Читать книгу: «Сердцебиение. Опыты времён», страница 2

Последний

Наступила такая степень усталости, что всё стало безразлично: и куда они идут, и зачем, и вообще вся предыдущая жизнь и желания оказались совсем неважными в этот момент, будто дальние сны…. Был единственный императив: НАДО – или-или: если не идти, значит, будет ещё хуже, а точнее, ничего не будет. Чавкали заполненные водой сапоги в талом мартовском снегу, оставляя быстро заполняющиеся водой дыры. «Скворцов! – послышалось. – Отстаёшь!». Он не сразу понял, что это к нему обращались. Вода хлюпала в сапогах, ужасно тяжёлой была намокшая шинель, невероятно тяжела винтовка… С моря иногда доносились порывы ветра и заставляли зубы выстукивать дробь. Весенняя птичка свистнула у левого виска, но то не птичка, а пуля от красных, прижавших их к морю. Впрочем, уже всё равно, главное – отдохнуть! Поспать, хоть минутку! Десант и прорыв к Перекопу оказались неудачными – на пути вставали лавина за лавиной противника…

Мимо проплывали вперёд смутные фигуры, серые шинели в фуражках с красным верхом дроздовского полка – обгоняли, несмотря на то, что он пытался идти быстрее. Вот и сам генерал проплыл на лошади с перевязанной грязной тряпкой щекой, в которую попала пуля на излёте. Лицо злое, почерневшее от пороха и усталости, но в чиркнувших по нему чёрных глазах всё та же непреклонная ненависть и цельность. А вот у него уже нет сил ни ненавидеть, ни любить: спать, спать, спать!.. «Скворцов, подтянись!» – будто не ему уже кричали. Бросить винтовку? Тогда идти будет легче! Да, он быстрее других выбился из сил из-за того, что ночью был два часа в карауле, а потом не смог заснуть… Но кого это сейчас волнует? И ему уже всё равно… Серые фигуры проходят вперёд всё реже… Перед глазами сверкает снег и плавают оранжевые круги… Да, гимназию он закончить не успел и женщину познать не успел, и бесконечность периодической десятичной дроби проверить, осмыслить… Ничего важного позади… Родители? – их лица далеко и расплываются: папА, железнодорожный чиновник в своём мундире, мамА, сухонькая, морщинистая… плачет… Серые фигуры больше не проходят… Он последний? Значит можно бросить винтовку, и никто не заметит, и можно пойти быстрей. Тяжёлая трёхлинейка соскользнула с плеча и упала в грязь.

Неужели прав старший брат Павел, когда там, в киевском кабаре, уговаривал его покинуть Добровольческую армию с ним и уехать в Берлин или Париж? « Я устал от безумия, – говорил он, – такой чудовищной войны, когда русские убивают русских, Россия не знала за всю свою историю, и я не буду в этом участвовать! Не хочу, не буду! А ты?» – «Я не могу оставить своих… товарищей» – промямлил он, чуя, что это совсем не те слова, которые определяют судьбу. «Ну и дурак,» – сказал Павел, почему-то побагровев. Молодец Паша, он так и сделал, исчез на следующий день из его жизни навсегда.

Неужели, чтобы остаться честным, надо обязательно погибнуть?.. Плен? – невероятно, дроздовцев красные сразу казнят… Нет, он не может дальше идти и без винтовки! Он – последний… Слева из-за снежной сопочки показалась церковка. – Там укрыться, может не заметят? Но там такой сладостный сон! Эта бесконечность десятичной дроби… по ней можно шагать и шагать не уставая вниз… И в следующий момент он свернул к церковке, куда его позвала бесконечность. Дверь в церковь висела на одном крюке и была полуоткрыта. Последний раз взглянул на сине-голубое море, удаляющиеся штрихи десанта и вошёл в пространство, где не было ветра, и в первый миг показалось теплее. Он прошёл мимо икон к царским вратам и сел, опёршись о них спиной, слева от распятого на кресте. Ног он не чувствовал, тела не чувствовал, периодическая бесконечность увлекала вдаль вниз по своим ступенькам винтовой лестницы, где было обещание тепла. И он увидел весело машущего ему Свиридова, убитого ещё до Крыма. «О! Давай сюда! – кричал он весёлый и чистый без развороченной гранатой груди… – Здесь хорошо-о-о-о-о!» – размахивал он рукой. «И есть что обсудить! Нам так много надо поговорить о России!» – А вокруг был зелёные холмы… Но что-то остановило Скворцова в его весёлом беге по ступенькам. «Господи Иисусе! – подумал он, – Господи Иисусе!» «Бом-м-м», – внезапно ударил в вышине, качнувшийся от порыва ветра с моря, колокол.

Скворцов открыл глаза. В церкви пол покрывала грязь, многие иконы лежали на полу. «Господи Иисусе!» – подумал Скворцов и тут же забыл то, о чём хотел просить. Входная дверь скрипнула и грохнулась на пол. В проёме показались три фигуры в серых шинелях, в папахах, один в бескозырке.

– Га-а-а! – раздалось усиливаемое эхом. – Живой, гадина! Фигуры о чём-то болтали, подходя к Скворцову. Одна из них, в папахе с красной лентой, подняла винтовку, нацеливая на него.

– Га-аа! – послышалось со всех сторон. «В расход»! “ «Стой, а поссАть?» Тот, что был в бескозырке подошёл ближе всех и стал расстёгивать штаны. Скворцов приоткрыл один глаз и увидел дымящуюся жёлтую струю, почувствовал тепло на подбородке и как намокает за воротом шинели. «Бом-м-м!» – вновь случайно прогудел колокол, и на его призыв один из вошедших под хохот товарищей направил трёхлинейку на Распятого, и щёлкнул выстрел: «Гля! Антоха ему промеж глаз залепил!» В проёме двери возникла фигура не то женщины, не то мужика: сапоги, широченные галифе, кофта из чёрного бархата, короткие сальные волосы торчали из каракулевой папахи клоками. Тот, кто был ближе, в бескозырке, стал поспешно застёгивать штаны. Из-за рассыпчатой матерщины выплывали слова: «Пока вы здесь развлекаетесь, беляки уходят на шлюпках!» «Что новый десант?» «Прорвались своих забрать!» «Добивайте – и к берегу!» – зыкнула баба-мужик, размахивая кольтом, и мужики поспешно кинулись из церкви. Баба-мужик, любопытная к смерти, подошла к Скворцову с дыркой во лбу, затылком превращённым в багрово-алое дымящееся месиво и, вглядевшись в черты, удивлённо воскликнула: «Скворцов! Эй, скворешня!». Память полетела назад в чистый зал с вальсирующими парами. Скворцов кружил её, маленькую брюнеточку в светлом бальном платье и нёс куда-то в бесконечность.

– Ну и ладно! – крикнула мужик-баба, – Ну и ладно, найдутся другие! – А Скворцов ли? Оброс… Она вдруг почувствовала, как в грудь ударило пьяное чувство бесконечного превосходства живого над мёртвым. Наклонилась, подняла мёртвую руку. На среднем пальце был перстень, она нащупала его и камень, повёрнутый вниз, и, с трудом стянув, сунула себе в карман и выбежала на воздух.

Вынула перстень, блеснувший рубиновым лучом, и сразу снова убрала в карман. Да, это был Скворцов, и этот перстень был на его руке, когда он приглашал её на вальс. В синем море, как белые чайки, уходили немногочисленные шлюпки с белыми. Берег был усыпан тёмными точками – красноармейцами, и потрескивали выстрелы. А мимо уже шёл ощетинившийся штыками поток пехоты. И чайки с кликами и хохотом кружили над берегом, чуя поживу.

– Другие найдутся, слышь, другие! Другие! – заорала она в пространство и отрывисто захохотала.

«Платформа Ильича»

Утро было холодным и хмурым, с коротеньким осенним дождичком. Леонидовна спешила на работу, забыла взять зонтик, и её немного промочило. Ничего, подумала, в электричке просохну. Успела вовремя и втиснулась в забитый людьми тамбур последнего вагона, где её мягко сдавило со всех сторон, и она не просохла, но согрелась, дыша тёплым паром чужих дыханий, чувствуя запах въевшегося навечно в стенки тамбура сигаретного дыма и чего-то серого, грязного и немытого. До её остановки пассажиры постепенно выходили, и в тамбуре стало свободнее – люди уже могли не касаться друг друга. «Следующая станция „Платформа Ильича“ – прохрипел репродуктор. – Осторожно! Двери закрываются!» Сразу в тамбур, к дверям справа набежали те, которым не терпелось поскорее выскочить из электрички. Леонидовна не стала мешать им протискиваться, у неё была своя тактика: встать в сторонке у дверей слева, где посвободнее, и, дождавшись, пока схлынет основной поток фабричных рабочих, выходить спокойно. И вполне успевала в поликлинику к началу рабочего дня, к восьми часам. Так и сейчас: народ схлынул, и она спокойно вышла из последнего вагона на платформу с распластанными на гудроне мелкими лужицами после дождя. На этот раз она, однако, была не последней: за ней вышли четверо юнцов, всю дорогу громко крывшие матом и гоготавшие. Она сначала хотела сделать замечание, но воздержалась, зная по опыту, что это приведёт к ещё большей агрессивности компании. Никто из находящихся в тамбуре мужиков также не приструнил юнцов, так чего ей было лезть? Мужики же молчали, кашляли, зевали: для большинства это было дело привычное, они по-другому и говорить-то не умели, а вот Леонидовна, несмотря на свои 35 лет, никак не могла привыкнуть, и приходилось, как всегда, сдерживать порыв, терпеть и скучать. К тому же надо было сохранить спокойствие до поликлиники, где она работала процедурной сестрой. Таких, как она, попадающих в любую вену, в поликлинике больше не было. Были врачи, с дипломами, а такого умения у них не было: Леонидовна колола, даже не видя вены, будто чутьё какое у неё было на кровь. Ни разу за время работы она ещё не промахивалась и этим гордилась: пусть они умные, а так, как она, ставить капельницы никто не умеет! Каждому своё. Сойдя на платформу, она двинулась к железнодорожному мосту, куда устремилась основная масса людей. Но как только сделала несколько шагов, из-за правого плеча вынырнул паренёк – невысокий, коренастый, с наглыми светлыми глазами под выступающими надбровными дугами:

– Эй, тётка! – дай на бутылку взаймы!

Рядом с коренастым возник длинный с прыщавым лицом и ещё двое, перегородив ей дорогу.

– Мальчики, надо работать, а не попрошайничать!

– Слышали, как она к нам? Не уважает! А мы и не просим, мы и так взять можем! – И все четверо заржали.

– Нет у меня денег, ребятки, – удивлённо сказала Леонидовна, – зарплату и ту задержали!

– А если проверить? – набычился коренастый. – Да ты не оглядывайся, нет твоих ментов нигде и не будет! А у меня самого брат в ментуре работает, – ухмыльнулся коренастый.

И в самом деле, кроме них на платформе никого не было – лишь какой-то мужик вдали маячил на соседней платформе напротив стенда с изображением фанерного Ленина, куда-то рукой указующего. Тут она слегка испугалась.

– Ребята, да ведь у меня последние остались на продукты, ребёнка кормить… Ладно шутить!

– Колян, а мы шутим? – спросил прыщавый и длинный коренастого. – Тётка, давай по-хорошему, а то трубы горят!

– Ну всё, всё, дайте пройти, опаздываю…

Они стояли вчетвером перед ней и не думали двигаться: коренастый, прыщавый, кудрявый блондин и остроносый брюнет.

– Да нет ничего, сынки, вот вам крест!

– А ты покажь! – В руке коренастого вдруг тускло блеснуло стальное лезвие.

Леонидовна дрожащими пальцами вынула из сумки красный кошелёк, раскрыла неловко, и на платформу выпали ключи на кольце от процедурной и дома и проездной в целлофановом кармашке с фоткой сына. Кармашек упал проездным вниз и круглой физиономией двухлетнего Димки кверху, улыбающегося из своего счастливого мгновения полгода  назад. В кошельке была пара банкнот по 500 рублей.

– О, на два пузыря хватит! – выхватил деньги прыщавый. – А крестом клялась, что нет! Нехорошо, тётка!

А Леонидовна присела, собирая ключи и проездной с фотографией сына. Краем глаза отмечала фирменную адидасовскую обувь и джинсы коренастого, до блеска начищенные ботинки прыщавого и аккуратные стрелки на его брюках (явно материнская рука!). Она встала: и курточки на всех недешёвые, брючки отглаженные, джинсы. Лезвие куда-то исчезло. Внезапно её разобрало зло.

– Да берите, берите хоть всё! Тут ещё мелочь осталась, доскребавайте!

– Не, – ухмыльнулся коренастый,─ мы всё не берём, мы благородные! – И подростки загоготали, как гуси. Отправив кошелёк в сумку, Леонидовна торопливо засеменила к мосту. «Опоздаю! – в страхе подумала, задыхаясь и поднимаясь на мост, – от старшей влетит, а сегодня четыре капельницы ставить!»

– Во как погнала! – хохотнул кучерявый. – А ножки то-оненькие!

– Как тараканчик, – добавил остроносый брюнет, и все снова загыгыкали.

– Надо было б кошель взять!

– Чтоб вычислили? – возразил остроносый.

– Слышь, Колян, а ты и правда, смог бы? – спросил прыщавый коренастого.

– Ха! – ответил Колян.

– Не, ты тока попугать или как хотел?

– Ха! – ответил Колян, почуяв, что от ответа зависит его авторитет в гоп компании, – А ты чо, может, думаешь, кровяки боюсь?

– Да не, я так…

– Вот и такуй!

Все снова загоготали.

– Мне через месяц в армию, в спецназ пойду и крови бояться западло! За родину, блять, всех урою!

– Парни, так чо, на работу? – спросил остроносый.

– Да мы чо дураки работать, когда бабло есть? У меня сеструха в гастрономе работает, вынесет. Валим, мужики! – возгласил курчавый и, хлопнув коренастого меж лопаток, крикнул:

– Спа-ар-так чемпион!

– Спар-так чемпион! Спар-так чемпион! – подхватили другие.

Промчалась, плаща не снимая, сквозь приёмную, когда круглые часы вверху показывали ровно восемь. Вбежала в сестринскую, скидывая плащ и натягивая халат под недоброжелательным взглядом Бабарихи, как за глаза прозвали старшую.

– Капельницы уже в палатах! – будто осуждая, бросила Бабариха. Она всегда была на кого-то и чем-то недовольная. И чего она всегда такая? – удивлялась Леонидовна. – И муж, и сын взрослый, работает, и машина, чего ещё желать? А от меня гад Сашка ушёл к стюардессе, как только родила, и мама с больным сердцем с внуком мается… А потом ещё эти, на платформе… Но не промажу, надо только реже и глубже дышать! Она вышла из процедурной, выпрямившись стрункой, толкая перед собой столик со шприцами и спиртом. Ровнее, ровнее дыши! Улыбайся! Вошла в палату, где полная женщина засучила рукав халата:

– Ой, а у меня с первого раза никто не попадал! – Будто оправдывалась заранее.

Леонидовна завязала на руке жгут, взяла иголку и воткнула тонкое жало, открыла краник: раствор во флаконе закапал.

– Не щиплет?

– Ой, я даже не почувствовала! – удивилась женщина.

– Ну вот и хорошо! – улыбнулась Леонидовна. – Когда будет заканчиваться, кнопочку нажмёте!..

В мужской палате чёрный волосатый кавказец встретил её весело:

– Спасительница наша! Царевна Лебедь! – торжественно провозгласил. Тут проблем не было – вены толстые, как жгуты.

Закончив ставить четвёртую капельницу, вытерла со лба пот и выкатила процедурный столик в коридор, где встретила дежурного врача – анестезиолога Игнатова Сергея Сергеевича.

– Привет, Леонидовна!

– Здрасьте, Сергей Сергеич!

– Уже поработала?

– Уже!

Сергеич зашёл к ней в процедурную.

– А я тут ночью обмишурился: тётку привезли совсем без вен! Пришлось венесекцию делать. И как это у тебя всегда получается?

– Не знаю, – улыбнулась Леонидова, пожав плечами.

– Сергей Сергеич, – неожиданно для себя выпалила Леонидовна, – не дадите тысчонки две до зарплаты?

– Какие проблемы? – удивился Сергей Сергеич, и деньги оказались в руках Леонидовны.

– Представляете, шпана на платформе встретилась! – и будто весёлую историю всё рассказала.

– Ах, щенки позорные! Меня там не было! – погрозил внушительным кулаком Сергеич. – Ты их запомнила хоть?

– Да уж узнала бы! У меня память фотографическая: коренастенький с наглыми глазами, прыщавый, кудрявый и длинноносый…

– Может, заявление написать в милицию? – неуверенно предложил врач.

– А толку-то? – отмахнулась. – Они и на убийство-то не всегда едут, а тут и свидетелей не было…

– Недоноски! – буркнул Сергеич. А ведь вычислить элементарно: «Платформа Ильича» – конечная, значит, фабричные, и едут этой электричкой всегда. Пару рейдов сделать ─ и ты их верняк узнаешь! Притащить в отделение, нахлопать по ушам и родителям сообщить, чем их чада занимаются. Даже дела заводить не надо!

– А милиции какой толк с того? Вот была бы я дочкой мэра или кралей из управы, завтра бы нашли. А так кто я? – ноль без палочки, даже муж сбежал… Да и как мне, с утра отпрашиваться, что ли? У меня с утра дела поважнее: самая пахота – больные на процедуры ждут, очередь на анализы… Некогда мне свою жизнь с ихней путать, сами знаете: и малого надо разбудить, умыть, накормить, одеть, продукты после работы купить, матери лекарства – как белка в колесе! На работе только и отдыхаю. А этих я и видеть больше не хочу. Они сами себе плохую дорожку выбрали, знаю, жизнь их и без меня накажет: казённый дом да наркодиспансер. И забуду о них быстро – вроде как шла – споткнулась о камень, выпрямилась и дальше иду, и про камень тот забыла…

– Это да, ты у нас незаменимая! – согласился врач. – Жаль, что не доктор.

– Да поступала я в медицинский, баллы не добрала, ну и ладно – у каждого своя дороженька. А как узнала – там блат такой!.. – Спирту могу дать, Сергей Сергеич, только 50 граммов, а то Бабариха заметит.

– Ладно, давай! – усмехнулся врач. Леонидовна аккуратно отлила в мерную мензурку. Сергеич махнул в один глоток крякнул и продышался, занюхав рукавом.

– Вы не тревожьтесь, Сергей Сергеич, я долг в получку сразу отдам…

Сергей Сергеич посмотрел на процедурную сестру долгим взглядом:

– Когда сможешь, тогда и отдашь!

И всё-таки, как у тебя всегда получается? Говоришь – не знаю, но что-то ты при этом чувствуешь?

– Знаете, Сергей Сергеич, только вам скажу – ведь не поверите, а я вижу: и сосуды, и кровь текущую, и мышцы, только не так, как мы всё вокруг видим, а как-то по-другому, а как сказать – не знаю!

– Значит, от Бога! Дар! – задумчиво сказал Сергеич.

Леонидовна отвернулась к широкому окну:

– А про тех я вот что думаю: губят ведь себя! Я в храм схожу и свечку за них поставлю Николаю Угоднику: жалко мне их, а ещё жальче родителей ихних.

Три родины

О моём рождении знаю, конечно, со слов мамы.

«Поезд пришёл в Таллин утром, из вещей у нас был один чемодан со сменой белья. От вокзала мы разу пошли на Вышгород, в министерство. Павел пошёл в министерство, а я осталась в скверике у стены его ждать. Я присела на лавочку, а рядом в песочнице эстонские дети играли, и тут я впервые подумала: у меня будет ребёнок, и обязательно мальчик! А до того я детей заводить и не собиралась.» Я знаю это место: был там полвека спустя – ничего не изменилось: тот же сквер и песочницы, в которых играют светлоголовые эстонские дети, у стены Вышгородского Замка с угловой самой высокой его башней Длинный Германн. Выходит, ментально я родился летом 1950 года в ста-пятидесяти мерах от башни Длинный Германн. А физически я родился летом 1952 года 15 июня в пору серебристых белых ночей. Роды были тяжёлыми – тройное обвитие пуповиной, и меня еле откачали руки эстонских и русских докторов. Мама написала отцу в записке, что родился чёрный, волосатый, некрасивый мальчик. Отец вместе с огромным букетом ароматных пионов прислал ответ: «Он будет самым красивым!» И вправду, волосы быстро опали, я побелел, потолстел и в раннем детстве не раз становился объектом восторгов даже сдержанных эстонок: «Ах, какой красивый ребёнок!»

Мы жили в двухэтажном финском домике на четыре квартиры на улице Херне между центральной республиканкой больницей и огромным кладбищем более похожим на лесопарк. Отец работал главным хирургом республиканской больницы, мама заведовала детскими яслями и детским садом от завода «Двигатель». Лишь в последующие приезды в зрелом возрасте, посещая это кладбище, я обнаружил, что 7 лет жил в 200—300 метрах от могилы поэта Игоря Северянина. Стоя рядом с могилой, я видел между стволами клёнов близкий забор, над которым выступал второй этаж дома, где мы жили, и окно кухни нашей бывшей квартиры. В то время, да и сейчас, это старинное кладбище совсем не оставляло чувства уныния и печали, как это бывает обычно в России, а походило больше на парк – чистые песчаные дорожки с улитками, раскидистые клёны, гранитные и мраморные надгробия и памятники от начала 19 века. И я тогда, в начале дней моих, нередко вызвал улыбку у своей няни, чудесной русской женщины Полины Ивановны Киселёвой, просьбой: «Ба, пошли гулять на кладбище!». С мамой мы совершали более далёкие прогулки – по городу, а любимой была прогулка к памятнику «Русалке», русскому броненосцу, погибшему в шторм в 19 веке – на розовой гранитной скале стояла крылатая девушка-ангел из чёрного мрамора, простирающая крест в сторону моря, которую я поначалу принимал за сказочную русалку, удивляясь и жалея, что у неё нет рыбьего хвоста.

Отсюда открывался вид на море и на город с клювами портовых кранов, каменным скопищем домов и шпилями храмов, будто тянущихся соединить земное с небесным. Помню одну из таких прогулок. Пасмурный холодный день. Стальное суровое море волнуется, и то тут, то там меж волнами неожиданно возникает на несколько мгновений что-то серое плоское, будто проскальзывает спина какого-то подводного чудища. «Рыба! – кричу я в восторге, представляя себе кита из детской картинки. – Ма, посмотри! А вот ещё! Там! Видела?» «Да нет, это камни», – смеялась мама, но я ей тогда так и не поверил. Мы брали с собой на эти прогулки бутерброды с белым хлебом и жареной салакой, завёрнутые в газету. Садились на лавочку напротив моря и ели – кажется, за всю жизнь я не пробовал более вкусной рыбы. И самыми вкусными были впервые отведанные шпроты, и самыми вкусными были великолепные эстонские ватрушки и молочное мороженное в фойе кинотеатра «Сыпрус»…

Иногда за отцом приезжал огромный чёрный правительственный «ЗИМ» и увозил его консультировать какого-нибудь большого партийного начальника. В благодарность начальники пару раз позволяли отцу покатать меня на этой чудо машине вдоль залива. Когда я впервые вошёл в неё, мне показалось, что я вошёл в комнату.

Был солнечный день, мы ехали по шоссе вдоль дуги залива. Вдали через открывшееся светло-голубое морское пространство тянулась к городу вереница судов, на мелководье у берега из сверкающей серебром полосы воды выступала россыпь валунов, за которыми поднимались решётчатые конструкции портовых кранов, над ними шпили и башни города. По мере того как машина уходила дальше в сторону Пирита, город раскрывался, будто сложенная гармошка раздвигалась, растягивался, образуя неповторимый, западающий в сердце, силуэт, проакцентированный башнями, шпилями, куполами с доминантой Вышгорода в центре, силуэт ещё не нарушенный чужеродной глобальной геометрией гостиниц «Виру» и «Олимпия» и позднейшими небоскрёбами банков, вторгшихся совсем близко к Старому Городу.

Иногда мы с отцом и мамой выезжали погулять в Пирита, бродили по сосновому бору, меж стволов которого показывалось сиреневое море, слушали шум сосен, сливающийся с шумом волн. Мы выходили на песчаный берег, иногда, когда было тепло, купались… А морской простор в зависимости от освещения и ветра из обычного стального в иные дни мог быть светло-голубым, холодно синим, фиолетовым, зелёно-бурым в ветреную погоду с косматыми жёлтыми гривами волн… Надышавшись сосновым и морским воздухом и пообедав в ресторане, расположенном на автобусном кругу, мы возвращались в город.

Во дворе дома я играл в песочнице с эстонскими одногодками – Раулем и Каупо. На голове у Рауля было что-то в виде лётного шлёма, на Каупо была шерстяная вязаная жёлто-зелёная шапочка с огромным жёлтым помпоном. Мы что-то строили, общались. И незаметно происходило таинство овладения иным языком. Я не знаю как, но я стал их говорящих по-эстонски понимать. Если вдруг они не понимали какое-то слово по-русски, я бежал к тёте Асте, сидящей рядом на лавочке, пожилой сухощавой эстонке, которая что-то вязала и присматривала за детьми, и спрашивал как это слово будет по-эстонски, она говорила, я возвращался в песочницу обогащённый, и игра продолжалась.

Однажды отец, мама и я куда-то собрались и, выйдя на улицу, стали ловить такси. Машина появилась, но в ней уже сидел один пассажир, вальяжно и удобно раскинувшийся на заднем сидении. В принципе места хватило бы и для нас, но пассажиру пришлось бы немного потесниться, но водитель вдруг усмехнулся. «Ну что, будем их брать или нет? – спросил он пассажира, и мне это не понравилось. Кажется, нам пришлось дожидаться другой машины, но меня удивило полное отсутствие какой-либо реакции у отца. Ситуация показалась мне обидной, и я спросил его, почему они так говорили. «А ты что знаешь эстонский?» – удивился отец. «А ты не знаешь?» – удивился я тому, что мои боги, родители, могли не знать того, что знал я.

О войне языков я ещё ничего не ведал. Свои армянские корни я осознал гораздо позже, в школьном возрасте, когда мы уже жили в подмосковном Подольске, куда стали наезжать родственники отца, и в студенчестве, когда стал читать книги по истории армянского народа. Тогда я впервые посетил такую не похожую ни на Эстонию, ни на Россию каменистую и солнечную Армению. На самом деле, я считаю, у меня три родины, каждая из которых дорога особым созвучием: Армения – прародина, родина моего отца и предков священников, Эстония – родина физическая, где я прожил первые 7 лет своей жизни и успел впитать в себя любовь к её задумчивой, суровой северной природе, мягким полутонам, обрести первые понятия и образы, Россия – родина духовная, интеллектуальная, с её великой литературой, бездонным языком, великим пространством… А великая беда, трагедия Армении, осколком которой была судьба моего отца, пробудила и обострила в моём сердце жажду Правды и Справедливости.