Читать книгу: «Симфония, трудная к исполнению. Эллочка, Талочка и Марочка», страница 2

– Мама, я хочу пить! – требовала девочка.

– Доченька, там графин с соком стоит, налей себе, – просила Сарра, – устала я что-то.

– Нет, не буду пить, не хочу наливать.

И как матери не хотелось подскочить, налить малышке сок, приходилось сидеть, отказывая своему ребёнку. Процесс воспитания – сложное дело.

Наверное прозвучит грубо, но жизнь показала: собак, детей, мужей воспитываем одинаково. Запрещаем необходимое, то, что не запретить невозможно. Запрещаем раз и навсегда, без исключений. По пустякам не одергиваем. Даём свободу поступкам и мыслям. Хвалим, поощряем. Умная женщина получит всё: послушную собаку, воспитанных детей, любящего мужа. Одним словом – счастье. Главное не суетиться. Обучение, работа, совместные мероприятия – залог успеха Вашего совместного существования.

Каждая еврейская мама мечтает о самых лучших качествах характера для своего ребёнка. Каждая еврейская мама говорит своему чаду:

– Будь лучше, чем я. Стань добрее, чем я. Окажись умнее, чем я. Ты должен во всем превзойти родителей.

Поэтому всех детей старались определить в музыкальную школу, обязательно – в школу Столярского. Кого не учили музыке, отправляли заниматься балетом, посещать разные кружки.

Всестороннее развитие занимало огромное место в жизни каждого еврейского ребёнка. Мама своим примером показывала, как надо жить, работая не покладая рук.

Оставшись соломенной вдовой, муж не то жив, не то убит, молодая женщина еле сводила концы с концами. Но все же нашелся способ вырваться из нужды. Сарра, ко всем своим положительным качествам, слыла восхитительной хозяйкой. Сарру стали приглашать накрывать праздничные столы партийной и военной элите вплоть до самой войны.

Лучше всех в мире она готовила холодец. Чистый, как слеза. Из петушка варила, из коровьего копыта с голенью, куховарила всю ночь. Утром раскладывала по тарелкам кружочки моркови и яиц, сваренных вкрутую, рассыпала нарезанное мясо, заливала крепким бульоном, который мгновенно застывал.

Чтобы вы знали, этой тайной приготовления фирменного холодца Сарры обладаю только я одна. Сарра умело фаршировала рыбу из трёх сортов. Фарш смешивала из судака, щуки и коропа (так в Одессе называли карпа) с тушенным синим луком, пропускала дважды через мясорубку, наполняла шкуру щуки, варила два часа, обжаривала до золотистой корочки. Готовила форшмак: филе малосольной селёдки; крутое яйцо; сдобная сладкая булочка, вымоченная в молоке; белая салатная, средних размеров луковица; главное – зелёное, кислое яблоко и немного сока лимона. Украшала форшмак взбитым сливочным маслом.

Этот рецепт мне достался от Эллочки. Те, кто хоть раз попробовал форшмак Сарры в моем исполнении, подтвердят – нет и не может быть ничего вкуснее!

Труд чистоплотной хозяйки оплачивали хорошо. До войны прилично одевались и прилично, согласно кошеру, питались.

Дома Сарра занималась с девочкой, учила дочь читать Тору.

– Доченька, моя сладкая девочка, – сироты мы с тобой. – Как бы любил тебя твой папочка, учил бы тебя божьей мудрости, носил на руках. Он, доченька, такой добрый был, божий человек. Все моего Оскар-Ушера уважали, для каждого находил правильные слова, – так говорила Сарра маленькой девочке. Эллочка слушала, указательным пальчиком смахивала слезы с маминых грустных щёк. Украдкой поглядывала на Тору. Там на самой последней страничке, или вернее, по еврейской традиции, на первой лежало маленькое фото. Очень маленькое и самое дорогое на свете фото.

Древний фолиант Пятикнижия Моисеева, единственная книга, хранящая истинное слово Божие, по счастью, пережила много погромов и даже самый жесточайший, кровавый погром, устроенный казаками Богдана Хмельницкого, когда беременным еврейским женщинам вспарывали животы, вырывали плод и заталкивали вовнутрь кошку.

Животные жалобно мяукали, казаки Хмельницкого, спятив от оголтелой жестокости, возбужденно, истерично смеялись.

Почему еврейские глаза – глаза печали? Да вот поэтому.

Священная Книга осталась памятью об отце, изредка являвшегося во снах размытыми формами, нечётким изображением, напоминающим мужчину с бородой, с проникающими до самого нутра добрыми глазами, на крошечной фотографии, чудом уцелевшей после прихода красных демонов.

* * *

Володя номер один рос спокойным послушным мальчиком в большой еврейской семье известного мясника одесского «Привоза». Мясник в те времена, человек обеспеченный, значимый, обладал особым почитаемым положением. Отец Володи, суровый человек, державший в своих громадных ручищах не только многочисленную семью: жена – досточтимая, родовитая женщина; три дочери, не то чтобы красавицы, совсем не красавицы, стопроцентно – умницы; сын, правильно воспитанный еврейский парень, но и весь мясной ряд. Рука у Лёвы складывалась в огромный кулак. Кулак размером с бычью голову, казался страшным оружием подавления воли. Своими ручищами Лёва гнул подковы. Такой еврейский богатырь. Одним словом, Самсон. Крупный и о-о-очень сильный мужчина. Если Лёва сказал слово – это слово становилось законом. При таком-то кулаке. Только полный дурак посмеет ослушаться обладателя подобного орудия убеждения.

Дочери при виде отца трепетали осиновыми листочками, Володя – врастал в землю. Хотя Лёва никогда не поднимал руку на своих детей, ему ни единого раза не пришлось что-либо повторять дважды. Завидная сила впечатляла. Мне бы такие способности. Своим детям минимум три раза приходилось повторять каждое пожелание, когда как Лёва просто недовольно смотрел. И дети, и взрослые понимали без лишних слов.

Мясники Привоза понуро опускали головы под тяжёлым взглядом недовольного Лёвы. Самое удивительное, ужасающего вида рубщик мяса имел абсолютно золотое, доброе сердце. Всех жалел, всем помогал.

Один человек на всём белом свете ничуть не боялся огромного мясоруба, Лёва сам её до смерти боялся. Ривка – жена Лёвы, женщина статная, просто библейская красота. Строгий овал, чёрные брови, тёмно-карие глаза.

Столько лет они женаты, четверых детей Ривка ему родила, а он постыдно робел от её сдержанности и величия. Любил и уважал свою спутницу жизни.

Еврейские мужчины – хорошие мужья. Способствует взаимопониманию в семье, опять же, система еврейского воспитания и образования. Человек читающий, особый вид – Homo sapiens reading. Читающие обычно более развиты и умны, в сравнении с не читающими – ограниченными и туповатыми.

Умение мыслить и рассуждать ставит человека в более высокое положение в глазах общества. Чаще такие люди ведут себя по отношению к окружающим добросердечно.

Нет, еврейские мужчины не святые. Но в общей массе гораздо лучшие мужья, чем другие. Хотя, конечно, и среди них встречаются редкие козлы. Вы понимаете? Те – мужчины, а эти – козлы. Чувствуете разницу?

Ривка получила отличное воспитание. Еврейские девочки воспитывались, прежде всего, правильными жёнами. Забота о муже и детях найпервейшая задача в их судьбе. Насильственное внедрение коммунистического осознания не особенно повлияло на еврейский домострой тех лет. Здесь, конечно, не говорится о Кларе Цеткин или Розе Люксембург, никого не сравниваю с Викторией Цейтлин. Ривка – женщина царских кровей, из семьи Левит, женой была преданной, верной. Домашний очаг содержала со знанием и любовью. Лёва гордился своим домом, своей ортодоксальной семьей. Только маленькая тайна, спрятанная в потаённом уголке, никому не известном уголке Ривкиной души, долгие годы мешала женскому счастью. Тайна подсасывала под ложечкой при некоторых встречах, теснила грудь. Ещё молоденькой девчушкой влюбилась в соседа, украинского синеглазого мальчишку Василька Зиненко.

Соломенные волосы вились по ветру. Глаза поглощались небесами. Умный, домовитый паренёк привечал Ривку. Подарил девушке ко дню рождения фиолетовый шифоновый шарфик.

Цвет в свете просыпающегося солнечного утра становился насыщеннее, ярче и благороднее. Чувствовалась властная красота происходящего, краски впитывали горячие утренние лучи и начинали светиться в фиолетовом великолепии.

Фиолетовый – самый любимый цвет Ривки, соприкасаясь с ним, она сама начинала сиять, словно внутри зажигалось дополнительное многоваттное свечение. Иная среда обитания, разные религиозные предпочтения. К горькому сожалению влюблённых, родители с двух сторон высказались категорически против продолжения отношений.

Самый первый поцелуй соединил их губы, тела, души и мысли, закрутил, завертел водоворот. Водоворот непростой, с засасывающей воронкой. Никто не может выбраться из засасывающей воронки, никто с такой задачей не справится. Все попытки разорвать отношения заканчивались полным провалом, прошло некоторое время, количество попыток увеличилось.

– Мы должны расстаться. Наши семьи Капулетти и Монтекки. Их не победить.

– Иди, – говорил он, крепко целуя, мгновенно унося в личную, именно предназначенную для этих двоих засасывающую воронку.

Любовь приостановилась, в тот час, когда синеглазый, белокурый Василько Зиненко, призванный в Красную Армию, отправился уничтожать банды басмачей в Азиатских республиках.

Прошло два года, ни единой весточки. У Ривки осталась одна надежда. Где-то в бешеном, залитом кровью борцов за свою независимость и кровью украинского шального мальчишки, любившего еврейскую девочку без надежды соединиться в единое, там в чёрном поле воткнули шест, означающий их несбывшуюся мечту, их территорию остановившейся, застывшей любви.

Ривка, выплакав все слезы, пришла к умозаключению: внешне она молодая девушка, а под этой оболочкой – старая, высушенная изнутри женщина. У неё те же руки-ноги, волосы, нос и губы. Только не глаза. Глаза совершено другие, от той прежней, из них проливалась в мир немыслимая тоска, как если бы у этой девочки вырвали сердце, прожгли его насквозь, истоптали, иссушили и положили на место.

– Лёва – хороший человек. Уважение – Да. Любовь – Нет! – спокойно заявила Ривка, соглашаясь на брак, предложенный родителями. Гордо выпрямила спину, подняла подбородок, старалась скрыть свою внутреннюю старуху.

Прижимала к груди фиолетовый шарфик. С этим платочком никогда не расставалась, берегла пуще зеницы ока.

Ривка каждое утро, засветло, на полшага отставая, провожала Лёву на работу, шла делать базар. Холодильников не существовало в природе. Каждый день готовили хозяйки своей семье из продуктов, ежедневно покупаемых на базаре. Особенно летом.

В Одессе всегда говорили: «делать базар» или «делать Привоз», почему так говорили, а не иначе, истории неизвестно.

Овощи и фрукты Ривка покупала у старой хозяйки тети Гали с Двенадцатой Фонтана. У неё «фонтанские» помидоры самые сладкие, пахучие, «мясистые», косточек не найти.

Запах от буро-розовых помидорчиков опьянял слабых, будоражил сильных. Никого не оставлял безразличными.

Знаменитые «фонтанские» розовые помидоры снятся одесским эмигрантам еженощно. Большое, щербатое, белое блюдо с синей полосой, полное розовощеких красавицев летает перед носами спящих, давно уехавших, страшно об этом жалеющих, но по-прежнему гордо называющих себя одесситами. А как иначе? Этот аромат, этот особый незабываемый вкус, этот цвет помидора – необыкновенный. Одесский цвет и вкус, и аромат, конечно, одесский.

Огурчики «Родничок» – светло-зеленые, колючие ежики, в пупырышках, хрустящие, звенят колокольчиками на зубах – Ривка брала у тёти Симы с Люсдорфа. В знаменитых огурчиках запах знойного, горячего лета в каждом откушенном кусочке. Жуёшь – и сердце улыбается блаженному вкусу. Всегда только с грядки. Картошку белую, рассыпчатую, два килограмма, почти каждый день покупала у крикливой Зинки. Немного, но отменного качества. Зинка, конечно, шумная, но овощи-фрукты выращивала лучшие на всём Привозе. В начале июля Ривка у неё же брала персики сахарные, фрукт светло-светло-зелёный с красным бочком. Персик твёрдый. Шкурка легко снимается. Надкусишь, сок брызнет фонтаном. Незабываемое ощущение! А ещё в середине июля женщина приносила на базар белый, приторный, как мёд, виноград «Дамский пальчик». Грозди с прозрачными, крупными, длинными ягодами. Карамельный нектар переливался солнечным густым соком. Даже не пробуя, была понятна пьянящая сладость «фонтанского» «Дамского пальчика». Три килограмма отборного винограда хозяйка оставляла для Ривки.

У знакомых торговок мама Володи покупала рыбу. Свежая – била хвостом, алчно дышала жабрами.

Лёжа на прилавке, ловила воздух астматически тяжело. Ривка поднимала за хвост рыбину с прилавка, заглядывала в её глаза, читала по ним, как заправская гадалка по кофейной гуще. Сколько зим, сколько лет плавала рыба в Чёрном море, пила солёную воду большими жадными глотками? Знала ответ, какой планктон ела, да в какой части моря? Уж точно у Ривки был ответ когда, в какой день, в какой час, даже в какую минуту рыбак выловил это сокровище и привёз на Привоз, отдал хозяйке продавать. На Привозе продавали хозяйки. Продавцы, перекупщики и другая ерунда возникли в постсоветском пространстве ближе к перестроечным годам.

Мясо Лёва приносил сам, заворачивал в старые газеты с новостями о бесконечных социалистических победах. Главное, чтобы на газетной странице не оказался портрет Сталина.

Базар – это слово одесситов, рынок – слово всех остальных, начал свою долголетнюю жизнь в 1827 году. Слава Богу, дожил, с многочисленными перестройками, до наших дней. С Божьей помощью всех нас переживет. На Привозной площади построили торговые ряды, где реализовывали привозимый товар. Продукты в Одессу прибывали на телегах и возах. Так получилось название – привозили – «Привоз».

Последний раз, когда я приехала на «Привоз» за тюлькой для биточков (одесситы понимают, о чем я говорю), тетя, необычайно колоритная, пышнотелая женщина, назвала меня дурочкой. Я разглядывала судки с рыбой, в каждом лежал небольшой листик с ценой. Крупный, просто красавец, анчоус стоил три рубля, а сарделька чахлого вида – пять. Спросила, очень скромненько, почти шепотом, почему такая несправедливость. Получила:

– Анчоус крымский, сарделька – только что с лодки. Что, вообще не соображаешь? Дурочка какая-то?

Не обиделась. Пересказала продавщице, близко к тексту, байку Жванецкого про раков. Все весело посмеялись.

21 января 1924 года умер сын Люцифера – Владимир Ильич Ленин. В этот день в Одессе родилось много детей, в том числе трое мальчиков. Этих троих назвали Владимирами, в честь «любимейшего вождя пролетариата», с надеждой на безопасность существования. Имя Ленина получалось – гарантированный оберег детям.

Володя номер один прилежно учился в школе. Коммунистические идеи о всеобщем равенстве и братстве увлекли молодого человека. Засосало топкое болото – стал членом ВЛКСМ.

– Ой, вей, – причитала Ривка, – кого мы вырастили? Так дальше пойдёт, станет НКВДешником. Опозорит семью. Что делать?

– Тихо, жена, – успокаивал Лёва, – наш сын хороший человек. Бог его не оставит. Повернёт Володю к себе лицом. Верь мне. Не пойдёт наш мальчик работать в органы. Да и не возьмут его. Не придумывай. Евреи нынче не в почете у советской власти.

И Ривка верила. Все-таки мальчик воспитывался в её приличной семье, где чтили традиции субботы. Ривка покрывала стол скатертью. Ставила поднос со свежеиспечённой халой, сплетённой из трех полосок теста и покрытой кунжутом. Каждая полоска имела особое значение: истина, мир и правосудие. В центре стола ставился хрустальный графин с кошерным томно-красным, немного тёрпким вином. Брала из македонской серебряной подставки для спичечного коробка спичку и зажигала две субботние свечи за 18 минут до заката солнца. Читала молитву: «Благословен Ты, Господь, Бог наш, Владыка Вселенной, Который освятил нас своими заповедями и заповедал нам зажигать субботние свечи…»

Однажды в шаббат, соблюдая традиции, подаренные Богом, Ривка ощутила странное движение, стеснение в области сердца. Посмотрела на Лёву, сидящего за столом напротив, сложившего покойно, праведно руки. Вдруг, непонятно почему, неизвестно как, ощутила полное отсутствие своей внутренней старухи. Почувствовала расправляющиеся плечи молодой, любящей женщины. Поняла главную заповедь, предназначенную лично ей:

– Заключившие брак по законам Моше и Израиля должны построить настоящую еврейскую семью на основе Торы и заповедей. Лёва, не то слово, хороший человек, у Лёвы золотое сердце. Относиться к мужу должно не только с уважением, пора проявить любовь.

– Я ждал тебя всю жизнь. Ты пришла, – тихо, тихо произнёс Лёва.

Поведение сына не переставало тревожить Ривку. Время странное, бездуховное. Мальчишка безмозглый, глупостям верит безоговорочно.

– Мальчик мой, драгоценный. Сердце у твоей мамы рвётся на куски. Что ты нашёл хорошего у этих, без рода и племени большевиков? Зачем веришь их бредням? Они говорят – убей отца, мать, сестёр, если родственники против коммунизма. Мы все против! Ты нас убьёшь?

– Мама, да что ты такое говоришь? Я люблю тебя больше жизни, – чуть не плача, заверял Володя расстроенную маму.

– Дай то Бог. Вспомни об этих словах, сыночек, когда жениться надумаешь.

Володя в 1940 году принял участие в VII комсомольской конференции Ильичёвского района города Одессы. Обсуждалась угроза Второй империалистической войны. Парень получил Советское светское образование, поглотившее еврейство не полностью, не навсегда. Отец и мать верного ленинца потихоньку молились, скрывая от сына помыслы и чаяния осиротевших хасидских душ, оставшихся в тридцать седьмом году без ребе и молельного дома.

В мае 1941 года на свадьбе у младшей дочери дяди Хаима взрослый парень Володя номер один, семнадцати с чем-то лет, увидел маленькую шестилетнюю девочку черноволосую, с раскосыми монгольскими глазами и темной родинкой на узком подбородке.

– Черно-бурая лисичка, вырастет, превратится в красотку, – подумал он, переведя взгляд на маму девочки Сарру, стоящую рядом.

Жизнь. Мойры вязали полотно. Их трое, глаз один. Вырывая спицы друг у друга, меняли рисунок, теряли петли, роняли клубки. Вот вывязанная светлая широкая полоса, по канту «лютики-цветочки», радостная жизнь, о которой все думали, что это плохо. Всё познаётся в сравнении. То, что кажется сегодня прекрасным, завтра видеться горьким, унылым. Пока не знаешь, что такое ужас, соглашаешься на горькое, унылое. Познав, нахлебавшись желчной горечи вдосталь, понимаешь, как прекрасна звёздная ночь, печальная луна.

Шумный рассвет. Шумный, очень шумный. Рассвет бледнел, как не распустившийся цветок, брошенный без воды. Зачах в зареве пожаров. Никто не заметил восхода солнца. А был ли он в тот полынный день – двадцать второго июня 1941 года?

Взрывы были, пожары точно были. Смерть правила бал. Заглатывала, не жуя, один труп за др угим. Глотала огромными кусками человеческие жизни. Запивала миллионными галлонами свежайшей крови. Утирала хищную пасть, вымазанную кровавой кашей. Уже никто не считал трупы, словно минуту назад это были не живые люди, дышавшие свежим морским воздухом; любившие многолюдную семью; желавшие самых прекрасных, самых лучших своих любимых; верившие в прекрасное время для своих детей.

Один выстрел одна смерть, одна граната – десятки смертей, одна бомба – сотни смертей. Для Костлявой роскошный пир. Для людей – бесконечное горе.

Глава вторая. ТАЛОЧКА

У богатых фабрикантов, владельцев меховых фабрик в Одессе, в Малороссии и по всей Молдавии было две дочери: Беба и Ида. Папа девочек, Исаак Соломонович – смиренный, набожный человек – большую часть времени проводил в изучении Талмуда. Окончив хедер, где ученики учились читать, изучали трактаты Талмуда с комментариями, читали вслух галахические кодексы и обсуждали прочитанное друг с другом. Самостоятельное изучение Торы всячески приветствовалось. После обсуждения прочитанного рош-йешива отвечал на вопросы учеников, объяснял трудные места. Постепенно ученики осваивали мнения спорящих между собой мудрецов, и аргументы, на которых эти мнения основывались. В учениках вырабатывали умение заучивать наизусть большие тексты. По окончанию обучения в хедере не выдавали никаких аттестатов. Способные молодые люди продолжали изучать Талмуд в йешивах и бейт-мидрашах.

Выросший в полном достатке Исаак Соломонович никогда не нуждался в заботе о куске хлеба. Этот человек отдавал всего себя служению Богу. Денно и нощно размышляя о мудрых словах Торы, он не только добивался приближения к Всевышнему, но изучение свитков приносило неоценимое благо всем его домочадцам, проливая на них свет Господа.

Предприятия, унаследованные Исааком Соломоновичем, после смерти его родителей нуждались в твёрдой воле руководителя, решительного, недюжинного ума. Исаак Соломонович, не привыкший да и особо не желающий посвящать себя заботе о достаточно крупной, разветвлённой корпорации, предпочитал посвящать себя богоугодным занятиям. Он вообще не отдавал себе отчёт в том, что без контроля и, особенно без усилий, направленных на развитие и расширение деятельности, любое, даже такое большое дело легко придёт в упадок.

Жена Клара происходила из семьи не бедной, но уж никак не богатой. Клара выше мужа на целую голову, сухопарая, с собранными в пучок тёмными с рыжинкой волосами. Сильным мужским характером пошла в своего отца. Властного, немного истеричного мужчину, с перепадами настроения из-за «закладывания за воротник», как в те времена интеллигентно называли пьяниц. Моя бабушка говорила: «Еврей пьяница хуже роты фашистов». Но тогда ещё про фашистов слыхом не слыхали.

Клара поменялась с супругом местами. Невысокий, упитанный, мягкий и добрый, как белый праздничный пряник, муж деловой Клары мало интересовался семейным бизнесом. Любил своих дочерей, особенно младшую. Не напрягался, не переутомлялся, вполне счастливо жил. Получал удовольствие, делал только то, что нравилось.

Летом гулял с девочками у моря. Из мокрого песка строил сказочные замки. Втроём, шлепая босыми ногами по набегающей волне, собирали ракушки, Ракушки черноморского гребешка, чёрные створки мидий. Сёстры собирали мактру, фоладу, арку. Складывали их в коробочку.

Сидели до обеда в шезлонгах, подставляли лица мягкому июньскому солнцу.

Зимой в Дюковском парке катался с девочками на катке. Сам научил детей стоять на коньках. Довольно смешная компания. Невысокий, круглый мужчина, плавно, уверено катился по льду. Справа от него круглым шариком, неуклюже ставя ногу, переваливалась с конька на конёк старшая дочка Ида. Слева белой лебедью плыла изящная, гибкая, с характером своевольным – Беба. Девочка изящно, очень грациозно каталась на коньках.

Мороз румянил щеки, кудрявые каштановые волосы выбивались из-под вязанной зеленой шапочки, изумрудные глаза сверкали радостно. Зелёноглазая девочка явно любила своего упитанного, добродушного папочку. Получала огромное удовольствие от совместного времяпрепровождения. Чего нельзя было сказать о её сестре. Бледной, угрюмой девице с холодными безразличными глазами. Катание на коньках не доставляло Иде удовольствия. Хотелось домой в тепло. Она постоянно канючила. Вид запыхавшейся и весьма недовольной происходящим особы смешил Бебу и Исаака Соломоновича. Они подтрунивали над Идой, шутили. Им двоим было весело, но только не Иде, воспринимавшей всё всерьёз.

Вечерами отец устраивался в кресле возле роскошного мраморного, терракотового цвета, расчерченного чёрными паутинами, весело потрескивающего камина. Дочери усаживались на круглые пуфы поближе к теплу, придвигали невысокий кофейный столик и до десяти вечера, дольше задерживаться в гостиной не разрешала Клара, играли в скрэббл.

Ида, обычно проигрывала первой. Умом она не блистала. Беба никогда не сдавалась, часто выигрывала. Словарный запас, острота восприятия, бойкий ум, светившийся в глазах, радовал Исаака Соломоновича.

Перед сном, практически ежедневно отец с дочерьми становились возле большого эркерного окна. Смотрели во двор, рассматривали звёздное небо. Перебивая друг друга, придумывали сказку сегодняшнего вечера. Сказки сказывались то наивно-весёлые, то печально-грустные, то не по-детски серьёзные. Иногда перед глазами представали удивительные картины.

Двор всегда разный, всегда поражал своей переменчивостью.

Возвышено-прекрасным, весь в цветущих акациях, нежным, как невеста в свадебном платье, смотрелся двор весной. В открытые настежь окна лился лунный тихий свет. Тонкий аромат цветущих акаций сладкой свежестью проникал в квартиру верхнего этажа, радовал проживающих в ней стойким, усиливающемся к ночи цветочным запахом. Однажды зимой во дворе срубили старое, давно больное дерево акации. Чёрный ствол угрюмо лежал на земле. Бебу поразило увиденное.

Необъяснимая тревога, похоронное настроение подмяли под себя уравновешенность девушки.

Никак не могла уснуть. Металась по кровати, словно в лихорадке. Мглистый рассвет принёс успокоение. Стих выплеснулся на листы дневника. Беба мгновенно заснула, едва успела захлопнуть тетрадь.

 Акация

 
Акацию срубили во дворе.
Там чёрный труп валялся на снегу. Тянуло ветви дерево ко мне, Ничем ему помочь я не могу.
Акацию срубили во дворе.
Я с этим деревом росла, жила. Оно зимой уродливо, как все. Весной рубить не поднялась рука. За что убили дерево-мечту?
Смотрю сквозь слёзы, подлости не веря. Струился аромат в гостиную Цветением пышным, каждого апреля. Кружило вороньё над тем двором.
Безвольно сердце плакало в груди. Заполыхало дерево огнём, Убийцы греться у костра пришли. И где же справедливость?
В чём она?
Акация проглочена огнём. Сожгли во имя странного добра. Теперь осиротел навеки дом.
 

* * *

Вечерний двор летом жаркий, пряный, с ароматными толстыми липами. Июньский двор записывал горячие сюжеты. Открытые окна без умолку болтали, поверяя страшные личные тайны кому-то одному, а выходило всему миру. А что знали двое, знала свинья.

Серебристо-шуршащим представал дом под проливным дождём. Мокрым, заплаканным, измученным унылыми осенними ветрами. В мелодике скрипучих ставен, в барабанном стуке сломанной калитки, в палисаднике старого дворика слышалась жалоба, без защиты, без надежды.

Зимой двор утопал в сугробах. После нескольких дней завывающей вьюги узнать вчерашнее серое строение было невозможно. Теперь дом представал сказочной крепостью, с резными бойницами, снежными башенками. И окно, не просто окно, а волшебство, окно, разрисованное игольчатыми снежинками, окно прекрасной принцессы, заточённой недоброй колдуньей. Каждый, каждый знал – спасти принцессу может только принц тридесятого королевства.

Отец Бебы и Иды в свободное от дочек время читал и познавал Тору, этому посвящал всего себя. Поэтому властная и деятельная Клара, мать девочек, крепко держала весь огромный бизнес в своих тонких, лебединых руках. Но если она брала за горло, бульдог рядом с ней казался дохлячим щенком. Её нежная фраза: «А я сказала, будет так!» заставляла трепетать здоровенных мужиков. Они пятились назад, как красные раки. Лица у них полыхали, опускали вниз головы. Хотели раствориться, стать невидимыми. Лишь бы не смотреть на злые искры, сыплющиеся из гневных глаз Клары. Такая строгая еврейская Васса Железнова.

Нет! Гораздо хуже.

Клара легко, играючи управляла пятью фабриками и большой сетью лавок, где продавались изделия из меха высшего качества и самого модного кроя, транспортной компанией, шляпными ателье.

Всё это огромное хозяйство лежало на плечах худощавой женщины. Клара контролировала весь производственный процесс. Она знала, куда пошёл каждый целковый, сколько ассигнаций вложено в данный бизнес, какова прибыль, полученная с любой вложенной в дело полушки.

– Как идут продажи? Вовремя ли поставляют пушнину на фабрики? Нет ли проблем с железной дорогой? Каковы товарные остатки? – вопрошала она своих работников, вникая в самые незначительные ситуации. Желала знать всё и про всех. Многих работников знала по имени. К людям относилась с почтением. Главное – надлежаще исполнять свои обязанности и не перечить. Возражений она терпеть не могла.

Дабы донести до хозяйки своё мнение, работник продумывал тактику подхода, правильные слова и верное время обращения к повелительнице. Иначе грома и молний не миновать. Редко, очень редко, сидя в кабинете далеко за полночь, Железная Клара опускала голову на руки, закрывала глаза:

– Боже милостивый, почему ты взвалил на мои плечи такую непомерно тяжелую ношу? – По-правде говоря, сама подставила плечи, лукавила.

– Когда мне вспоминать о своём женском начале? – Продолжала странную молитву неверующей души. – Как всё выдержать? Не сломаться, не надорваться? Быть женщиной такое наслаждение! Знаю, мне уготована иная роль. По Твоему желанию, в этой опере я исполняю мужскую партию. Быть по-Твоему. Я привыкла. Не жалуюсь. Благодарю тебя! Просто смертельно устала.

Точно так же, сжимая горло каждому на производстве, немного придушившая, так чтобы не задушить, Клара управляла домом и домочадцами. Ида, старшая дочь Клары, послушная девочка, вышла замуж за того, кого выбрали родители, в смысле, одобрила мама.

Иде в голову не приходило попробовать решить проблему самой. А зачем? Мама сказала, Мама велела, Мама решила. Мнение Клары – всегда единственное, бесспорно правильное. В общем, Клара – умная голова и полнейшая самодурка.

Беба, характером напоминающая саму Клару, пожелала выбрать мужа по своему усмотрению. Значит, однозначно, совершенно неугодного родительнице.

– Я не пойду замуж за этого твоего цвейлика, слышать ничего не желаю! – истошно вопила доведённая до отчаяния Беба.

– Дурак дураком, безмозглый слюнтяй! Он к проституткам бегает. Вся Одесса говорит. Я выйду только за Гершвиля, или ни за кого не пойду.

– За нищего Гершвиля – через мой труп! – отвечала ей мать срывающимся голосом. Создавалось впечатление неотвратимости удручающего действия. Беба легко могла переступить через труп жестокосердечной Клары. Антагонизм отношений просматривался в любой мелочи. Война миров разделила глубоким оврагом мать и дочь.

Гершвиль в юные годы добровольно принял на себя изгнание. Пожелал «искупить грехи всего Израиля». После смерти родителей в 1901 году, вымотанный, исстрадавшийся, Гершвиль отправился странствовать в поисках истинного знания.

Называлось такое путешествие по йешивам Украины и Польшы геправен голус.

Спал Гершвиль на лавках в бейт-мидрашах в разных местечках, кормился, чем придётся у местных жителей. Добрая хозяйка накормит мальчика гефилте фиш. Кто-то поделится куском фаршированной гусиной шейки. В другой раз нальют в миску с мацой крепкий куриный бульон. А кто просто накормит большой свежеиспечённой халой с кружкой колодезной воды. За всё людям спасибо. Гершвиль изучал трактаты Толмуда.

Еврейская система образования способствовала развитию главных качеств идише ученого: эрудиции, логике мышления, остроумию. Спор между учениками, между учителями – главный инструмент в достижении истины, почти никогда не прекращался. Победивший спорщик не получал диплом с лучшими оценками, а мог рассчитывать на удачный брак со знатной и богатой невестой. Гершвиль своими обширными знаниями, глубоким пониманием разделов Мишны заслужил уважение соплеменников, считался выдающимся талмудистом.