Читать книгу: «Пятый лишний», страница 20

21

– Полегче, полегче, – неузнаваемым голосом прохрипел да Винчи, стоявший, как и девушки, с поднятыми руками. – Опусти…

– Тихо. – Эйнштейн так выплюнул это одно-единственное слово, что сразу наступила тишина.

Проявите смелость… Иными словами – казните виновного, и выиграете, мерцало в сознании Кюри, чувствовавшей запах смерти. Её жертвы или её самой, она не знала. Убийца должен получить по заслугам. Так или иначе. В этом смысл проклятой Игры.

Но откуда у Филиппа такие связи? Такие возможности? Как она могла быть настолько слепа, чтобы их не видеть? Да, она недооценила его способности. Но в одиночку провернуть всё это просто невозможно – а он всегда был один. Потому и держался за неё – чтобы не быть в одиночестве, чтобы быть как все, с кем-то рядом.

Брось, теперь-то понятно, что ни черта он за тебя не держался. Посмешище.

Если бы только у неё был шанс поговорить с ним…

…то что бы она сказала?

Да ни хрена. Абсолютно. Она облажалась по полной, и уже ничего не исправить, это ясно как божий день. Потому что если бы можно было, она бы сейчас не стояла посреди заброшенной психушки под прицелом ружья. Теперь уже поздно что-то делать. Если психованный Эйнштейн не пристрелит её, что будет дальше? Филипп лично снизойдёт до этого? Всё-таки она виновата больше всех, значит, и казнить должны её. И если с Филиппом говорить уже бесполезно, то Эйнштейна ещё можно попробовать убедить…

– Пожалуйста, послушай, – начала Кюри и тут же подавилась словами: Эйнштейн направил дуло ружья прямо ей в лицо.

– Заткнись. Просто заткнись.

Она закрыла глаза.

Конечно, Эйнштейн здесь не случайно. Псих с ружьём в финале не может быть случайным. Только не у Филиппа. Он любит чёткость и планирование. Кюри вспомнила, как они смотрели выпуск новостей по телевизору. Обнявшись и укрывшись мягким пледом, – она тогда ещё подумала: какое глупое романтичное клише, но всё-таки было мило, – зрел ли даже тогда в его голове невообразимый план? Вполне возможно, потому что на вопрос, на чьей он стороне, относящийся к новостному сюжету, он ответил: на стороне справедливости.

На стороне долбанной справедливости.

Кюри

Если бы я всё ещё пыталась кричать, из горла вырывались бы только хрипы. Но я больше не пытаюсь. Я знаю, что умру здесь, и почему-то это больше не вызывает у меня никаких эмоций. Пересохшие губы слиплись, но я всё ещё отказываюсь пить мочу. Её совсем мало: та, что была, разлилась на ковёр, а потом кончилась вода, и мочиться было нечем. Тем не менее она ещё есть.

Но есть не только она. Всё изменилось.

Я провожу рукой по стене: они на месте. Полки с банками снова мои привычные соседи. Донышко за донышком, как в старые добрые времена. Я чувствую пыль на пальце. Знаю, что над головой висит шуба. Мне не нужно её касаться, её запах проникает мне в ноздри. Я думаю о своём поведении, но не могу вычленить причину моего нахождения здесь: я что-то не так сделала, не то сказала? Не так на кого-то посмотрела, не то надела? Увидела то, что не предназначалось для моих глаз, наркотики или порнофильм на старой кассете?

Я уже не могу вспомнить.

Когда я снова открываю глаза, понимаю, что лежу на боку. Перед моим лицом стоят тапочки. Я глажу их бархат, осторожно веду пальцами выше, по толстым компрессионным чулкам. Рука касается края халата, и я отдёргиваю её, как от раскалённого утюга. Того самого, который мне предлагали вместо кладовки. Всего две секунды, и ты свободна, говорил мне голос, который я скоро услышу снова. Две секунды вместо целой ночи, что ты выберешь? Клеймо быстрее и останется тебе на память. Так ты будешь помнить о том, как себя вести. Бабушка ошибалась: кладовка тоже осталась мне на память. Я никогда не соглашалась на утюг.

Но я чувствую его тепло. Знаю, что он стоит здесь, в темноте. Раскалённый и готовый прикоснуться к моей коже. Всего две секунды, говорит бабушка, и ты будешь свободна. Или можешь сидеть тут до скончания веков, превращаясь в скелет. Твой Костя бросил тебя подыхать, а я даю тебе свободу. Я всегда знала, что мужики тебя погубят.

Иди к чёрту, хриплю я, краем сознания пытаясь зацепиться за мысль: у меня просто глюки. Всё это нереально.

Но края сознания недостаточно. Оно почти целиком погружено во тьму барабанной комнаты и моего детства, и вынырнуть оттуда не так-то просто. Почти невозможно. Нафталиновая шуба воняет всё сильнее, куда бы я не отодвинулась. Комната, которая когда-то была большой, превратилась в каморку. Ещё немного, и стены сожмутся и раздавят меня. Я чувствую, как в глотку мне забивается бабушкин халат. Я не могу дышать.

Я пытаюсь расстегнуть блузку, но пуговицы с треском отлетают на ковёр: не могу себя контролировать в преддверии смерти от удушения. По груди черкает что-то острое, горячее, не утюг – я пытаюсь выцарапать из себя халат, из глотки, из груди, из своей жизни. Ещё совсем чуть-чуть, и я либо задохнусь, либо расцарапаю себя до потери крови.

А потом включается свет и всё проходит. Вспышка так больно режет по привыкшим к темноте глазам, что я стискиваю зубы. Открыть глаза удаётся не сразу, но когда это наконец получается, я вижу всё то же, что и раньше. Ни халатов, ни шуб, ни тапочек.

Барабанная установка, грязный ковёр, смятая пустая бутылка и тазик. Костя всё-таки вернулся домой, и я надеюсь, что дверь вот-вот откроется. Прикрывая от самой себя остатками блузки глубокие царапины на груди, я как собака сижу у двери, ожидая хозяина. Наконец-то я смогу попить. Поесть. Умыться. С кем-то поговорить. Я почти забыла свою злобу и ненависть, предназначенные Косте, но когда мой взгляд снова падает на тазик, они возвращаются. Они придают мне сил: с этими новыми силами я стучу и стучу в дверь, но она не спешит открываться. Каждая секунда промедления разжигает во мне ярость. Костя понятия не имеет, что я здесь пережила. Он утопил меня в моём прошлом. Оставил без еды и воды. Без света. Я могла сойти с ума. Даже умереть. Я ему этого не прощу. Никогда.

Слава богу, что у меня нет месячных, думаю я, концентрируясь на тазике и взращивая в себе что-то очень тёмное.

Но кровь будет.

О, да. Крови будет много.

22

– Подожди. Я тоже был не прав. Мы слышим то, что готовы услышать, но они ведь не говорили… – да Винчи старался, чтобы голос звучал спокойно, и это стоило ему огромных усилий.

– Заткнись. – Эйнштейн перевёл ружьё с Кюри на египтолога.

– …они не говорили, что надо всех перестрелять. Признаю, поначалу я так решил. Но они сказали лишь, что выиграет только один.

– Они могли иметь в виду, что лишь один заберёт все деньги, – подключилась Кюри. – Не надо делать того, о чём пожалеешь.

Не убивай меня.

– Да ну?

– Откуда у тебя патрон? – спросила Кристи.

– Я нашёл его. В комнате с гирляндой, – самодовольно ответил Эйнштейн.

Так вот почему ты сказал, что сигнального стикера не было. Он был, но ты снял его, чтобы никто не удивлялся, почему в той комнате не было игрового предмета, устало подумала Кристи. И выставил меня дурой.

– На нём есть зелёная игровая метка? – Кюри поняла, что это шанс отвлечь Эйнштейна от необдуманных поступков, но ещё она поняла, что это действительно очень важный вопрос.

– Есть, – ухмыльнулся Эйнштейн, словно это была полностью его заслуга. – Это игровой предмет.

– Но почему ты ничего нам не сказал? – озвучила Кристи мысли остальных.

А потом поняла: потому что и не должен был.

– Потому что это мой предмет, – ответил Эйнштейн. – Мой личный.

Если первым найдёшь кое-что в комнате отдыха, можешь оставить себе. Только не привлекай к этому внимания раньше времени.

– Значит, пятый лишний – это патрон, – сказал да Винчи. – У нас есть все пять предметов.

– Ни хрена, – Эйнштейн по-прежнему не отводил ружья от египтолога. – Лишний – это ключ. Ключ от выхода. А выйдут, очевидно, не все. Вот и ответ.

– Значит, мы можем закончить Игру, – чересчур мягко сказала Кюри. – Мы определили лишний предмет, а это и было целью.

Эйнштейн медленно перевёл ружьё на Кюри.

– Ничего мы не определили, – возразил да Винчи, – потому что лишний предмет – точно патрон, предмет, несущий смерть, разве не из-за смерти мы здесь оказались?

– А я считаю, что патрон совсем не лишний, – процедил Эйнштейн, – а очень даже подходящий. Разве не он нужен для правосудия? Разве не свершивший его выиграет? Кто-то один? – он резко перевёл ружьё на вздрогнувшую Кристи и добавил: – Например, я.

– Чёрт, очевидно же, это ловушка! Никто не должен никого убивать! – выкрикнул да Винчи, потеряв с трудом нащупанное самообладание. – Мы не должны покупаться на их дерьмо! Это всего лишь провокация, понимаешь? Это проверка!

Кристи, не зная, что делать, кивнула, словно в подтверждение, и это сдвинуло ружьё в сторону да Винчи.

– Возможно, – наклонил голову Эйнштейн.

– Вот и отлично, – да Винчи медленно выдохнул, – ловушка и провокация. Мы не поддадимся.

– Говори за себя.

– Что?

– Полагаю, это испытание.

– Чьё, мать твою, испытание?

Эйнштейн улыбнулся:

– Моё.

– Что это значит? – ужаснулась Кюри.

Какой-то дополнительный кусок головоломки появился так внезапно и никак не хотел вставать на место, что блузка Кюри мгновенно пропиталась потом.

– Я знал, что ты здесь не просто так, – процедил да Винчи.

– Но ты ведь можешь пройти это своё испытание? – Кристи нащупала крошечную надежду. – Пройди его, и тогда как раз выиграешь ты один! Мы убийцы. Но не ты!

– Точно, – поддакнула Кюри. – Ты не должен этого делать. Как раз в этом и смысл. Ты не должен лишать кого-то жизни. Становиться как мы.

– Смысл… – покачал головой Эйнштейн.

Проявите смелость и свершите правосудие, подумал он. Вот моё испытание. Впервые в жизни я должен совершить настоящий поступок. Им просто этого не понять.

– Может, я хочу присоединиться к вашему клубу, – ответил Эйнштейн.

И подумал: может, я хочу выиграть. Хоть где-нибудь. Особенно в этой Игре.

– Что? – не поняла Кристи.

– Хочу почувствовать, каково это – убить человека.

О, подумал да Винчи. Какая ирония.

Кюри

Когда Костя открывает дверь, я уже на ногах. Стою, готовая к броску, готовая душить его, выдавливать его мерзкие глаза, чтобы он почувствовал ту тьму, в которой оставил меня, но его бледное лицо и невнятное бормотание на мгновение сбивают меня с толку.

– Прости… – мямлит он, не смея взглянуть мне в глаза. – Всё слишком затянулось… Возникли осложнения.

Я выдыхаю и протискиваюсь мимо него. На кухне стоит бутылка воды, и это всё, что мне сейчас нужно. Может, пока я пью, мысли о пытках и убийстве отступят. Может, не такая уж я и сука.

– Я должен был выпустить тебя буквально через пару часов… – продолжает он, и голос его прозрачен, как и он сам, словно из него вытрясли всю душу. Впрочем, мне на это совершенно наплевать.

– Ты, наверное, хочешь пить, – виновато говорит он, смотря, как я хватаю бутылку и остервенело откручиваю ей крышку.

Да что ты говоришь. Совершенно не хочу.

– Ты как тут вообще?

У меня всё отлично.

Я пью до тех пор, пока у меня не начинается спазм в желудке. Нельзя так сразу напиваться после обезвоживания.

– Да лучше не бывает, – говорю я, вытирая рот рукой и стараясь не блевануть выпитой водой. – Подумаешь, посидела взаперти… Сколько?

– Три дня, – шепчет Костя, и мне кажется, что я не расслышала.

Три дня? Мне казалось, прошло несколько недель. Всего три дня?

– Понимаешь, меня типа подставили, – оправдывается он, – и я долго не мог вернуться.

– Ты мог позвонить Филиппу, – говорю я.

Он опускает глаза.

– У него всё равно нет ключей.

– Мог позвонить кому-нибудь. Кому угодно.

– И как бы это выглядело? Прости.

И как бы это выглядело?

Вы знаете, я запер девушку в полной темноте на три дня, она там, наверное, уже с ума сошла, без воды и еды, но у неё есть тазик, так что, думаю, всё в порядке, забудьте про этот звонок, а то это смахивает на преступление, до свидания.

Внезапно я мыслю по-другому. Не «всего три дня». А «целых три дня». Он украл у меня три дня из жизни, которые могли бы стать последними. Если бы он не вернулся, или я оказалась чуть слабее, я бы там сдохла. Не на больничной койке в окружении врачей или друзей, не мгновенно под колёсами машины или в разбившемся самолёте, а сидя в слезах, соплях и моче, царапая себе грудь, разговаривая с бабушкой, жуя её халат, возвращаясь в ад, от которого я с трудом сбежала. Он отнял у меня три дня и бог знает сколько ещё: может, я вообще теперь не смогу находиться в комнате без света. Он утопил в чернильном мёртвом озере ту, что показалась ему угрозой, и выплыл на поверхность уже кто-то другой.

– У меня есть бутерброд, – говорит он как ни в чём не бывало, и я понимаю: бесполезно.

Бесполезно пытаться что-то объяснить. Как-то призвать к ответу. Он даже не понимает, что сделал. И никогда не поймёт, что натворил. С каждой секундой, что я смотрю на него и на протянутый бутерброд, ярость волнами возвращается туда, где ей сейчас самое место.

Первая волна: сукин сын, я этого так не оставлю, засунь свой бутерброд себе в жопу.

Вторая волна: я никогда не была такой грязной, потной, пропахшей мочой, никогда не была такой униженной, и это даже не было твоей целью, это лишь побочный эффект, который тебя не заботит.

Третья волна: была. И за твою машину времени тебе нет пощады.

А потом четвёртая: на самом деле, я даже не уверена, к нему ли сейчас поднимается эта волна, или передо мной снова стоит знакомая фигура в знакомом халате. И за то, что я не уверена, в ответе тоже он. Четвёртая волна бьёт наотмашь: я просто обязана отреагировать, у меня нет выбора.

– Мы ведь никому об этом не скажем, правда? – с надеждой говорит Костя.

Звук его голоса немного меня отрезвляет, а то я снова стала нырять куда-то не туда, но смысл его слов становится последней каплей. Давай, думаю я, сделай это. Просто покончи со всем раз и навсегда. И тогда и правда сможешь обо всём забыть.

Обо всём.

– Конечно, нет, – искренне говорю я, нащупывая за спиной злосчастный артефакт, который лежит там, где ему и положено.

– Вот и…

Наверное, Костя хотел сказать «вот и отлично», но последнее слово за мной. Вот и всё.

Лезвие серпа соприкасается с его глоткой, обрывая последнюю фразу. Последнюю во всех смыслах. Кровь не брызжет, как я боялась, а просто вытекает. Костя с огромным удивлением подносит руки к горлу и падает на спину, когда я толкаю его. Не хочу, чтобы он возвышался надо мной. Кровь капает с лезвия серпа на пол.

Я знаю, что ещё не поздно вызвать скорую, зажать рану рукой, не дать крови вытечь фатально, безвозвратно. Дождаться помощи. У меня нет никаких медицинских познаний, я просто чувствую это. Чувствую, что нужно сделать выбор: попробовать помочь и спасти проклятую жизнь, или уйти прочь, сбежать с места преступления, оставить умирать. Опускаюсь на колени и смотрю в его огромные от удивления и боли глаза. Страха в них нет. Этот сукин сын не верит, что я смогу оставить его подыхать, потому и не боится. Он прав. Я понимаю, что не смогу просто уйти.

Потому что выбора у меня на самом деле три. Уничтожь своё прошлое, слышу я и повинуюсь. Это инстинкт самосохранения. Я берусь за окровавленную ручку серпа и сосредоточенно, совсем не так панически наугад, как в первый раз, отрезаю ему путь к выживанию. По-моему, серп – идеальное орудие для срезания жизни под корень. Для перерезания горла. Я бы порекомендовала его новичкам в этом деле.

Когда он навеки затихает, я кладу серп на пол и усаживаюсь поудобнее, опираясь спиной на стену. Кажется, во мне взрываются какие-то пузырьки. Наверное, ужаса и паники, думаю я, ведь я только что убила человека, своими собственными руками, хотя могла бы и не убивать. Но, прислушавшись к себе, понимаю: вовсе нет. Это облегчение на грани с восторгом. Я избавилась от своей тьмы раз и навсегда. Я никогда больше не вернусь в ту кладовку, потому что я сильнее. Сильнее их всех. Ни капли страха. Страх покроет коркой льда и запустит в сердце свои холодные щупальца позже. Не сейчас.

Сейчас – эйфория.

Македонский

Боже, какое облегчение. Я вижу, что всё вот-вот закончится, и ничто на свете не сможет оторвать меня от экрана ноутбука. Пазл собран. Осталось убрать его в коробку и сжечь. Прекратится не только Игра – но и то грызущее чувство где-то в желудке, постепенно поднимающееся вверх, перехватывающее дыхание. И тот отзвук – не шёпот, нет, я ещё не настолько спятил, – отзвук, велящий встать и прекратить всё это, пока не поздно. Прекратится постоянный пинг-понг в голове: я всё сделал правильно – ты такое же чудовище, как и они – они это заслужили – отступи назад. Но назад нужно было отступать задолго до того, как их привезли сюда. Задолго до листовок, приглашений и подарков. Слишком многие вовлечены в процесс, и они делают его необратимым. Поэтому я хочу, чтобы всё наконец замерло. Исчезло. Навсегда выплеснулось из бокала, который я пью уже так долго. Хочется швырнуть его об стену, раздавить осколки на полу, прочувствовать их хруст. Македонский-отец, догадались они. И это так. Отец их возмещения убытков. И хотя я несомненно получил удовольствие, глядя на их лица, особенно на одно из них, хотя я совершенно точно уже ничего не могу изменить, хотя всё прошло даже лучше, чем ожидалось, – я не чувствую парашюта. Я прыгнул в пропасть и в конце концов должен был вытянуть кольцо и приземлиться в пустыне с барханами чувства выполненного долга и без воды сожалений. Но мой парашют отняли. Всё удовольствие от Игры получил не я. А тот, без кого игра не была бы столь пафосной. Не была бы Игрой.

Но этот фееричный момент зажигательного финала я не отдам никому.

Кюри

Конечно, теперь я жалею. Теперь я в ужасе. В таком, что вообще ничего не соображаю, а сердце бьётся где-то в горле. Что я сделала? Зачем?

Я прекрасно знаю, что и зачем.

Другой вопрос – что мне с этим делать. Я точно не хочу провести остаток жизни в тюрьме, поэтому позвонить в полицию, как того боялся Костя, я не могу. Это была самозащита, но не та, которая поможет мне избежать тюрьмы. Не та, которую поймут другие. Признаваться нельзя.

Я понимаю, что не выйду отсюда, пока не продумаю достойный план. В итоге выйдет иначе, но пока что я уверена в обратном. Соседи не видели, как я приходила три дня назад, и тем более не должны увидеть, как я ухожу. Они вообще меня никогда не встречали: редко бывают дома, как говорил Костя, и это мне на руку. Я мою руки с антибактериальным мылом – раз, другой, третий. Постоянно представляю, как у меня под ногтями находят Костину кровь, но её там уже нет. Кажется, я смыла даже верхний слой кожи, думаю я, смотря на растёртые докрасна ладони. Потом я делаю то, чего никогда не могла бы представить – хотя убийства я себе тоже до недавнего времени не представляла, – я беру упавший на пол бутерброд с сыром, слава богу, на него Костина кровь не попала, и засовываю его в рот, кусками, давясь, не чувствуя вкуса хлеба, масла или сыра – только привкус железа. Это инстинкт, трёхдневный голод даёт о себе знать, но потом меня терзают сомнения: а что, если кровь на нём всё же была? Если я плохо посмотрела? Если… Додумывать не нужно: меня тошнит в кухонную раковину, и не единожды. Всё-таки тело с перерезанным горлом не способствует пищеварению.

Потом я начинаю думать. Мне жутко хочется смыть с себя кровь – джинсы, блузка и волосы запятнаны моим преступлением, но мне страшно принимать душ. Вдруг в ванной останутся следы моего пребывания? Что, если я не замечу несколько волос, оставлю отпечатки там, где забуду протереть, не замечу пятнышко крови на кафеле? К тому же постирав одежду, я останусь голой, не могу же я надеть Костины штаны с толстовкой. Я вымылась в его ванной и взяла его одежду, но я его не убивала, честное слово. Разрываясь между желанием смыть свой грех и избежать лишнего риска, я решаю хотя бы умыться на кухне. Всё равно придётся всё тут отмывать.

Или нет.

Надо оставить всё как есть. Нельзя скрывать столь явные улики. Не собираюсь же я избавляться от тела?

Конечно, нет, одёргиваю я себя. Но как всё это объяснить?

Меня подставили, звучит Костин голос, и во мне загорается надежда. Это хорошая причина. По крайней мере, максимально не связанная со мной. Я надеваю на руки маленькие прозрачные полиэтиленовые пакеты – кухонных перчаток у Кости, естественно, нет, а обычные давно убраны чёрт знает куда, всё же не зима на дворе. Всё лучше, чем ничего. Я осматриваюсь: ящика-чемоданчика нигде нет, только чёрный рюкзак валяется у входной двери. Господи, если ты существуешь, помоги мне. Несмотря на то, что я натворила.

И бог существует.

Костя не смог избавится от двух порций – унций? доз? Как они это называют? Два белых прямоугольника могут подарить мне свободу. Но как ими лучше распорядиться? Оставить в рюкзаке? А если их не найдут? Положить около тела? Наверное, это будет выглядеть, как будто кто-то инсценирует убийство на почве наркотиков. С этого момента вообще всё, что я делаю, кажется мне чересчур подозрительным и смахивающим на инсценировку, но выбора у меня нет. В конце концов я принимаю самое безумное решение: я вскрываю один пакетик, максимально на отдалении от меня, чтобы ни одна крупинка не осталась на моей коже или одежде, и, высыпав часть в раковину, бросаю вскрытый пакетик Косте на грудь. Не знаю, кем надо быть, чтобы так поступить.

Чёрт, это же я.

Жалкая попытка выставить убийство недовольством товаром. Или какие-нибудь междусобойные наркоманские группировки что-то не поделили. В любом случае наркотики отвлекут полицию, которая рано или поздно обнаружит тело.

Лучше поздно.

И лучше об этом позаботиться.

Понятия не имею, сколько разлагается тело и как скоро оно начнёт пахнуть так, что привлечёт внимание соседей. Но мне нужна фора. В идеале пара недель. Хотя бы несколько дней. Я открываю все окна и балкон как можно шире, удостоверяюсь, что они не закроются. На улице темно и идёт дождь. Пододвигаю на кухню мощный воздухоочиститель, которым Костя хвастался месяц назад. Включаю на максимум. Кажется, он может работать очень долго.

Я довольна собой, но тут же вспоминаю об одной очень важной проблеме.

Девушке.

Она наверняка придёт, когда не сможет дозвониться. Придётся что-то сделать. Смартфон я нахожу в кармане рюкзака. Костя был слишком ленив, чтобы каждый раз вводить пароль, датчик отпечатка бесил его своей тормознутостью, и мне требуется всего лишь провести пальцем по экрану. Я ищу её номер в Костином телефоне, но я не знаю её имени, и там нет ни «любимой», ни чего-то подобного. Приходится изучить содержание сообщений. Так я её нахожу: безликий номер, один из многих, знает ли она, что даже не записана в его контактах? Что у них за отношения?

Я пишу сообщение о разрыве, стараясь подстроиться под стиль предыдущих сообщений, которых не так много. Я уезжаю из города. Больше не пиши и не звони мне. Всё кончено.

Ты мне больше не нужна, жестоко добавляю я.

Выключаю телефон, получив уведомление о доставке. Бедная девочка. Меня снова тошнит.

Поразмыслив, я понимаю, что мне некуда идти. Я жила с Филиппом, радуясь, что экономлю на съёме квартиры. Когда мы устроили перерыв, я сняла номер на несколько ночей, чтобы всё обдумать. Я не собиралась возвращаться. И что теперь? Мне хочется вызвать такси и приехать к нему, потому что мне до одури страшно здесь находиться, но я не могу. Не считая того, что я зарезала его брата, меня могут отследить по маршруту такси, и я ничего не смогу объяснить.

А потом обнаруживается ещё одна проблема: я нигде не могу найти мою сумку. Она испарилась из квартиры, я понятия не имею, где она. Может, Костя её спрятал, чтобы себя обезопасить, или выкинул, или вообще продал мой телефон и паспорт. У меня нет ни смартфона, ни документов, ни денег. Сукин сын.

Я в третий раз обыскиваю его рюкзак и нахожу несколько тысяч – хватит на одну ночь в отеле, не более того. Рыскать по квартире я не решаюсь. Я и так достаточно наследила. Теперь меня трясёт, причём нехило, и дело не только в уличном холоде из открытых окон. Будь настоящей сукой, думаю я. Давай, приди к тому, кого ты бросила, сделай вид, что ты его любишь, только не говори, что ты убила его брата, с которым встречалась тайком, и что у тебя нет денег и документов, а то бы ты уже давно уехала из страны. Не говори, что ухватилась за этот спасательный круг с наглостью, не виданной за всё существование человечества, и что удобнее варианта ты бы и придумать не могла. Давай, будь сукой до конца. Убийца, шлюха, лгунья. Окажись в тюрьме – или сыграй роль. Только в этот раз будет посложнее.

Или хоть раз поступи по-человечески. Расскажи правду.

Он не поймёт. Сначала не поверит, потом не поймёт. И не простит. Он не будет меня покрывать. Он любит меня, но не настолько. Наверное. В любом случае я не хочу делать его соучастником. Не хочу, чтобы он скрывал моё преступление.

Тогда расскажи свою версию правды.

Скажу, что меня ограбили. Избили. И где-то держали. Или не скажу ничего. Мне уже плохо от мысли, что надо будет что-то убедительно врать. У меня стресс. Я ничего не помню.

Чёрт, я не знаю, что мне делать.

Тебе пора убраться отсюда.

А вот это правда.

Убедившись, что соседей на площадке нет, я выхожу из квартиры. Дверь закрывается поднятием ручки наверх, и я поднимаю её рукавом ветровки – её Костя оставил висеть на крючке. Спускаюсь вниз, выхожу на улицу. Дождь всё ещё идёт, но я его почти не замечаю. Ноги еле двигаются, я словно застывающая в янтаре муха, которая понимает, что всё кончено, но ещё пытается что-то сделать. Иду по набережной и, оглядевшись, выбрасываю Костин смартфон в реку. Этот пункт вычёркиваем.

Пешком от Кости до Филиппа около часа, но я не могу представить, что сяду в какой-либо транспорт. Не в моём состоянии. Не в моём виде. Через полчаса в одном из дворов я вижу мусорный контейнер. Вокруг никого. Я стаскиваю с себя окровавленную блузку, сворачиваю её так, чтобы красные брызги не бросались в глаза, засовываю в валяющийся рядом пакет и бросаю в контейнер. С виду абсолютно ничего подозрительного. Ветровка прилипает к мокрому телу, но теперь, по крайней мере, я выгляжу приличнее. Джинсы тёмные и мокрые, на них кровь почти не видна.

Но ты будешь видеть её всегда, Мари.

Я иду по лужам, чтобы на подошвах кед не осталось крови, хотя я их и проверяла. К тому моменту, как я подхожу к дому Филиппа, у меня совсем не остаётся сил. Мне хочется рухнуть на асфальт и никогда не подниматься. Всё это бессмысленно, Мари. Лучше даже не заходи туда.

Но я иду.

Мне нужно позвонить Филиппу в домофон, но рука просто не поднимается. Я тупо стою у подъезда, размышляя, а не пойти ли мне всё-таки на одну ночь в какой-нибудь хостел, но мысль об общении с незнакомыми людьми приводит меня в ужас. Дверь подъезда открывается – кто-то выходит, разговаривая по телефону, и не оставляет мне времени на раздумья, – я ныряю внутрь. Квартира на пятом этаже, но я вижу, как вниз едет лифт, и это подстёгивает меня взлететь на два пролёта вверх. Не надо, чтобы меня видел ещё кто-то.

Я медленно иду по ступенькам, пытаясь продумать своё поведение. Джинсы и вообще всю оставшуюся одежду надо будет выбросить, уничтожить, чтобы Костиной крови не было в нашем доме, думаю я. Потом чувствую: с каждой ступенькой идти всё сложнее. Каждая ступенька, приближающая к Филиппу, выворачивает меня наизнанку. Мне до одури страшно.

Перестань, Мари. Ты всё детство просидела в кладовке. Ты зарезала человека серпом, господи. Тебе нечего бояться. Ты справишься.

Но я не хочу справляться. Я хочу, чтобы всё это закончилось. Чтобы справлялся кто-то другой. Когда я опускаюсь на ступеньки, не в силах больше идти, чувствую, что плачу. Рыдания душат меня, но тело понимает: привлекать внимание нельзя, и рыдаю я беззвучно, впиваясь пальцами в ступеньки, прислоняясь к ним головой.

Что будет, если я просто останусь здесь, вот так? До пятого этажа всего один лестничный пролёт. Ползи, Мари. Или прыгай вниз. Может, тебе повезёт и ты сломаешь шею. Прыгай.

Прыгай.

Но я слишком слаба для этого. Слишком безвольна. Поэтому я ползу дальше. Стучу в нижнюю часть двери квартиры Филиппа. Сворачиваюсь калачиком.

– Господи, что случилось?!

На его лице такой ужас, что мне в живот врезается здоровенный кулак. Я бы всё отдала, чтобы отмотать время назад. Если не до убийства Кости, то до этого момента. Зря я сюда пришла. Мне здесь не место. Он этого не заслуживает.

– Мари, что произошло?! – Филипп наклоняется ко мне, пытается поднять на ноги.

Я не могу ему ответить.