина.
– Ты и так все сам делал, – Полина пыталась говорить спокойно, а получалось просто тихо.
– Не спорю.
До звонка они упрямо смотрели каждый перед собой.
Когда тот, дребезжащий, протяжный, противный, наконец отзвенел, Артем сказал:
– Вечером приходи, – сделал шаг вперед, и, не поворачиваясь, добавил, – дома никого не будет.
«Как хорошо было бы не идти к Артему», – думала Полина и шла. Хорошо бы сидеть сейчас в своей комнате, пустой и свежей. В комнате, из которой этим утром она изгнала Акакия Акакиевича в его тяжелой несимпатичной шинели и Илью Ильича в его потертом халате и неначищенных сапогах. Один – грузный, расплывшийся, и второй – тщедушный, неказистый, шли рука об руку, шли молча и грустно. Полина за них не волновалась, она проводила их почти до самого дома. Сообщила Анжелике Валерьевне свою фамилию, соврала, что осилила «Обломова», и оставила их лежать на ее столе.
Конечно, изгнать из комнаты Артема было куда сложнее. Его не отнести симпатичной Анжелике Валерьевне, не сдать, не поменять на другого. Но Артема всегда можно было превратить в индейца, а ее соответственно в… (Индианку? Индуску? Ну не индейку, это точно). А индейцами они не ранили друг друга, они молчали, созерцали, сливались воедино…
Артем не соврал, в доме было тихо. «Никого», – заключила Полина, идя уже знакомым маршрутом за его спиной, краснея от вида его широких плеч, обтянутых белой футболкой.
Работа над докладом не клеилась. Обычно Артем все делал сам: выбирал из книг самые важные, на его взгляд, куски текста, менял их местами, писал выводы. Показывал Полине, что диктовать, а сам набирал текст на компьютере. Иногда просил почитать ее вслух уже написанное.
А тут посадил ее перед кучей раскрытых книг, а сам уставился в окно. Полина бестолково бегала глазами по строчкам, отрывочно что-то читала, ждала его.
Артем сказал:
– Лизка – тупица.
Полина как-то сразу поняла, что он говорит о своей сестре. Что-то надо было ответить, она выбирала из: угу, понятно, ладно, она же твоя сестра…
– А мама… – собирался продолжить он, но за стеной, похоже, кто-то решил передвинуть мебель, и характерный скрежет перебил его.
Полина ждала продолжения. Сестра – тупица, это ладно, это бывает, но мама совсем другое дело, думала она. Про маму Полина хотела знать, хотела понять, хотела ее простить.
Но Артем замолчал и уставился на ту стену, за которой шумели.
Она не выдержала паузы и спросила:
– Соседи?
Артем перевел взгляд на нее, смотрел долго и непонятно и наконец ответил:
– Отец.
За стеной ничего больше не двигали. Наступившая тишина казалась невыносимой. Может, еще и потому, что Артем впервые так долго и странно смотрел ей в глаза.
– Чувствую себя как Джен Эйр, – сказала Полина и даже нервно хихикнула.
– Это кто?
– Джен Эйр. Ты что, не знаешь, кто такая Джен Эйр?
Артем нахмурился и как-то брезгливо поморщился, будто бы давая понять, что, если он чего-то не знает, значит, это не стоит его внимания.
А Полина в душе ликовала. Вот и она знает что-то, чего не знает он! А ведь это была ее первая (и, если признаться честно, единственная) взрослая книжка, которую она прочитала вне школьной программы.
– Что ты знаешь о головном мозге? – спросил Артем.
Полина растерялась. Открыла рот, закрыла рот. Так ничего и не ответила.
Артем откинулся на спинку своего кожаного кресла, взялся рукой за край письменного стола и подъехал на нем к Полине почти вплотную.
– Это как космос, – сказал он тихо, но не шепотом, и в его голосе появилась незнакомая ей хрипотца.
У Полины даже закружилась голова.
– Его изучают, написаны миллионы книг, серьезных научных работ, изобретены телескопы, ученые даже летали туда. Но чуть коснешься, начнешь задавать вопросы и увидишь, что там сплошные гипотезы, иксы, игреки и никто ничего не знает. Понимаешь?
Завороженная Полина кивнула.
– С мозгом все то же самое. Вскрывают голову, смотрят, а там стремный серый комочек, и режь его хоть на тысячи кусочков, все равно толком ничего не понятно. И опять сплошные гипотезы. Мне кажется, мозг даже сложнее, потому что когда-нибудь он познает космос, а сам себя не познает никогда.
– Но медицина…
Полина хотела сказать «не стоит на месте», потому что фраза известная, несложная и в ее состоянии вполне произносимая. Но Артем чуть отъехал назад на своем кресле, и его лицо приняло привычное чуть насмешливое выражение.
– Глупости.
Взял со стола карандаш и принялся вертеть его в пальцах, и смотрел уже не на Полину, а на карандаш.
– Знаешь же, что каждый участок головного мозга отвечает за определенную функцию? Узнать это, на самом деле, было и не таким уж большим достижением. Просто наблюдательность. Например, повредил человек какой-то определенный участок мозга, какая-то функция не работает или работает неправильно. Или там, скажем, опухоль давит куда-то, и восприятие, поведение человека меняется.
Конечно, что-то такое было на биологии. Но слушать было занятно, и Полина даже ненадолго отвлеклась от самого Артема на его слова. Когда он замолчал, Полина кивнула, как бы говоря – усвоила, продолжай.
Артем перевел взгляд с карандаша снова на Полину, будто сомневаясь, стоит ли дальше.
– Как ты думаешь, что такое любовь?
Полина вспыхнула. И даже не от слова «любовь». Ей показалось, что он все время с ней играет. Вроде говорит на отвлеченные темы, а сам то и дело тянет за поводок, проверяет, тут ли она еще, не перегрызла ли.
– Н-не знаю, – сказала Полина.
Уж она много чего могла сказать на эту тему! Но решила отделаться привычным «не знаю».
– И правильно. Потому что не знает никто.
«Фуф», – подумала Полина и похвалила себя за то, что не подалась в словесные дебри.
Артем продолжил:
– Не существует в мозгу, понимаешь, какого-то определенного участка, отвечающего за любовь. Нельзя ткнуть иголкой в мозг в правильном месте, чтобы человек перестал любить. То есть, чтобы человек ощущал ее, жил ей, в мозгу происходят целые процессы. И до сих пор никто не способен не то что их контролировать, но и полностью объяснить. Слышала же, говорят, любовь – это просто гормоны! Понимаешь, мозг управляет всем, и железами, которые выделяют гормоны, в том числе. Так что все разгадки там.
Теперь про любовь он говорил не играючи, поняла Полина. Она видела, что ему сейчас не до нее, он увлекся своим рассказом.
– То есть я всего лишь пытаюсь сказать, что мозг до сих пор загадка, обросшая гипотезами и предположениями.
Артем кинул на стол карандаш и снова придвинулся к Полине. Оперся руками о ее колени и заговорил тихо-тихо, прямо ей в лицо.
– А мечты, Полина? (Полина) Кто-нибудь может сказать, что это такое? Говорят, что мы имитируем возможную ситуацию и проживаем ее. Но ты же понимаешь, что это не так? (Понимаю) Иногда мечты кажутся важнее всего того, что происходит вокруг, они даже кажутся реальнее, потому что они идеальны. Мечты – это тот мир, который ты сам создал для себя, а не в который тебя поместили, не спросив. Там все так, как ты хочешь. И из этого реального мира ты берешь туда только тех, кто тебе нужен. (Ну да, бабушку я не беру) И в твоих мечтах они такие, как хочешь ты, и ты сам такой, каким хочешь быть (Индианка, индуска, индейка…).
Артем вместе с креслом повернулся к монитору компьютера и оказался снова таким, каким Полина видела его все эти вечера, в которые они готовили совместный доклад. Взял в одну руку мышку, о другую оперся подбородком, спросил:
– Что там у нас дальше?
– А что дальше?
– Я же подчеркнул в учебнике. Диктуй.
– Нет, про мечты, что дальше?
– Ничего. Диктуй.
Полина растерянно перекладывала книги, бегала глазами по строчкам, искала, где подчеркнуто. Наконец нашла.
Чужие слова заполняли пространство между ними. Не складывались в стену, не сплетались в занавес, просто носились в воздухе, не оседая в них. Слишком уж живы казались те, что совсем недавно с его теплым дыханием касались Полининого лица.
Полина вполне осознавала всю значимость момента. Он впервые говорил с ней по-настоящему. Сам испугался, решила Полина, поэтому по-быстрому закидал все настоящие слова сухими и неважными из учебника.
– …подъем революционного движения в Германии породили у держав Антанты…, – медленно и монотонно читала Полина.
– Два года назад мой отец попал в аварию, – перебил ее Артем.
Говорил он бесстрастно, будто с монитора читал, будто продолжал тему послевоенных международных отношений:
– Операции, искусственная кома. Он пришел в себя. Были проблемы с координацией, пришлось вспоминать, как ходить, как ложку держать, говорил с трудом. Провалы в памяти. Точнее, врачи решили, что «провалы в памяти».
– А сейчас? – тихо спросила Полина, боясь, что он снова замолчит, отвлечется на доклад.
– Ходит, ест – все самостоятельно.
– А память?
Он молчал.
– Он и не забывал, – сказал Артем, когда Полина уже даже перестала надеяться, что он продолжит.
– Притворялся?
Артем повернул к ней лицо и усмехнулся. Она хорошо знала этот смешок, после него он обычно говорил про нее что-нибудь обидное. Но сегодня ограничился лишь им. «Забыл назвать меня глупой», – удивилась Полина.
– Просто подменил реальность. Предпочел другую.
– Как это?
Артем шумно вздохнул и ответил:
– Перед смертью мой дед, мамин папа, ушел в прошлое. То есть он постоянно спрашивал, как у мамы дела в школе, принесла ли она пятерку, хотя у нее уже были мы с Лизкой. Все время звал свою жену, которая на самом деле давно умерла. Понимаешь? Для мозга вот эта вот реальность, – Артем попытался обхватить руками как можно больше воздуха, – это всего лишь одна плоскость, один слой. Но слоев много…
– И твой папа тоже?
Артем поморщился и снова забыл назвать ее «глупой».
– Он…
В дверь постучали. В следующую секунду на пороге стояла его мама.
– А, ты дома! – сказала она Артему и добавила: Привет, Полина! – уже Полине.
Полине даже показалось, что она улыбнулась ей.
– Я рыбу купила. Почистишь?
Артем кивнул, и мама скрылась так же неожиданно, как и появилась.
– Тебе пора, – сказал Артем Полине.
– А доклад?
– Сам доделаю.
***
Открытый урок закончился. Полине с Артемом поставили по пятерке. Когда они по очереди читали доклад, в классе было непривычно тихо. За последней партой сидели завуч с директором. Ирина Владимировна ужасно нервничала, все время путалась, сбивалась, неинтересно рассказывала.
Полине поставили пятерку, потому что открытый урок – это проекция обычного урока экономики в параллельной идеальной вселенной, где весь урок ученики сидят молча, слушают, по команде записывают, после объяснения новой темы, поднимая руки, задают вопросы, все говорят друг другу «спасибо» и «пожалуйста» и получают только хорошие отметки.
А выступила Полина плохо. Монотонно и сбивчиво читала текст, который будто бы первый раз в жизни видела. Сама Полина воспринимала свое выступление как тяжелое испытание, которое нужно преодолеть любой ценой, пусть и ценой позора. Главное, скорее убежать к окошку, за свою парту, спрятать глаза в учебник.
К тому же у Полины были дела поважнее экономики, доклада, выступления. Она со вчерашнего вечера думала о многослойности. Думала не как Артем, потому что Полина ничего не знала об участках мозга и их функциях. Она думала о добровольном блуждании между слоями. Ей ведь и самой очень нравилось, что она могла жить в индейской деревне, идя по улице Ленина, или ехать в автобусе, прижавшись лбом к холодному стеклу, и при этом быть маленькой-маленькой и ждать на пороге, когда в дверь постучит папа, а она ему откроет. С трудом провернув ключ в замке, он поставит портфель и возьмет ее на руки, и Полина будет обнимать его за шею.
Еще Полина думала, что наверняка же существует какая-то общая реальность, в которой все встают по будильникам, расходятся по остановкам и авто, едят, говорят друг с другом, стремятся домой. Такой огромный муравейник, на который если смотреть сверху, видишь только хаос. Но по-настоящему в этой реальности не живет никто, рассуждала Полина, потому что каждый живет в своей собственной, слышит только свой будильник и идет на свою остановку. Если бы реальность у всех была общая, все, к примеру, не любили бы Артема, потому что любить его тяжело, но Полине это удавалось, а значит, и реальность у нее своя.
Еще она думала про дедушку Артема. Думала, что ничего странного с ним не произошло. Скорее всего, он частенько уходил туда, в прошлое, побродить, побыть с женой и маленькой дочкой, а перед смертью только и случилось, что он забыл, как возвращаться.
Еще думала про маму – свою. Думала, как не просто ей приходится. Она все время пребывает в других слоях, ее туда тянет, ей там хорошо, а Полина с дедуней все время дергают ее за рукав: «Варя, мам, Варя, мам», – чем возвращают ее в эту скучную, серую реальность.
– Гулять пошли, – шепнул ей в ухо из-за спины Артем.
Полина стояла в очереди у гардероба. Очередь была своеобразная – толпа школьников, сбившихся в одну кучу, толкала друг друга, стараясь протиснуться к вешалке. Полину несло потоком, она не сопротивлялась. Хоть и медленно, но становилась все ближе и ближе к своему пальто.
Не дождавшись ответа, Артем одной рукой отпихнул несколько впередистоящих и оказался у вешалки. Безошибочно нашел ее зеленое пальто, взял свою куртку и, будто ледокол, прошел сквозь бурлящую толпу обратно. По пути зацепил Полину.
На свободной от костыля руке висели вещи, он крепко сжимал их, согнув руку в локте, пальцами вцепился в Полинино предплечье. Так и дошли до окна.
Молча оделись и вышли из школы.
– Я плохо выступила, – сказала Полина.
Ей было стыдно перед Артемом. Она чувствовала, будто посрамила общее дело, поэтому после открытого урока она с ним не говорила, даже старалась на него не смотреть.
– Это – да, – только и ответил он.
А с мамой все по-другому, плакалась себе Полина, стоило только сказать вслух о своей вине, мама принимала это за раскаяние и начинала жалеть. Вот бы и Артем так.
Полина по привычке собиралась свернуть во дворы, так она шла каждый день домой. Их с Артемом пути здесь должны были разойтись. Но он сказал:
– Мы на остановку.
И повел. Пропустили несколько автобусов, сели на тот, что под номером шестьдесят пять.
В салоне автобуса было свободно, но все сидячие места заняты. Несколько человек одновременно сделали попытку уступить им место. Не им, Артему. Та женщина, что первая встала им навстречу, сказала Артему: «Садись». Артем посадил Полину на освободившееся место, а сам встал рядом.
«Бедные люди, – думала Полина, – они ведь просто не понимают. Они думают, что делают все правильно. Они просто хотят быть хорошими».
Сошли на парке имени Ленина.
Шли по пустому парку, мимо безлюдных кафе, обездвиженных аттракционов. Полина чувствовала себя той ласточкой из сказки, которая забыла улететь со всеми в теплые края, где круглый год кружат карусели, облепленные цветными огоньками, смеются дети и пахнет сладкой ватой.
Артем опустился на одну из скамеек. Снял со спины рюкзак, поставил его рядом. Откинулся на спинку и уставился перед собой.
Мимо них прошли мама с девочкой. Полина подумала, что, если бы она была маленькой, ей, наверное, было бы страшно видеть парк таким. Как, например, страшно старику увидеть родную, давно оставленную им деревню заброшенной и безлюдной.
Прошла влюбленная парочка. О ней Полина думать не стала, застенчиво отвела глаза.
Когда, казалось, в парке остались только птицы и они, Артем достал из рюкзака альбом – большой и старый. Положил его на колени, сверху сложил руки.
– Когда папа очнулся, нам позвонили. Мы приехали все вместе. У него только глаза были живые. Маму он не узнал, а Лизку увидел и расплакался. Потом мама долго ездила в больницу за ним ухаживать. Он позволял ей кормить себя, мыть, переодевать. Никого другого к себе не подпускал – дергался, мычал, в общем, протестовал как мог. У него и до того был характер… Ладно, не суть. В общем, когда приходила Лизка, а она приходила редко, он всегда плакал. Однажды даже у него получилось взять ее за руку. Он долго ее не отпускал, и маме пришлось помогать Лизке высвободиться.
Артем замолчал, пожевал губы и сказал:
– Ладно, смотри.
Открыл альбом. В целлофановых кармашках, выстроенных в вертикальный ряд по трое, были вложены цветные фотографии. Первую страничку Артем перелистнул, там были семейные застолья. На втором развороте он ткнул пальцем в фотографию с белокурой девочкой. На вид она была примерно их с Артемом возраста.
Артем долго смотрел на фотографию, потом посмотрел на Полину. В его взгляде явно читалось: «Ну?!».
– Кто это? – спросила Полина, заранее зная, какой взгляд в нее сейчас прилетит.
Прилетел.
Артем разочарованно вздохнул и сказал:
– Это мама. Это сейчас у нее черные короткие волосы, а в молодости она была белобрысая как Лизка, тоже носила длинные волосы. И лицо, видишь, как они похожи?
Полина машинально кивнула, но отвечать не стала, потому что ей показалось, что они не очень-то и похожи.
Он еще полистал альбом, чтобы Полина могла рассмотреть и другие фотографии, на которых была та же девочка, которая сейчас его мама. А вот Артем был очень на нее похож. Потом закрыл альбом и снова сложил на него руки.
– Еще был дом.
– Какой дом?
– Папа всегда мечтал о доме. То есть всегда мечтал его построить. Сам, чтобы там было все по уму. Родители по молодости сменили много квартир и домов. Жили то у одних родителей, то у других. Когда мы были маленькие, они снимали какой-то дом. Мама с папой все время ругались – мама хотела ремонт, а папа говорил, что не в своем доме ничего делать не будет, что здесь, куда гвоздь ни вбей, штукатурка сыпется, и все такое. Потом было время, что он начал пить. Приходил с работы, сажал Лизку на колени и пичкал ее рассказами, какой у нас будет дом с балконом и бассейном и что у нее будет своя комната с розовой мебелью.
– И что? – тихо спросила Полина, когда он замолчал.
– Потом дедушка умер, оставил маме свою квартиру. Папа и в ней ничего делать не хотел, потому что говорил, что это не его квартира, а мамина. Потом папин друг детства взял его к себе на работу, и папа стал нормально так зарабатывать. Сказал маме – давай строиться. Но мама сказала, что строить дом им уже поздно, дети взрослые и скоро разбегутся (мне тогда, наверное, лет двенадцать было, а Лизке десять), и что им двоим большой дом с балконом и бассейном не нужен, и лучше купить хорошую квартиру. Вот и купили, ту, в которой сейчас живем.
– Понятно.
– Пока тебе ничего не понятно, – грубо отозвался Артем. – Слушай дальше. Когда после больницы папа вернулся домой, дом он не узнал. Я это сразу понял. Он все время озирался, дергал Лизку за рукав и выдавал звук «д-д-д». Домой просился, понимаешь?
А теперь Полина не понимала, но кивнула.
– И он постоянно так делал. Но мама с Лизкой не понимали. А потом однажды мама залезла в полку его письменного стола, искала там что-то, и рассыпала бумаги по полу. Он стал жутко реветь, громко, долго. Мы с Лизкой прибежали. Там была эта папка…
Артем взял свой рюкзак и достал оттуда стопку бумаг, скрепленную канцелярской лапкой. Протянул ее Полине. Полина взяла и, положив себе на колени, принялась аккуратно перебирать пальцами листок за листком.
Это были нарисованные синей ручкой схемы дома – расположение комнат, лестница, балкон, мансарда, еще двор с баней, мангалом, хозпостройками, летней кухней и бассейном. Тут же были рекламные листовки компаний, продающих стройматериалы, стеклопакеты, строящих бассейны и кроющих крыши. И фотографии домов, которые, видимо, тоже были призваны рекламировать тех, кто их строил.
– Когда он увидел эти фото, – Артем ткнул пальцем в фотографию дома, – он впервые сказал «дом». Это было его первое слово после аварии и всех операций. И он опять тянул Лизку за рукав и показывал ей на дом. Он звал ее домой, понимаешь?
– Твоя мама с сестрой тоже так думают? – аккуратно спросила Полина.
– Лизка – тупица, я же тебе говорил. А мама… Никто не знает, что она думает. У них с папой и так были непростые отношения, а потом авария, потом она ушла с работы, чтобы ухаживать за ним, а он еще ее и не узнает как будто…
– То есть ты маме не говорил о своих догадках?
– Пойдем, воды купим.
Артем убрал бумаги и альбом обратно в рюкзак. Рюкзак закинул на спину.
– Еще Джек, – сказал Артем, поднимаясь со скамейки.
– Какой Джек?
– Папа всегда хотел русского спаниеля. Если видел их на улице, прям расцветал, играл с ними, ласкал, со мной и с Лизкой никогда так… Ладно. А у мамы аллергия. Мы никогда не держали ни кошек, ни собак. А тут он все стучит себя по ноге и говорит что-то типа: «чик» или «жик». Озирается при этом, ищет кого-то. А потом смотрели телевизор, и там спаниеля показывали, так он среагировал не хуже, чем на фото с домом. И тогда я уже разобрал, что он говорил: «Джек».
Они дошли до палатки. Артем взял себе бутылку воды и мороженое в рожке для Полины.
Странно было есть мороженое после такого разговора. А есть с удовольствием так вообще казалось кощунством. И Полина старалась есть его медленно и без энтузиазма.
Какое-то время они молча шли по парку.
– А когда за стеной у соседей плакал ребенок – маленький, новорожденный, папа замирал и говорил: «Ли-за». Он тогда уже начал членораздельно говорить.
– А тебя он вспомнил?
– Это не воспоминания, как ты не понимаешь?!
Артем разозлился. Почти кричал. Полина и так не знала, куда себя деть, а тут еще и это мороженое. В другое время она бы ему радовалась, словно дитя, а теперь держит его как букет, и выкинуть неудобно, и есть она его не может.
– Сейчас твой папа говорит? – тихо-тихо спросила Полина.
Артем вздохнул, будто и не хотел уже рассказывать.
– Координация движений и речь почти восстановились. То есть все возвращалось постепенно и как бы сообща. Он начинал держать стакан, понятно изъясняться, и вместе с этим возвращался его разум. То есть он стал ощущать действительность.
– То есть сейчас он вас узнает?
Артем остановился и посмотрел на Полину, будто устал от нее. Взял из ее руки мороженое и выкинул в стоящую неподалеку урну.
– Течет.
Полина посмотрела на урну, потом на свое пальто, измазанное мороженым.
Артем двинулся вперед, Полина за ним. Они шли обратно к остановке.
– Я думаю, он понял, что произошло. Понял, что вывернул себя наизнанку перед нами.
Вот тебе и Джен Эйр, думала Полина.
– Он не выходит из своей комнаты, да?
– Да он и раньше особо не выходил, когда был дома.
Больше Полина спрашивать ничего не стала.
***
Я – жена вождя племени Великого Холма. Я не раз отпускала его на охоту, отпускала на войну. Не проронив ни слезинки, ждала его в тени стремящегося к солнцу маиса, бродила босыми ногами по берегу Глубокого озера. И он всегда возвращался с добычей, он всегда возвращался победителем. Шел по деревне, большой и сильный словно бизон, гибкий и ловкий словно змея. Шел с неподвижным лицом, будто тело его не покрыто ранами, будто сердце не истосковалось по молодой жене. Я не бежала ему навстречу, не бросалась в ноги, не причитала. Я ждала его у входа в хижину, неподвижная, немая, по-праздничному украшенная.
Мы коснулись друг друга взглядами, и в моей груди забились птицы. Им бы вылететь, кружить над нашими головами, ликовать, восхваляя покровителей нашего рода. Но мы – есть мы, только без посторонних глаз.
Сегодня он коснется меня, и я задышу. Ведь я набрала в рот воздуха в тот час, когда мужчины уходили из деревни, и тело стало камнем, и лицо стало маской.
Сегодня я буду лечить его раны…
Покуда горит наш очаг, буду смотреть на него, наполняться им.
А утром я открою глаза…
Она открыла глаза и увидела белый потолок. Она обнаружила, что тело ее скованно, а слова существуют только в голове. Она не способна произнести ни звука. Вокруг все странное – белое, гладкое, угловатое. И люди тоже странные, в необычных одеждах, говорят на непонятном ей языке. Но появляется он – ее вождь, ее муж. Она не сразу его узнает. Он в тех же одеждах, что и они. У нее получается взять его за руку. Он руки не отдергивает, но не смотрит на нее как прежде, не зовет ее по имени.
Потом ее привозят в жилище с гладкими стенами, кормят с ложки, расчесывают волосы, которые оказываются короткими и золотистыми. Одевают в мягкую одежду, которой много, которая закрывает и руки, и ноги. Она прислушивается к их речи и понимает, что зовут они ее другим именем. По-ли-на. Нелепое слово. Там, где она смотрит на небо, она различает однажды себя, как на поверхности Глубокого озера когда-то. Она некрасива. И так же молода, как в тот день, когда вождь одаривал подарками ее семью, чтоб увезти ее своей женой.
Дзинь-дзинь, звонком в дверь вторглась непрошеная реальность. Полина глянула на часы, дедуня ушел к себе отдыхать, значит, открывать ей.
Полина шла к двери и знала, что за ней папа. Бывают же воскресные папы, а у нее субботний. Он сам так придумал – начинать свои выходные с нее.
– Привет, доча.
Он всегда приезжал с подарками, иногда с конвертиком, а сегодня был с тортом. Протянул его Полине:
– У меня вчера был день рождения.
Полина вчера его поздравила. Написала ему сообщение: «С Днем Рождения!» – и думала, что на этом ее участие в его именинах исчерпано. Оказалось, нет. Папа явно намекал на совместный чай, и это было странно.
– Чайник горячий, – сообщила Полина.
Они с дедуней недавно позавтракали и за собой не убрали. Полина принялась смущенно собирать по кухне грязную посуду, складывать ее в мойку, вытирать со стола. Еще раз вскипятила чайник.
Она спросила:
– Как отметил?
– Нормально. Посидели, – ответил папа.
Он сам взял нож и перерезал ленточку на коробке с тортом.
Полина разлила по стаканам чай. Она думала, что торт – это просто формальность, но он оказался что надо. С маком и черносливом, внутри мягонький, крем воздушный. Полина отламывала ложечкой небольшие кусочки и отправляла их в рот. Аккуратно, тщательно пережевывала, запивала чаем. А еще она держала спину прямо, сидя на краешке табуретки, и расстояние между столом и ее ртом значительно увеличивалось. Поэтому все происходило медленно, и Полина казалась себе «воспитанной девочкой, которую пригласили в гости». Вот и бабушкины занудные наставления пригодились, думала она. Душу грела мысль, что, как только папа уйдет, она подогреет еще раз чайник, позовет дедуню, и тогда уж они поедят торта! Конечно, оставят и маме кусочек ради приличия, но она есть не станет, и тогда они с дедуней разделят и его.
– Я слышал, у тебя есть молодой человек…
Полина не ответила, потому что была занята приличным поеданием торта, а еще от удивления. Она просто смотрела на папу и медленно жевала.
– И он инвалид, да?
Папа уставился в свой чай. Он заметно нервничал. Бедный папа, подумала Полина, не просто ему дается роль отца в такие моменты.
– Нет, – ответила Полина, – у меня нет молодого человека.
– Мама сказала, – как бы извиняясь, ответил папа.
– Ошиблась, – Полина пожала плечами.
Папа спросил про школу, и Полина рассказала про открытый урок. Потом она спросила его про работу, и он ей тоже что-то рассказал. Этот разговор им обоим показался непривычно оживленным. «Как будто наспех, давясь, заедаем нечаянно попавшийся кусочек чего-то горького, неприятного», – подумала Полина.
