Читать книгу: «Сказка о принце. Книга первая», страница 9
Часть вторая
Каторга
Гряда невысоких скал, покрытых густым сосновым лесом, качалась перед глазами. Вверх-вниз, и казалось, конца не будет тряской, разбитой дороге, скрипу колес и проплывающим мимо высоким соснам. И когда за очередным поворотом сквозь деревья стал виден высокий забор, у всех вырвался вздох облегчения.
Лагерь, обнесенный высоким, в два человеческих роста, деревянным забором, выглядел обыденно и нестрашно. Больше пугала неизвестность. Трое осужденных, теперь уже почти каторжников, прижавшись друг к другу, молча смотрели на приближающиеся ворота. Крапал мелкий дождик. Закат был серым, и дорога – серой. И все впереди казалось серым. Вета до боли сжимала пальцы. Тихонько позвякивали цепи кандалов, и прежней жизни оставалось – на несколько шагов до ворот.
Последние три дня пути – от станции – они почти не разговаривали. Вета молилась про себя. Там осталась Жанна… нет, Иветта Радич. Упокой, Господи, ее душу… как страшно, как страшно – был человек, и нет его. В горле стоял комок, но слез не было. А сама она? Теперь у нее другое имя и другая судьба. Кто знает, выиграла или потеряла она от этой замены. В любом случае, о том, что сделано, она не жалела. По крайней мере, здесь их – трое. А там она осталась бы, наверное, совсем одна. Вета жадно вдыхала сентябрьский воздух – здесь он был ощутимо холоднее, чем дома…
Карета остановилась, офицер ловко выскочил наружу и зашагал к воротам.
– Эй! – раздался окрик откуда-то сверху, – кто такие?
Через верх забора перегнулся солдат с факелом в руке и с любопытством глазел на новоприбывших.
– Осужденные! – крикнул офицер, подходя к калитке и задирая голову. – Из столицы.
– А-а-а… Счас старшого позову, – донеслось в ответ.
Ян посмотрел на девушку и вдруг улыбнулся – очень мягко, и осторожно погладил ее холодные пальцы.
– Все будет хорошо, Вета, – проговорил он негромко, словно сам устыдился неожиданного своего порыва.
– Вылезайте, – угрюмо буркнул офицер, вернувшись.
С той стороны калитки маячила усатая хмурая физиономия. Офицер передал ему пакет с документами, хлопнул по плечу и, облегченно вздохнув, скрылся в глубине двора. Солдаты подтолкнули осужденных к калитке.
Вета оглянулась, жадным взглядом окинула хмурое небо, каменистую дорогу, деревья, подходящие едва ли не к самому забору. Все.
Охранник, принимавший их, ничем по виду не отличался от солдата – та же форма, такая же усатая физиономия. Только вместо треуголки – плоская круглая шапочка, в руках кнут, а на мундире нашиты непонятные знаки.
– Так… вы двое со мной, – он махнул направо, – а тебе – туда, – и подтолкнул Вету налево, откуда уже шел тяжелой походкой немолодой офицер с такими же непонятными знаками на мундире. – Пошли, – он подтолкнул юношей.
Патрик и Ян стремительно обернулись к ней. Вета едва сдержала вскрик. Их разлучают. Как она выдержит здесь – одна?!
– Пошла давай, – офицер не сильно толкнул ее в плечо. – Чего встала?
Они оглядывались, оглядывались до тех пор, пока поворот не скрыл их друг от друга. Патрик успел махнуть ей скованными руками. Что же с ней будет здесь? Что будет со всеми ними?
Офицер вел ее мимо приземистых деревянных сараев, мимо высокого двухэтажного дома, мимо маленькой круглой площади с высоким деревянным столбом посередине. Возле одного из сараев остановился, дернул разбухшую деревянную дверь:
– Сюда…
В небольшой комнате с низким потолком было почти пусто – дощатый стол, несколько стульев да огромный шкаф в углу. Офицер толкнул Вету на стул, вскрыл пакет с бумагами и углубился в чтение. Читал он, видимо, не очень хорошо – медленно, шевеля губами. Поверх бумаг глянул на девушку – изучающе, потом с недоверием, потом с недоумением.
– Тебе лет сколько?
Вета запнулась. Сколько лет было Жанне? Девятнадцать? Двадцать? Бог с ним, назовет свой возраст.
– Восемнадцать, – тихо проговорила она.
– Написано – девятнадцать, – хмыкнул офицер. – Ну-ну… на вид и шестнадцати не дашь.
Через минуту он недовольно пробурчал:
– Черт те что… Почему здесь написано – волосы черные? Ну-ка встань… росту в тебе сколько?
Вета поднялась послушно, хотя колени и руки у нее задрожали. Вот оно, вот оно! Сейчас все раскроется…
Офицер подошел к ней, бесцеремонно взял за подбородок, поворачивая ее лицо к свету. Вета вспыхнула и попыталась вырваться.
– Стой, не дергайся! На правой щеке три родинки… и где? Они кого нам прислали? Или у тебя паспорт поддельный?
Вета стиснула зубы и мотнула головой, высвобождаясь.
Офицер хмыкнул, бросил на стол пакет и, грохнув дверью, вышел из комнаты. Вета снова опустилась на стул. В горле комком стояли слезы. Только бы не заплакать…
Солдат у двери переступил с ноги на ногу и вздохнул. Сколько-то времени прошло – в коридоре застучали шаги, сквозь неплотно прикрытую дверь стал слышен оправдывающийся голос:
– Но, господин комендант, откуда же я знаю! А если с нас потом спросят? Да мне-то все равно, но вы ведь сами…
Резко распахнулась дверь; мимо вытянувшегося в струнку солдата в комнату вошел высокий, худощавый, немолодой человек в сером мундире. Начальник, поняла Вета.
– Вот она, господин комендант, – кивнул на девушку вошедший следом офицер.
Комендант взял со стола бумаги. Небрежно пробежал их глазами, тоже хмыкнул и окинул девушку оценивающим взглядом.
– Как тебя зовут? – спросил он негромко.
– Жанна Боваль, – ответила она.
– Да ну? – прищурился комендант.
Вета опустила голову.
Комендант подошел к ней, всмотрелся в лицо, то и дело переводя взгляд на паспорт. Потом вздохнул, положил бумаги на стол. Что-то непонятное промелькнуло в его глазах.
– Мне, в общем, неважно, – так же негромко сказал он, – зачем ты под чужим именем сюда рвешься. Это твое дело. Но все-таки – ох, и дура ты. Обратной дороги у тебя нет, и жизнь твоя уже кончена. Ты это понимаешь?
Вета молчала.
– Надеюсь, что понимаешь, – заключил комендант и грустно усмехнулся. – Пожалеешь ты о своем выборе, только поздно будет.
Он что-то неразборчиво сказал офицеру и неторопливо вышел из комнаты.
Вета проглотила слезы. Все. Больше нечего бояться. Осужденная Жанна Боваль, добро пожаловать… так, что ли? Прав этот человек – дура. Только обратной дороги нет теперь. Да и не было ее – с самого начала.
Потом все пошло очень быстро. Офицер снял с нее кандалы и заставил раздеться, осмотрел внимательно, нет ли на теле особых примет. Вета, непривычная обнажаться не то что перед посторонними, а и перед матерью, двигалась, словно во сне. Окончательно ее добил вопрос, заданный спокойно и словно между прочим:
– Девушка?
– Что? – не поняла она.
– Ты дура, что ли? – удивился офицер. – С мужиками спала?
– Да как вы смеете! – щеки Веты запылали, но офицер лишь пожал плечами:
– Нашлась недотрога… У нас тут не пансион благородных девиц, возиться с тобой. Я ж тебе по-доброму посоветовать хочу – чем скорее мужика себе найдешь, тем лучше будет. И пригрета будешь, и сыта…
Ей позволили одеться и снова надели кандалы. Потом пришел хмурый мужик с ножницами и остриг ее густые пепельные волосы почти под корень. Вета, оглушенная и раздавленная, молча сидела на стуле и смотрела, как падают на грязную простыню прямые длинные пряди. Сколько унижения… и сколько еще его будет. Да разве можно оставаться женщиной – здесь?
– Вещи свои покажи… – вывел ее из оцепенения окрик.
Так же молча Вета распутала узел, в который были увязаны ее нехитрые пожитки.
– Ножа с собой нет?
Она молча покачала головой.
– Бери и айда…
– Куда?
– В барак. Место тебе найдем… Народу, правда, везде тьма, но хоть одно свободное, может, найдем. Ну, а не найдем, будешь пока под нарами спать, не сахарная. Как выбывет кто, мы тебя пристроим…
– Как выбывет? – не поняла девушка.
– А как у нас выбывают, – вздохнул офицер. – Чай, знаешь – помрет. У нас по-другому не будет…
Ведя ее чисто выметенным двором, офицер говорил:
– Режим у нас простой. Подъем на рассвете, по колоколу – и на работу. Тут все просто: бери больше – кидай дальше… только вот хилая ты, куда тебя приставят, не знаю. Ну да обживешься, ничего. Работа до заката, в полдень еда, быстренько пожрете – и снова-здорово, кайло да лопата, – офицер засмеялся. – Отбой тоже по колоколу. Бараки после отбоя запирают. Раз в месяц из соседней деревни священник приезжает, так в этот день работа короче – чтоб, значит, помолиться могли. К охране обращаться «господин конвойный» и кланяться за пять шагов, перед господином комендантом – за десять и шапку снимать. Сюда – видишь? – офицер открыл калитку в невысоком заборе, разделявшем двор на две части, – только в сопровождении солдат. Попадешься одна – тоже плети, вам тут делать нечего, ваша половина там, – он махнул на несколько невысоких, угрюмых, приземистых сараев в отдалении. – Норму выработки тебе определят. За невыполнение – ну, там по обстоятельствам, или жрать не дадут, или тоже плети. За каждую провинность отметка, кто за неделю больше трех наберет – того наказывают. Все поняла?
Вета молчала.
–
Пока ты новенькая, кандалы с тебя не снимут. Недели две походишь, посмотрим, если хорошо будешь себя вести. У нас вообще-то на женщин редко их надевают, только на самых-самых. Будешь смирной – тебе же лучше будет. Нет – пеняй на себя.
Вета молчала.
–
И вот еще что. Насчет мужиков. Мужик – дело твое, но беременных нам тут не нужно, поняла? Сама головой думай… можешь вон к лекарке сходить – она чего подскажет, – и, поймав изумленный взгляд Веты, добавил: – Это только с непривычки кажется, что некогда тут или возможности нет… а как припрет – быстро время находят. Где только не ловим, – офицер усмехнулся. – И то, мужиков-то много, а баб мало, все ведь люди живые…
Вета молчала.
–
Бежать отсюда даже не пробуй, – продолжал офицер. – Во-первых, поймают сразу, и уж мало-то не покажется. Во-вторых, в наших местах загинуть недолго, летом и то волчья полно, а уж зимой вовсе к самому лагерю подходят. Сожрут в одиночку. Или в скалах заплутаешь, тут дороги-то нехоженые. У тебя ведь бессрочная?
Так же молча девушка кивнула.
–
Что ты головой-то мотаешь? – разозлился вдруг офицер. – Хоть бы слово сказала, гляди, какая гордая…
–
Бессрочная, – выдавила Вета.
–
Ничего, обживешься. Впредь головой думать будешь… Тут тоже люди живут, – он хмыкнул, – хоть и воры-убийцы, а все ж живые…
Перед приземистым и длинным деревянным домом, похожим больше на сарай, он остановился, отворил разбухшую дверь, пропуская Вету вперед.
–
Прямо и налево.
В нос ударил спертый, затхлый запах. Чем пахло, Вета, по отсутствию опыта, не смогла распознать, но вонь показалась такой сильной, что потемнело в глазах. Она остановилась, опершись о стену, судорожно вздохнула.
–
Сомлела, что ли? Это с непривычки… Шагай давай…
Пол выскользнул из-под ног, что-то больно ударило в висок. Узел с вещами вывалился из ослабевших пальцев и откатился в сторону.
– Ишь, нежная какая… – проворчал офицер, переступая через лежащее у его ног тело.
* * *
Высокий, худой, подтянутый мужчина в сером мундире смотрел на Патрика и Яна с откровенной неприязнью. Понять его было можно – мало проблем на голову, еще одной недоставало. Рассеянно просмотрел сопроводительные бумаги, бросил их на стол, поморщился:
– Куда я вас дену? У меня ни в одном бараке свободных мест нет…
Он окинул юношей оценивающим взглядом.
– Добро бы еще крепкие вы были, а то ведь… на здешнем пайке ноги протянете через месяц. Ладно. Поставлю вас пока на верхний уровень, а там поглядим, – и добавил, усмехаясь: – Вы, благородные, поди, и лопату-то в руках не держали никогда?
– Не по чину, – дерзко отозвался Ян. Патрик промолчал.
Комендант кивнул:
– Вот-вот. Только языками работать и можете… Но имейте в виду: народ здесь простой, господскому юмору не обучен. Если не хотите неприятностей, языки попридержите. За грубость охране и начальству у нас плети полагаются. Да и вообще… не столица вам тут, ясно?
Он открыл дверь в коридор и крикнул:
– Варга! Найди там что-нибудь не очень рваное да башмаков две пары!
И повернулся к друзьям:
– Переоденетесь. Ваши кружева да позолота тут быстро облетят. А за серебряные пуговицы и прирезать могут ночью.
Да, подумал Патрик, это он прав. Они уже ловили на себе недоумевающие взгляды. Какими неестественными, чужеродными выглядели здесь, среди одинаково серых лохмотьев, их камзолы – пусть и потрепанные, грязные, но все еще богатые, отделанные тесьмой и кружевом, слегка обмахрившимся в дороге.
Приземистый потный Варга швырнул им ворох тряпья и снял кандалы. Одежда, доставшаяся им, была ношеной, но целой и вполне еще крепкой. И даже по росту, хотя в куртку Патрика можно было завернуть двоих таких, как он, а Яну оказались коротки рукава рубашки. Башмаки – неудобные и грубые, но все-таки лучше, чем легкие туфли, в которых и сейчас не жарко, а зимой, наверное, замерзнешь насмерть. Переодеваясь, Патрик украдкой отодрал от камзола несколько пуговиц, вытащил из карманов припрятанные монеты и кольцо. Пригодятся, подумал он. Когда солдат снова надел на них кандалы – уже другие, с попятнанной ржавчиной цепью, Патрик осторожно просунул под правый браслет рукав рубашки. За долгую дорогу кожа на запястьях успела покрыться багровыми ссадинами.
Сумерки быстро опустились на лагерь; все вокруг плавало в сером тумане и казалось нереальным, словно во сне. Это не может случиться с ними, нет, они проснутся сейчас, и все будет по-прежнему. По-прежнему, усмехнулся про себя Патрик. Прежней жизни больше нет. У входа в приземистый барак он случайно коснулся руки Яна и почувствовал, как дрожат у того совершенно ледяные пальцы.
– Новеньких принимайте, – буркнул конвойный неизвестно кому и, пригнувшись, вышел.
После полутьмы на улице тусклый свет нескольких лучин казался ярким. Воздух в бараке был мутным, под потолком висел чад – не то от табачного дыма, не то, казалось, от нечистого дыхания почти полусотни людей. Маленькое, затянутое бычьим пузырем окошко под самым потолком, наверное, даже в солнечный день почти не давало света. Длинные, грубо сколоченные двухэтажные нары терялись в темноте.
Оба они на мгновение растерялись. Потом Патрик, подобрав цепь кандалов, шагнул вперед и негромко, но отчетливо проговорил:
–
Бог в помощь…
В тот же миг в бараке стало тихо. Все головы повернулись, множество глаз теперь разглядывало – изучающе, недоверчиво, равнодушно, презрительно.
–
Ну, здравствуйте, коль не шутите, – откликнулся, наконец, один из каторжников – маленький, кривоногий, смуглый, с небольшими черными глазками.
Удивительно ловко он соскочил с нар и подошел к ним, и заходил вокруг, осматривая друзей со всех сторон.
–
Благородные, – протянул он. – А откуда?
Ян и Патрик переглянулись.
–
И так видно, – пробурчал от окна второй – высоченный детина с всклокоченной бородой, одетый лучше других. – Видно птицу по полету, добра молодца по соплям. Столичные, стало быть, штучки… Так? – рявкнул он. – А ну-ка, подите сюда!
Ян и Патрик опять переглянулись – и не тронулись с места.
–
Неясно сказано? – гаркнул детина.
–
Где тут места свободные есть? – спросил Патрик так же негромко, словно не слыша его.
–
Ты слышал, что я сказал? – прищурился каторжник. – Или вы, такие гордые, привыкли, чтоб к вам сами на поклон ходили?
Не отвечая, Патрик медленно пошел вдоль рядов, всматриваясь в заваленные тряпьем, рваными одеялами, засаленными куртками нары, выискивая свободное место.
–
Ты! – рявкнул детина. – А поучите-ка их! – обернулся он к двум стоящим рядом – таким же здоровым мужикам, у одного из которых не было правого глаза, а второй носил на лице шрам, начинавшийся у правого виска и теряющийся в нечесаной бороде.
Ян вовремя сообразил, чем дело пахнет, и, расталкивая плечами всех, попавшихся на пути, прорвался к принцу – как раз вовремя для того, чтобы резким ударом сложить пополам шрамолицего, метившего пудовым кулаком Патрику в лицо. Патрик, видимо, тоже все понял и быстро присел, уходя от удара одноглазого, который, не ожидая промаха, наткнулся на приятеля и вместе с ним рухнул в проход.
Ян и Патрик молча прижались спинами, сжав кулаки. Оба в тот момент с благодарностью вспомнили мессира Эжера, учившего их не только благородному искусству фехтования, но и преподавшего азы простонародного кулачного боя – просто так, как говорил он, на всякий случай.
Загомонивший было барак вновь смолк.
–
Та-а-ак, – протянул детина и грязно выругался. – Значит, вот как… Что ж, мы не гордые, мы сами к вам придем… – он слез, наконец, со своего места на нарах и прохромал к ним. – Можем и поклониться, если господа того хотят, – он отвесил издевательский поклон под сдавленные смешки остальных. – Так, что ли?
–
Пошел вон, – холодно и равнодушно сказал ему Патрик.
Смуглый человечек, отскочивший было в угол, снова забегал вокруг них.
–
Не нравится? – ухмыльнулся он и размахнулся, чтобы ударить, но опустил руку. И заорал вдруг, глядя на Патрика: – Ты, сволочь!! Ты думал, тебе в этой жизни все даром будет, да? Думал, только ты можешь чужой жизнью распоряжаться? Аукнулись коту мышкины слезки, порадуется теперь твой папаша! Да ты сдохнешь, сдохнешь здесь вперед меня, я еще порадуюсь, на тебя глядя! Есть в жизни правда, есть! – он торжествующе потряс кулаком. – И на твой род нашлась управа, кровопийца!
Словно повинуясь незримому приказу, на них набросились со всех сторон. Каторжники, словно озверев, кидались в свалку, толкая друг друга, стремясь нанести хотя бы один удар. Их было слишком много – с одной стороны, и на руку, потому что мешали друг другу, с другой – кулаками они владели все-таки лучше. Спустя несколько минут и Яна, и Патрика сшибли с ног и, наверное, затоптали бы, если б не ворвался охранник.
– А ну прекратить! – заорал он. – Давно кнута не получали, сукины дети?!
Кнутом прокладывая себе дорогу, охранник расшвырял дерущихся. На полу остались лишь несколько затоптанных мало не насмерть бедолаг да Ян с Патриком, которые, впрочем, почти тотчас поднялись, озираясь, пока не увидели, наконец, конвойного и не опустили сжатые кулаки.
–
Кто начал драку?! – рявкнул охранник.
–
Они, – загомонил барак, указывая на новеньких.
–
Очень интересно, – протянул тот. – Только прибыли – и уже порядки свои устанавливать?
Резко свистнул кнут. Патрик пошатнулся, но устоял. Опустил вскинутые было руки и промолчал.
–
Тебе тоже? – конвойный хлестнул и Яна, упавшего от боли на колени. – На первый раз достаточно. Всем спать! – рявкнул он, разворачиваясь к выходу.
Хлопнула дверь, на несколько секунд в бараке стало тихо.
–
Откуда… этот… тебя знает? – выдохнул Ян, осторожно ощупывая лицо. Красная полоса набухала на щеке и виске, чудом не достав глаза. Патрику повезло чуть больше – удар пришелся частью по шее, частью по груди, где спасла одежда.
–
Эй, вы двое! – окликнул их детина. – Вон, там два места есть – одно в углу, одно у двери. За место заплатите хлебом. По пайке с каждого завтра утром и столько же вечером.
–
Обойдешься, – процедил Ян, идя к двери.
Напрасно он вглядывался в полутьму, ища указанные свободные места. Люди лежали и сидели вповалку, так плотно, что, казалось, нож вставить некуда. Заметив их недоуменные взгляды, тощий молодой парень, почти подросток, сидевший, сгорбившись, почти у самого выхода, чуть отодвинулся, открыв узенькую полоску наваленного тряпья.
–
Здесь можно лечь, – тихо сказал он. – Одному. А второму – там, – и мотнул головой чуть дальше, к углу.
–
Я лягу здесь, – негромко предложил Патрик Яну, – а ты иди туда. Там дует, наверное, меньше…
–
Послушай, – нерешительно спросил Ян у мальчишки, – а нельзя тут с кем-то местами поменяться? Чтобы нам рядом…
Подумав, парнишка кивнул.
–
Давай. Я иду туда, в угол, а ты ляжешь здесь. По пайке хлеба с каждого.
Ян и Патрик переглянулись.
–
Согласны, – хором сказали оба.
* * *
Первые дни чего-то нового всегда кажутся длинными – это Вета знала по себе. В пансионе, впервые оторванная от дома, очутившаяся среди многих других девочек – пусть и хороших, ставших затем любимыми подругами, но все-таки совершенно чужих, она не чаяла дождаться первого воскресенья, чтобы найти укромный уголок в большом саду и, закрыв глаза, полностью отдаться мыслям о доме. Во дворце, в самые первые дни после назначения фрейлиной, дни тянулись бесконечно, и хоть и были они наполнены удивительными и приятными встречами, восторгом, любопытством, но все же с утра до вечера проходила, казалось, целая жизнь, а ночи казались передышками в недельном марафоне.
Так же длинно тянулись первые дни тюремного заточения – отчасти, правда, из-за того, что были они совершенно пустыми, наполненными лишь страхом и отчаянием, но не событиями. Лучи солнца, проходящие через ее камеру, ползли неимоверно долго. Вета тогда думала, что сполна выпила чашу горя и отчаяния. Как же она ошибалась…
Вечерами и ночами она лежала, пряча лицо в ладонях, и глотала слезы, боясь плакать громко, пока усталость не бросала ее в омут тяжелого сна. Ей все время снился дом. Мама, отец, прежняя жизнь, казавшаяся теперь совсем нереальной, иногда – танцевальная зала и почему-то принцесса Изабель. Вета просыпалась с мокрыми глазами и плакала до рассвета. Рядом сопели, чихали, чесались соседки; несло запахом немытого тела, вонью из полуоткрытых ртов. Днем было тяжелее, но проще – некогда было думать, нужно вставать, двигаться, глотать пустую похлебку, идти на работу…
В первое утро Вета получила огромный ворох грязного солдатского белья и бадью с водой. Через полчаса на руках вздулись пузыри; ломило спину, Вета задыхалась, руки и ноги казались налитыми свинцом. Мешали кандалы, путаясь, за все цеплялась цепь. Вторая прачка – огромная, лохматая баба – косилась на девушку не то презрительно, не то сочувственно, но молчала.
В первый же день Вета осталась голодной, потому что норму не выполнила даже наполовину. В бараке она упала на нары, совершенно обессиленная, и тихо заплакала. Почему там, на станции, погибла Жанна, а не она? Это было бы быстрее и проще…
Лагерь гранитного карьера, в народе звавшийся Волчьей Ямой, разделялся на две половины. Одна половина вмещала двухэтажный дом, в котором жил комендант, несколько офицерских домов, казарму для солдат и баню для начальства и охраны. К забору примыкала загородка для скота; мычанье коров, крики петухов по утрам – звуки обычной деревни. На веревках сушилось нехитрое бельишко. В стороне – кухня, откуда тянуло запахами то похлебки, то каши, часто пригорелой; потные, распаренные женщины с закатанными по локоть рукавами то и дело сновали из дверей в двери, отмахиваясь от гогочущих солдат. Стоящая чуть поодаль кузница с утра до ночи оглашала округу звоном молотов о наковальню.
Вторая половина – шесть угрюмых, приземистых, длинных деревянных бараков, отгороженных невысоким забором, – резко отличалась от первой и видом, и даже запахом. Здесь пахло голодом и отчаянием. По периметру забора – помост для охраны, в центре – небольшое свободное пространство, главное украшение которого – столб и козлы для наказаний и колокол, подававший сигналы подъема и отбоя. После отбоя бараки запирают. Под ногами – камень, на горизонте – скалы, тучи комаров и мух летом, на работу и с работы – строем, при виде коменданта или охраны кланяться, снимая шапки. Один день для молитв в месяц и работа в карьере от зари до зари, а зимой – при свете факелов.
Кормился лагерь частью своим хозяйством – многие из солдат держали коров, свиней, птицу; частью тем, что привозили в качестве налога из ближайших – всего день тряской езды на телеге – деревень. В полудне пути от лагеря притулился хуторок, в котором жили семьи солдат. В соседней с лагерем лощине раскинулось кладбище, и хоронили на нем всех рядом – и каторжников, и вольных. Отпевал умерших священник, приезжавший из соседней деревни.
Вета и Патрик с Яном оказались в разных бараках. В одном из бараков был угол для женщин, отгороженный от мужчин дощатой перегородкой и имевший отдельный вход. Впрочем, пара досок в перегородке едва держались, и каждую ночь то одна, то другая из товарок Веты перебиралась под бок к очередному дружку-покровителю. Ночей девушка ждала с ужасом, сжималась в клубочек, то и дело боясь почувствовать чью-нибудь похотливую лапу на своих плечах. Однако пока ее не трогали – то ли присматривались, то ли опасались «связываться с благородной» – Бог весть.
На встречи с друзьями просто не оставалось времени. Не было времени даже на то, чтобы умыться. Вета и Патрик с Яном использовали любую минуту, чтобы хотя бы увидеть друг друга, обменяться беглыми улыбками, а если повезет – перекинуться несколькими словами. В единственный более-менее свободный день в месяц они выискивали место подальше от остальных каторжан – если везло, удавалось относительно спокойно поговорить.
Дом коменданта стоял чуть в стороне от всех остальных построек и резко отличался от прочих и внешним видом, и даже, казалось, запахом. В нем пахло хлебом, а в бараках и на центральной «площади» – голодом. Комендант Штаббс, высокий, жилистый, с военной выправкой мужчина лет сорока с небольшим, больше всего напоминал собой стальной клинок. Светло-серый мундир, прямые седые волосы, небольшие умные глаза цвета стали… даже голос у него был словно металлический. Он появлялся на территории редко, но знал, казалось, все и про всех. Имя его было Август Максимилиан, а история появления здесь – загадочна. Говорили, что когда-то он был офицером гвардейского полка, а сюда попал за дуэль. Говорили, что он авантюрист из морских пиратов, перешедший на сторону короны добровольно, за что его наградили ссылкой сюда. Говорили… много чего про него говорили. Но и боялись, и, как ни странно, уважали.
Но комендант комендантом, а полсотни человек охраны – и солдаты, и штатские надзиратели – представляли собой ту еще публику. Волчья Яма – последнее место, куда нормальному человеку хотелось бы попасть, поэтому сюда, как и осужденных, солдат отправляли лишь отпетых, таких, которым терять было нечего. Основным аргументом тут считался кнут, а наградой – кулак. Не имея возможности драться между собой, нерастраченную энергию они направляли на головы и спины каторжников. Зуботычины считались пустяками, а язык, на котором объяснялись они между собой и с каторжниками, состоял из нормальных слов лишь на одну четверть.
Выживать каждому приходилось в одиночку.
Яну и Патрику было проще, чем Вете, – они оставались вместе. Вырванные из привычной жизни, стиснутые, словно прессом, правилами этого жестокого маленького мира, они не расставались теперь ни на минуту, словно боясь потерять то последнее, малое, что у них осталось, словно в каждом для другого жила частица дома. Они почти не разговаривали, потому что вспоминать было слишком больно, мечтать о будущем – безнадежно, а в настоящем не существовало ничего такого, что требовало бы внимания и работы ума. Засыпая, стиснутые со всех сторон чужими людьми, они инстинктивно старались прижаться друг к другу, отодвигаясь от соседей. Шагая в строю, порой касались друг друга локтями, точно проверяя, здесь ли, не исчезло ли то единственное, что еще важно. Работали в паре, хотя сначала их пытались разъединить, поставить с другими – не обращая внимания на угрозы и свист кнута, оба упрямо делали по-своему. Прикрывали друг другу спину при частых и жестоких стычках в бараке, выживая вместе, а не поодиночке.
Это были обычные проверки новичков на прочность, устанавливавшие затем их место в каторжной иерархии. Как во всякой стае, пусть даже собранной в одном месте не своей волей, в бараке существовала строгая лестница отношений, и не дай Бог кому – нарочно или по незнанию – нарушить этот порядок. Даже спальные места на нарах распределялись по строгой схеме.
Самое лучшее – в углу у окна – принадлежало неписанному начальнику, чья власть порой значила больше, чем власть коменданта рудника. Главарем барака считался Хуглар – тот самый детина, с такой яростью встретивший Патрика и Яна в первый день. Он отбывал на каторге пожизненный срок и обстоятельства своего появления здесь не только не скрывал, но и гордился ими; не без основания – в прошлом подручный атамана знаменитой банды, наводившей ужас на все земли окрест столицы, Хуглар прославился изощренной жестокостью, с которой убивал своих жертв. Двое его товарищей – Сэмджи и Папаха – попали на каторгу с ним вместе, и троица эта за год сумела подчинить себе всех остальных обитателей барака. Оба возлежали рядом со своим королем у окна и ведали распределением спальных мест.
Чуть ниже Сэмджи и Папахи, но намного выше остальных стоял Джар – маленький, смуглый, кривоногий и удивительно некрасивый, похожий на хорька хищной улыбкой. Был он злой, молчаливый и сильный. Откуда он и почему попал сюда, не знал, кажется, никто, кроме Хуглара, который, впрочем, об этом не распространялся. Но было в Джаре что-то такое, особенное, выделявшее его из толпы. Умное лицо, правильная, несмотря на ругательства, речь наводили на мысль, что этот человек получил неплохое образование, да и в повадках его порой проскальзывало что-то не простонародное. Джар был лекарем. Об этом никто не говорил вслух, потому что сослан сюда он был со строгим запрещением лечить, поэтому все делали вид, что о знаниях его никто не догадывается. Благодаря Джару барак легче остальных переносил болезни, быстрее залечивал раны, нанесенные в многочисленных потасовках. В первые дни Ян и Патрик не раз ловили на себе пристальные взгляды этого странного человека – хмурые, не то изучающие, не то оценивающие. Тем не менее, Джар никогда не упускал случая уколоть друзей – и лучше бы уж были кулаки, чем едкие его насмешки.
Большинство обитателей барака составляли безликую серую массу; не обладавшие достаточной силой или нахальством, но и счастливо умевшие не высовываться настолько, чтобы привлечь к себе внимание. Все они платили дань своему некоронованному повелителю, взамен имея какую-никакую защиту в разборках с жителями других бараков. Нары, тянувшиеся вдоль стен, были отданы им тоже в строгом расчете, ибо и между собой они были неравны.
На нижней ступени лестницы стояли разные, по каким-то причинам не вписавшиеся в систему и, в основном, молодые, каторжники. Был среди них, правда, щуплый мужик лет за сорок – Верег, ювелир, осужденный за подделку драгоценных камней. Его особенно не трогали – отчасти потому, что из дома приходили ему регулярные посылки, которые самому ему почти не перепадали – большая часть уходила Хуглару, остатками кормился остальной народ. Спал Верег у двери, но в углу, дававшем небольшую защиту от сквозняка и запахов из коридора. Был Яфф, молоденький парень, тот самый подросток, с которым обменялись местами Ян и Патрик, – изгой, с которым не хотели лежать рядом даже самые презираемые. Попавший сюда за изнасилование восьмилетней сводной сестры, парень этот считался здесь «девочкой» и исправно обслуживал почти весь барак; он занимал самое продуваемое и неудобное место – прямо у входной двери; его же обязанностью было выносить утром черное ведро, источавшее неописуемый аромат и стоявшее прямо под его постелью (ведро, как ни странно, переехало с ним вместе на новое место – к вящему неудовольствию соседей). Был Йонар, калека, к которому, впрочем, относились с некоторой даже жалостью – он лишился ступни три года назад, а до этого принадлежал к «среднему классу» за изворотливый ум и способность стянуть все, что плохо лежит. Когда-то он обитал в середине, но потом был сослан ближе к выходу.
