Читать книгу: «Аметисты Серафимы Суок», страница 2

Катя. За месяц до гибели Павла Киселёва

С Артёмом не ладилось давно. В последний год особенно, но все началось гораздо раньше, с рождения их первенца, Андрюши. Даже еще раньше – когда сын находился в утробе.

Катя уже не помнила, из-за чего муж впервые повысил на нее голос. Это было так неожиданно и так непохоже на того ласкового и обходительного Артёма, каким она привыкла его видеть, что Катерина не знала, как реагировать. Она впала в ступор. Время возмущаться прошло – подними Катя эту тему позже, когда все улеглось, разгорелся бы скандал, а ей не хотелось рушить наступившую семейную идиллию: Артём сидит рядом такой нежный, хороший, родной. Только начни говорить, что он неправ, – мгновенно займет оборону. Артём всегда был очень чувствителен к собственной персоне. Инцидент остался без внимания, словно орать на нее в порядке вещей.

Раз прокатило – можно продолжать: тут нахамил, там резко ответил, сорвал свое дурное настроение на жене.

Катя все понимала: у Артёма тяжелый день, сложные переговоры, собственник компании лютует… «Не стоит из-за ерунды затевать конфликт», – думала Катерина и делала вид, что ничего не происходит.

Много лет спустя, когда мужнино пренебрежение ею наросло комом, Катя задумалась: где же произошел перекос, когда впервые она спустила неприемлемое к себе отношение? Уважающие себя люди не имеют токсичного окружения, потому что для них это непозволительно. При первых же признаках у них включается стоп-сигнал, и они дистанцируются, как дистанцируются от источника угрозы для жизни.

Катерина запоздало поняла, что уходить от Артёма надо было сразу, невзирая ни на что, даже на пятый месяц беременности. Тогда волю Кати словно парализовало. С беременностью она вообще стала другой: физически Катя чувствовала себя прекрасно, но с ней происходило что-то незнакомое. Катя стала внезапно пугливой, ее могла напугать стая птиц. Скажи ей прежде Артём что-нибудь резкое или сделай он что-то не то, реакция Кати была бы однозначной. А с беременностью появились заторможенность и безразличие. Ну и что, что орет. Как будто бы это происходит не с ней, в такие моменты она словно выпадала из реальности.

Зная своевольный характер прежней Катерины Быстровой, королевы и лидера класса, не допускавшей к себе неуважения, природа сыграла с Катей злую шутку, уподобив беременную Бобкову заколдованной Марье-искуснице, которой «что воля, что неволя – все едино». С точки зрения выживания матушка-природа права: чтобы не остаться одной в холодной пещере и без мамонта, беременной женщине следует спускать мужчине все. После взращивания потомства психическое состояние женщины природу не интересует – пусть хоть со скалы прыгает, свою роль она отработала.

Вернувшись из роддома, Артём сделал фото с «кулечком» и вручил младенца жене. Не счел нужным ничем помогать – пусть крутится, как хочет, а ему с утра на работу. После работы надо отдохнуть, спорт, командировки, встречи с друзьями – это само собой. С рождением ребенка (желанного) образ жизни Бобкова ничуть не изменился, в отличие от образа жизни его жены.

Екатерина Быстрова, в замужестве Бобкова, активная, общительная девушка, лишилась всего, что прежде составляло ее жизнь. Она оказалась заточенной в четырех стенах без возможности посвятить себе хотя бы час.

Вторую беременность Катя не планировала, но так уж вышло. Совершенно не приспособленная для малышей квартира, дом-новостройка на отшибе, откуда до цивилизации полтора часа на перекладных. Куцый пятачок детской площадки, вокруг которого летают машины. Во время прогулок молодая мать только и делала, что бегала за детьми – на месте они не играли. Ей оставалось лишь завидовать счастливицам, чьи малыши крутились у ног или спокойно копались в песочнице.

Дома тоже ни минуты покоя. Старший обижал младшего, младший донимал старшего… Постоянные крики, слезы, нытье. Дети всюду лезут, так что даже чаю попить сидя невозможно – опрокинут на себя горячую чашку, разве что только непрерывно держать ее в руках, и то будут дергать. Она не могла себя почувствовать матерью, так чтобы спокойно, без спешки и хронической усталости полюбоваться сыновьями, с удовольствием поагукать с ними, с радостью спеть колыбельную, рассказать сказку.

Катя пела колыбельные и читала сказки с мыслью «Когда же уснут?!», любовалась детьми мельком – то с горшком, то с тряпкой, кастрюлей и в режиме «Слава богу, никуда не влезли!».

Быстрова навсегда запомнила, как впервые оставила детей на три часа в детском клубе. Дорога туда на автобусе – отдельный квест, но он того стоил. Вернулась в пустую квартиру и положила ключи на полку на уровне талии. Положила в удобное место, а не затолкала под потолок, где уже не осталось ни сантиметра свободного пространства. Такое простое, совершенно не заметное при нормальной жизни действие, и от него такая эйфория!

А тишина в доме? А сесть (!) за стол без дерготни? В туалет сходить не в спешке и без воплей под дверью! И это изо дня в день на протяжении нескольких лет. Как от такой жизни она умом не тронулась, непонятно.

Для одних время, проведенное в декрете, – отдых, для других – хуже рудников. Нечего сравнивать материнство в оборудованной под детские нужды квартире с закрытым двором в районе с развитой инфраструктурой, при наличии помощников и со спокойными детьми, и живопырку, где нельзя переставлять «хозяйский хрусталь», в доме за чертой цивилизации с одинокой горкой в качестве детской площадки посреди стихийной парковки. Это как сравнивать поездку в переполненном плацкартном вагоне с круизом на комфортабельном теплоходе. И то и другое – путешествие, но ощущения от них диаметрально противоположные.

Когда детям дали места в детском саду, Катя вприпрыжку побежала искать работу. Любую. Лишь бы вырваться из дома. К людям! На фоне непрерывного нахождения с детьми поездки на рейсовом автобусе в час пик она считала отдыхом. Потом в магазине целый день на ногах – им, продавцам-консультантам, запрещалось сидеть. Назад тоже в набитом битком автобусе. Участь для многих ужасная, но для матери, вырвавшейся из декрета, за счастье. Счастье, однако, довольно быстро закончилось. То один сын болел, то другой, то вместе. На работе никто непрекращающиеся больничные терпеть не стал. Опять четыре стены, только уже с лечением детей (которых еще поди полечи) и беготней по врачам.

Артёма ничто из этого не касалось, он по-прежнему наслаждался жизнью. Зарплата у Бобкова к тому времени была уже приличной, работа непыльной: совещания, конференции, командировки с проживанием в хороших отелях. Между супругами росла пропасть, и началась она с разного уровня жизни: муж барствовал – жена существовала, словно не человек, а функция.

На все доводы Кати у Артёма был аргумент: его мама растила детей и не стонала, а Кате с чего вдруг тяжело? Его семья жила в поселке без горячей воды и с удобствами на улице. И с собственным участком, где дети гуляли сами по себе – огромное облегчение для родителей. У свекрови также была помощь бабушек, что Артём старательно упускал из виду.

Няню Артём яростно отвергал. Его мама обходилась без нянь! Нечего чужого человека в дом пускать и детей ему доверять. Да и денег няня стоит. Последний аргумент для Артёма был значимым. Он, как многие выросшие в стесненных материальных условиях, совершенно не умел обращаться с деньгами: то экономил каждый рубль, то спускал огромные суммы, как водится, на ветер.

Дети подросли, и Кате стало значительно легче. И все равно: школа, подготовка уроков, отвести-привести на кружки, болезни, опять-таки. Дети по-прежнему требовали внимания, но уже не ежеминутного, как малыши: никто не лез в тарелку, не хватал все подряд, не висел на голове.

Жизнь наладилась, и можно было бы выдохнуть, но нет. Выматывающий декрет наложил заметный отпечаток на психику Бобковой, как отражается на психике пребывание в тюрьме. Вышел на свободу – но все не то, вокруг безрадостно и пресно. Катерине не хотелось наряжаться и покупать новые вещи. Былой сорок четвертый размер расплылся до сорок восьмого. Зеркало огорчало, и Катя старалась лишний раз в него не смотреть. Бездетные подруги улетучились, а кто с детьми, тем вечно некогда.

Нашлась одна отрада – родительский комитет. Катя сама вызвалась в председатели, чтобы почувствовать себя в социуме. Она понимала, что это лишь суррогат жизни. Опять чужие дела, а себе даже маникюр не сделать. Не хотелось.

Легко сказать: «Соберись, тряпка, шагом марш в тренажерный зал и садись на диету!» Для действий необходима энергия. Когда депрессия сковывает болотом и тянет на дно, заниматься получается лишь рутиной. Катя и занималась: уборка, стирка, готовка, детские дела.

Ужаснее всего, что Катя потеряла себя. Внешность – полбеды. Из прежней королевы класса, уверенной, яркой, она превратилась в безрадостное существо.

Глубоко в душе Быстрова верила в свое преображение. Это была ее тайная религия. Вот она как следует отдохнет, сходит в спа-салон, найдет хорошего парикмахера, косметолога, похудеет, подкачается в фитнес-центре, обновит гардероб и снова станет красоткой.

Катя все время чего-то ждала. Ее жизнь уже много лет стояла на паузе. Вот переедем в новую квартиру, тогда… Или вот закончит младший четвертый класс, тогда…

Теперь она ждала, когда у мужа закончатся проблемы на работе. Нет, о проблемах Артём не распространялся, Катя сама пришла к такому выводу. А то с чего он вечно раздраженный?

От мужа она не получала никакой моральной поддержки, наоборот. Артём подавлял. Делал он это постепенно, и чем дальше, тем больше. Имел возможность измываться, поскольку в его руках находились ресурсы – не только материальные, но и социальные: он весь такой успешный, при работе, должности, с соответствующим окружением, отдыхающий, с интересной насыщенной жизнью, а она человек-функция, домработница и няня без выходных и перерывов, живущая за еду и крышу над головой.

Редкие выезды к морю мало радовали. Катя понимала, что пройдет неделя, и она снова окажется в клетке. Это как нищего привести в дорогой ресторан и ждать от него восторга. Кардинальным образом жизнь не изменится, после ресторана будет та же нищета. Артёма ее кислое лицо бесило: он ради нее поехал в Турцию, а она недовольна. Он там был уже раз десять, у них там постоянно конференции, и, если бы не Катя, он бы ни за что, лучше бы на фьорды в Норвегию. Но Катя хотела к морю и чтобы было тепло. Ей надо лечь под пальмой и не шевелиться. Он пересилил себя, согласился на пляжный отдых, как хотела жена. Ни в чем не нуждается, продуктов полный холодильник. Что ей еще надо?

Как ни пыталась донести до мужа Катя, что она тоже человек ничуть не хуже его и что тоже хочет жить, а не существовать, Артём ее не слышал. Не хотел. Это же так удобно!

Он с издевкой повторял свою любимую присказку: «Кто на что учился!»

Кате бы вернуться в Кириши, в родительский дом, чтобы успокоиться, зализать раны, расправить крылья. Она ведь королева, она сильная, справится и без Артёма. Ей бы только перевести дух. Но у родителей Кати ее младшие брат и сестра, им не до душевных ран старшей дочери, у которой, на взгляд со стороны, все отлично, разве что жемчуг мелковат. Даже с внуками не помогают. Раз в год приедут, посюсюкают и назад.

Прежняя Катя непременно бы ушла от мужа. Хоть по снегу босиком, но терпеть уничижительного отношения к себе бы не стала. Воронка незаметно затянула, сломала, сделала ее податливым пластилином.

Дело вовсе не в Артёме. Он не плохой и отнюдь не тиран. Она сама вела себя как жертва, и муж держался с ней соответственно. Ее придавило грузом декрета: резкая смена образа жизни, гормональная перестройка, ответственность за детей, отсутствие поддержки и социальный вакуум. Что она знала, что могла сделать в девятнадцать лет с младенцем на руках? Была полная свобода, активная жизнь и в один миг все испарилось. Тот миг, следующий сразу за самым счастливым в жизни, когда слышишь первый крик новорожденного, тот миг, когда вдоволь налюбуешься своим ребенком. Очень быстро приходит совсем нерадостное открытие, что ты с ним – одно целое. Кате достался очень беспокойный малыш, от которого не отойти ни на минуту, не то сразу душераздирающий плач. Понянчила младенца – хочется уже и собой заняться. Хотя бы принять душ. Ан нет, ребенок не кукла, и заниматься приходится только им, а привычные, незаметные доселе действия – такие, как спокойно сидеть, стоять, ходить, даже думать – резко перешли в разряд недоступной роскоши.

И поджимающий губы муж, ведь его мама справлялась. Артём взращивал в ней вину. За режущиеся зубки, за колики; мало гуляла с ребенком, до сих пор не переворачивается, не пошел в год, не заговорил в два, когда у других уже цитируют «Тараканище». Дети болеют? Закалять надо было, тогда не болели бы!

Кате и возразить нечем. Мозг отупел, от одних «агу» речь стала скудной, реакция заторможенной. Натренированный на совещаниях, первый заместитель директора виртуозно выворачивал факты в свою пользу. Доводил ситуацию до абсурда. Все, что могла выдать Катя, когда Артём выходил за все рамки, – крик и слезы.

– Истеричка! С тобой невозможно разговаривать! Ты ничего не хочешь слышать! – сообщал он, принимая позу обиженного, и надолго уходил в молчанку.

Чтобы не поддаться искушению отыграться на слабом, нужно быть благородным и великодушным.

Артём обычный, как и Катя. Она сама не без греха. Тоже глумилась над слабыми. Поделом ей.

Когда-то давно. Кириши

– Чего на доску пялишься? Ты за нее платила?! – Феофанова развернулась всем своим мощным корпусом и выставила растопыренную пятерню перед лицом Зоси, будто бы не внесенный семьей Сапожниковых в казну класса взнос был вычтен из личных доходов ученицы Ольги Феофановой.

Сидевшая за одной партой с Феофановой Настя Иванючина с готовностью шавки подхватила инициативу подруги. Она хапнула тетрадь Зоси, чтобы та в нее не могла списывать с доски.

– Верни на место! – приказала Сапожникова.

Иванючку это раззадорило: рядом с рослой Фаней она чувствовала себя сильной. Настя демонстративно вырвала лист из Зосиной тетради. Зося ткнула Иванючку между лопаток острием шариковой ручки. Настя взвизгнула.

– Что у вас происходит?! – сердито произнесла математичка.

Ксения Алексеевна оторвалась от заполнения журнала и уставилась немигающим взглядом на «камчатку», где сидела Зося, а перед ней Иванючина с Феофановой.

– Сапожникова меня ручкой ткнула, – пожаловалась Иванючка.

– Сапожникова! – гаркнула математичка. – Урок давно начался! Сорвешь контрольную – всему классу выставлю двойки. Устроили балаган!

В классе поднялся недовольный гул.

– Сапожникова! Убью! – Воронин показал кулак.

– Зоське капец! – прошептала Вика своей соседке по парте Кате Быстровой. – Эти ее уроют, они без тормозов.

– А тебе что? – не отрываясь от тетради, фыркнула Быстрова.

Алгебра была не ее коньком, и Катя старалась компенсировать пробелы в знаниях прилежанием и обаянием. Ксения Алексеевна благоволила приветливой ученице и часто натягивала ей тройки.

– Жалко ее.

– Сама нарывается.

– Все равно. Надо ее в нашу компашку, с нами Сапожникову не тронут.

– Посмотрим, – неопределенно пообещала Катя.

Катя Быстрова, как и Лариса Фролова, была девичьим лидером в классе. Катя выступала противовесом Фроловой. Если Фролова возглавляла кучку малолетней гопоты, то к Быстровой примыкали все оставшиеся хорошие девочки. Кроме Зоси, естественно. Зосю Быстрова не признавала.

Катя не устраивала травлю, ведь она имела имидж хорошей. Даже, бывало, защищала Зосю. Но защищала как бы мимоходом и запоздало, когда свора уже расправилась с ней и вдоволь насладилась результатом.

Сапожникова Катю бесила. Вечно выделывается. Выскочка! Когда Зося внезапно «взлетала» – выдавала на уроке нестандартный ответ или делала что-то такое, что выделяло ее из толпы, – Быстрова стремилась тут же ее приземлить. Катя, как это она умела, весомо хмыкала, что означало: «Ничего особенного. Выделывается!»

Зося не выделывалась. Ей приходилось выражать собственное мнение, а не мнение большинства, как это делали все. Потому что во «мнение большинства» ее не посвящали.

Как и любой лидер, Быстрова держала руку на пульсе, чтобы не утратить своего высокого положения в школьной иерархии. У девочек титул «королевы класса» часто достается самой привлекательной.

Быстрова, безусловно, была красивой: выразительные, с черными и густыми, будто бы накрашенными ресницами глаза, обезоруживающая улыбка, ямочки на щеках, пленительные округлости формирующейся девичьей фигуры.

Когда Катя разговаривала, она делала многозначительные паузы и могла так посмотреть, что ее взгляд был весомее всяких слов.

Никто не знал, что красавица Катя постоянно сомневается в собственной привлекательности. Эти ее вьющиеся волосы, когда в моде прямые, пухлые щеки, за которыми нет и намека на скулы. А нос, а губы, да и вообще!

Она тихо завидовала Маринке, ее стройности, светлым от природы и гладким, падающим на плечи, словно ливень, волосам, длинным, стройным ногам. Смагина нравилась всем. Это ей, белокурому ангелочку с огромным бантом, доверили колокольчик на первой школьной линейке. Марина вручала букеты почетным гостям, ей доставались роли Снегурочки и принцесс на новогодних балах. Но Маринка была вещью в себе: она осознавала свою красоту и оттого была немного высокомерной. Вокруг Смагиной не сплачивался коллектив, она не считала нужным хоть что-нибудь для этого делать – и так хороша!

Быстрова часто заводила темы, призванные заострить внимание на ее красоте, и всячески напрашивалась на комплименты. Зося легко могла бы купить Катю, выразив свое восхищение, но не делала этого: ей было противно льстить.

В пятом классе Катя даже дала Зосе заполнить свою тетрадку-анкету, чего никто из девочек никогда не делал – все-таки Сапожникова считалась изгоем, – но лишний голос не помешает. Быстрова не сомневалась, что Зося не упустит шанса к ней подольститься, но ошиблась.

В анкете на первой же странице нашелся вопрос: «Кто из девочек в классе самая красивая?»

Зося ответила честно: «Смагина». И тут же вызвала волну гнева хозяйки анкеты и нажила себе врага.

Мама Быстровой состояла в родительском комитете, и Катя постоянно слышала ее телефонные разговоры о сборе денег на нужды класса. Девочка была в курсе, чьи родители сдают деньги, а чьи ходят в должниках.

Из этих разговоров Катя знала, что отец Зоси беспробудно пьет и, естественно, никаких денег ни на что не сдает. Члены родительского комитета любили посмаковать бедственное положение, в котором оказалась Зося. «Какая несчастная, – говорили они, – надо бы обратиться в опеку». «Там не помогут, только отправят девочку в детский дом», – причитали родительницы. Покудахтав, они великодушно прощали Сапожниковой ее долги. Этим помощь родительского комитета ограничивалась.

С таким положением вещей Катя была не согласна. Все платят, а Сапожникова нет! Алкаш не инвалид, с чего такие поблажки? Они, между прочим, тоже не миллионеры, ее мама специально пошла в родительский комитет, чтобы сэкономить. Выискивает, где можно купить дешевле, в конец города ездит, чтобы копейку выгадать.

Никто бы не узнал о том, что Сапожниковы не скинулись на покупку новой доски, если бы не Катя. Быстрова была отличным стратегом, несмотря на нелады с точными науками.

Расчет был верным и дал нужный результат. Зная, что Настя – последнее трепло, Быстрова подгадала момент, когда Иванючка оказалась рядом, а она, Катя, ее вроде бы как не заметила.

– На доску сдали все, кроме Сапожниковой. Как обычно. В их семье совсем денег нет, – посекретничала Катя с подругой на перемене.

– Да, бывает, – согласилась Вика.

– Даже на одежду у них не хватает, всегда в одном и том же ходит, – продолжала «жалеть» одноклассницу Катя.

Подруга кивала.

Это было правдой. Зося одевалась хуже всех: одна и та же немодная юбка с дешевым застиранным бадлоном и тапки-мокасины «Made in China».

Иванючина сработала молниеносно: уже на следующей перемене, перед контрольной, весь класс был оповещен о долгах Сапожниковой. Поскольку Зося появилась в классе лишь со звонком, расправа над ней откладывалась до следующей после алгебры перемены.

Так долго ждать взрывная Феофанова не могла – она жаждала крови немедленно, прямо на контрольной. Действия Фани вызвали цепную реакцию в толпе.

На перемене после контрольной, конечно же, на Зосю налетели.

Математичка, как обычно, «моргнула» – сгребла в охапку листочки и ушлепала в учительскую.

Ксения Алексеевна, классная седьмого «А», конечно, была «не посвящена» в то, что творится перед ее носом. Что ее класс, словно криминальный район, поделен на враждующие группы и что толпа расправляется с одиночками. Что есть Воронин со свитой, есть Фролова с гопницами, есть изгои, над которыми издеваются.

Сами виноваты! Себя отстаивать надо, завоевывать авторитет. Никто за них это делать не будет. Она классный руководитель, а не нянька!

Несмотря на то что Сапожникова соображала в математике лучше многих, Ксению Алексеевну она раздражала. Слишком много хлопот обещалось от этой немногословной хрупкой девочки. Неблагополучная семья и, как следствие, нищета и нелады с коллективом. Случись что – спросят с нее, с классного руководителя. А что она может? Ну проведет беседу с отцом ученицы, он что, пить бросит? Не бросит.

Ксения Алексеевна не раз вызывала Сапожникова в школу – не являлся. Сама к Сапожниковым Ксения Алексеевна не пошла. Заняться ей больше нечем, как только по чужим квартирам ходить! Еще был бы с этого толк, но толку ведь не будет. У самой дети, на них вечно времени не хватает.

«Авось обойдется», – малодушно решила классный руководитель, предпочитая не вмешиваться.