Читать книгу: «Послушай, это Жизнь», страница 2

– Да что с тобой, Саня?

– Все о'кей. Просто погода…

– Ладно, звони, приятель.

Я повесил трубку и снова уставился на конверт. Что со мной? Эх, Димка, знал бы я, что со мной… Кого бы спросить?

Было что-то неправильное во всем, что происходило, было что-то неправильное во всем. Я поставил диск на воспроизведение. Музыка скользнула в комнату, покружила у потолка и смолкла, право, я даже не заметил ее ухода, я рассматривал названия книг на библиотечных вкладышах: Куприн, Гаррисон, Ахматова, Гумилев, Пастернак, Блок… ее любимые авторы – мог бы и сам догадаться. Я взялся за остатки письма, там лежало еще одно фото – маленькая девочка, наверняка это и была Лилит, она не улыбалась, глядя куда-то вдаль, а за ее спиной синело бесконечное небо, бесконечное и безразличное… Я долго смотрел на девочку: то ли в ней было что-то неуловимое, то ли Софи была замечательным фотографом – я не знаю, но меня не покидала мысль: о чем она думает? И словно далекое эхо, витал ответ: о маме…

А еще там было письмо. Еще одно. И, конечно, Джули:

«Дорогая моя, милая Джули!

Послушай, это жизнь! Она струится вокруг нас, только мы зачем-то игнорируем ее.

Мы с Лилит сегодня были в парке. Мы были вдвоем – не стали никого брать с собой. И, знаешь, я поняла, что дети чувствуют жизнь острее: глаза – ты видела детские глаза? Боже, конечно же, видела! Почему ты никогда не говорила мне, что дети стараются охватить весь мир одним взглядом? Это чудесно!

Жизнь, она повсюду, Джули, вот только мы не замечаем ее. Почему ты никогда мне этого не говорила?

Я слышала тихую мелодию сегодня в парке, она еле доносилась из окна чьей-то квартиры и тонула в крике и шуме – я бы никогда не заметила, но Лилит спросила:

– Тетя Софи, а что он поет?

Это был французский. Представляешь? Но я бы не услышала. Никогда, нет, не услышала бы.

Ты, конечно, спросишь, что это я прислала тебе, но я не знаю. Я просто вложила в конверт все, что отозвалось в моей душе сегодня утром, когда звучал французский. Я просто подумала: кто понял бы меня сейчас? Они бы поняли. Они поняли.

Послушай! Это Жизнь, Джул! Она звучит! И каждая нота – Жизнь, и каждый вздох, и каждый вдох, и звук упавшего листа в осеннем парке – не важно, что его заглушил детский смех – тем лучше, ведь смех прекрасен, и он тоже Жизнь, но ведь лист умер, умер и никто не услышал! И он тоже был Жизнью.

Страшно уходить из жизни тихо? Нет. Страшно умереть незамеченным. Я видела, как умер желтый лист. Я готова поклясться, я слышала его последний выдох. Я слышу.

Помолчи и послушай – это Жизнь.

Люблю тебя. Софи»

Я снова курил. Стоял у окна и курил. Курил и думал, что больше не осталось ни одного листа, а я даже не заметил, что была осень. То есть я, конечно, знал, что осень, но для меня она стала просто месяцами – безликими названиями, серыми днями и шумом дождей.

Шум дождя… Софи бы сказала, что это тоже Жизнь – она права. Но не для меня. Для меня это просто шум, ничего не значит.

Я ходил по пустой квартире, сначала в тишине, а потом поставил диск, что прислала Софи. И мне казалось, что прислала она его именно мне, а еще, что она сама проскользнула в мою комнату на звуках этой музыки. Я постоянно оглядывался в поиске ее глаз, заглядывал в окна, теребил шторы, но ее нигде не было. Или я просто не там искал?

Моя квартира, мой мир показался мне пустым и тесным. Разве так бывает? Одновременно пустым и тесным? Словно все, что в нем есть, просто мусор, отнимающий место и воздух. И нечем дышать.

Я взял фотографии: где Софи в объятиях Сергея и где малышка Лилит – и приколол их к стене в кабинете. Я сидел и смотрел на них, погружаясь в музыку, как в воду, вырывая из памяти обрывки стихов и сюжетов. Кто бы понял меня сейчас? Кто бы понял? Ветер, ветер – как мне его не хватает сейчас – свободный ветер в лицо. Я дышал глубоко и громкого, словно нечем было дышать. Я погружался в себя и в звуки собственных мыслей, заглушающих музыку. Я дышал, пока не рухнул в глубокий, как пропасть, сон. Глубокий и тревожный.

Вы мне приснились сегодня

Не помню, что видел во сне. Помню, это было что-то тяжелое, как небо, затянутое грозовыми тучами, небо, проглатывающее землю на горизонте.

Было темно, когда я проснулся. Темно и холодно. Я пошел на кухню сделать чай, чтобы согреться, и вдруг увидел снег, он тихо падал сверху на лужи, только подернутые льдом. «Слетались хлопья со двора к оконной раме», – да…

Но снег не принес покоя, он был каким-то суматошным, словно люди в больших городах. Я не люблю большие города, они теряют душу.

Что снилось мне?

Я точно ощущал, что больше не усну, хотя еще не было трех, впрочем, все равно – начиналось воскресенье, и до следующего утра все равно мне делать нечего. Конечно, я вернулся к Софи. Голова немного гудела – суббота вышла довольно сумбурной, я сделал большой глоток обжигающей сладкой воды с заваркой и посмотрел на Софи. В бледном свете настольной лампы она больше не казалась такой уж счастливой, а может, просто я хотел думать, что она не была так уж счастлива, иначе откуда все эти письма в никуда?

Вот только фотографии этой было уже два года. Я знал это точно – хорошо помню ту осень. Я тогда тоже частенько бывал в том парке и мог бы даже встретить ее там случайно, но не встретил. Я бывал там с Мариной. Марина… как давно все это было. Марина, прошлое, наши глупые ссоры, если бы я мог, я бы все исправил. Я бы не расстался с ней Так. Впрочем, «если бы» – это все просто слова, а история не терпит условного наклонения.

Я еще раз взглянул на Софи и достал следующее письмо.

«Моя любимая сестричка, Джули, здравствуй! Послушай, Джул, послушай, это Жизнь. Здесь, в повседневной суматохе, в бессмысленной спешке Жизнь. Но она ускользает от нас, глупых и слепых.

Я сегодня пишу тебе очень поздно – уже половина третьего ночи, впрочем, для меня это скорее уже очень рано, потому что я проснулась и теперь сижу возле спящей Лилит. Она спит сегодня очень беспокойно: крутится и что-то говорит иногда. Я немного волнуюсь за нее, хотя и знаю, что это просто сон, просто дурной сон.

А мне сегодня снился Он! Я так соскучилась по нему, но поняла это только когда проснулась. Знаешь, Лилит меня немного беспокоит, кажется, она простыла. Не хочу, чтобы она болела этой осенью. Хватит с нее, правда?

Впрочем, давай не будем об этом. Мне сегодня Снился Он! Я проснулась с мыслью о том, что я хочу написать письмо и ему тоже. И я его написала. Не буду присылать его тебе, не обижайся, но это личное. Даже смешно! Но, может, если я оставлю его у себя, то когда-нибудь наберусь смелости и отправлю. Вдруг.

Завтра мы пойдем в парк. Хочу вернуться в наш парк, хоть на миг. Мне, знаешь, все кажется, что именно там я могу его встретить как бы случайно, ведь я видела его там уже дважды. Вдруг.

Мне нравится эта ночь, Джули. В ней спокойно и слышно жизнь. Лилит дышит жизнью. Жизнь дышит в нас.

Замри и послушай! Жизнь дышит.

Глупышка Софи. Из одинокой ночи».

Я отложил его в сторону, мне не терпелось найти то, второе, письмо. Мне казалось, оно приоткроет завесу тайны.

Оно лежало тут же:

«Здравствуйте, любимый! Не осмелюсь назвать Вас по имени, я тогда не могу сказать ни слова, словно Вы стоите сейчас передо мною, и я немею. А скажу «любимый», и будто и не Вы это вовсе, а просто далекий образ, призрачный голос из прошлого. Голос и глаза – вот и все, что оставило мне время. Вот и все, любимый.

Сегодня вечером в мое окно заглянуло небо. Я подумала сначала, что это постарался сумасшедший художник, а потом просто побежала за камерой. И теперь это небо смотрит на меня с потолка, а я смотрю на него. Жаль, Вы не видите его – оно прекрасно! Небо всегда неповторимо. Сегодня оно было жемчужным и кремово-лиловым, ну и, конечно, невыразимо голубым. А вот рядом совсем другое небо – розовое и золотое – это закат над бухтой пару недель назад. Я люблю небо – оно одно и то же у нас над головами. Оно словно соединяет нас.

Вы снились мне сегодня. И я благодарна Вам за это. Я видела сегодня (во сне, к сожалению), как Вы гуляете неспешно по парку, где я видела Вас в последний раз. Вы одиноки были сегодня, и потому я осмелилась окликнуть Вас, а Вы оглянулись, улыбнулись и воскликнули: «Софи, малышка, сколько лет! Как ты прекрасна, право, я даже не узнал тебя – богатой будешь!» А я улыбнулась и, заглянув Вам в глаза, сказала: «Уж лучше счастливой». Вы засмеялись. Я люблю Ваш смех.

Люблю Вас. Хотя давно уже не хочу Вас любить.

Софи. Софья Милая».

Милая – это Софина фамилия. Смешная. Милая.

Я перечитал еще раз. Я читал еще и еще, незаметно для себя улыбаясь той странной улыбкой, которую нельзя ни понять, ни повторить. Софи, малышка Софи, какая ты смешная! Какая ты милая, а я-то думал, ты изменилась. Нет, ты все такая же смешная, когда говоришь о любви.

О любви. И тут я понял: Софи, а кому это письмо? Ведь это явно не для твоего жениха, руку даю на отсечение – Сергей об этом не знает.

И не узнает. Я так решил: это будет нашей с ней маленькой тайной. Я улыбнулся, мне нравилось иметь с Софи что-то общее, тем более тайну.

С каким-то совершенно мне не свойственным злорадством я подошел к стене, снял с нее желтое фото, потом взял ножницы и вырезал из него Сергея.

Теперь Софи смотрела на меня со стены в полном одиночестве.

Я смотрел на нее и думал: «что же не так в ее улыбке?» Что мне не нравится, почему мне кажется, что она далеко не так счастлива, как пытается показать?

У нее обворожительная улыбка. Всегда была.

Я сидел, допивая чай мелкими глотками, сидел, глядя на нее, на ее фото, сидел и думал:

– Далеко не так счастлива, далеко не так, далеко не счастлива, далеко… она словно далеко! Точно!

Я даже вскочил и заходил по комнате. Она была далеко. Она была влюблена еще тогда, когда стояла в парке с этим неуверенным в себе юнцом. И вовсе не важно, что он меня старше на два года, он юнец, пацан, идиот. И она не любила его. Никогда.

А может, в этом тайна?

Женская дружба

Софи всегда говорила мне, что любовь способна на два чуда: подарить жизнь и отнять ее. Больше чудес не бывает, все остальное – совокупность закономерностей и неизбежных случайностей, результат наших действий, решений и главное – наших ошибок. Она свято верила, что несчастная любовь убивает вернее пули в висок. Я не верил.

А что, если она была права?

Я был в бешенстве, я чувствовал, что ответ близок, что где-то кроется тайна, и эта тайна пьянила меня, но я не знал, за что хвататься и куда бежать.

Я глянул, было, на папку: она-то уж точно все знает, но не смог – мне нужен был человек. Живой, мыслящий, способный говорить. Иначе я сойду с ума.

Я схватился за телефон. Но кому звонить? В три-то часа ночи? Да и кому я могу позвонить? Сергею? Сказать: «Привет, а ты знаешь, что Софи была влюблена в другого, даже когда собиралась за тебя замуж? И, как мне кажется, именно это ее убило?» Бред, я не настолько жесток.

Мне нужен был Димка. Димка – мой лучший друг, и, оглядываясь назад, я понимаю, что единственный. Впрочем, если ты можешь сказать, что у тебя есть настоящий друг, один, но проверенный, тот, что не предаст и не бросит, тот, что не помнит обид и драк, когда нужно прилететь среди ночи и напиться вместе с тобой, – ты богат. У тебя есть брат не по крови, но по духу.

У меня был Димка. И, конечно, Димка уже спал или еще спал… не важно… И поэтому я узнал все, что он обо мне думает, куда именно мне нужно идти и что именно он бы сделал с тем, кто придумал телефон, если бы коварный изобретатель не успел спрятаться от него на том свете.

Когда он замолчал, я предложил ему приехать ко мне прямо сейчас, на что услышал встречное предложение вызвать такси и отправиться в дурку, тоже прямо сейчас, впрочем, он даже оказался любезен и заметил, что может по такому поводу вызвать для меня неотложку. Я ему сказал, что он не прав, а он ответил, что я идиот, если думаю, что он вот так вот просто вылезет из-под теплого одеяла и приедет ко мне, тем более, что под одеялом у него спит Аня, еще более теплая, и, поскольку у меня ничего не случилось, он не позволит мне разрушить его почти семейную идиллию как минимум до десяти утра. И пригласил меня на утренний кофе с гренками. Я согласился – Аня чудесно готовит.

В чем-то он, бесспорно, был прав. У меня действительно ничего не случилось, Анька бы убила меня с утра, если бы я вытащил Димона из дома посреди ночи без крайней нужды, а Софи может и подождать до утра. Я даже лег и попытался уснуть. Не скажу, что мне это совсем не удалось, в принципе, я уснул, только как-то рывками. Я просыпался каждые полчаса, а потом снова проваливался в полусон, продолжая слышать тихий шорох плавающей стрелки. Кто сказал, что современные часы бесшумны? Идиот.

Мой сон был похож на бред больного, если не сказать сумасшедшего. Иногда мне снилась девочка с голубыми холодными глазами – она металась в постели, время от времени засыпая на пару минут, а потом резко вскакивая от кошмаров. А рядом сидела Софи. Просто сидела и смотрела, как девочка мучается, и ничего не делала. Плакала.

Около семи я понял, что больше не могу. Этот сон был хуже бодрствования. Зло покрывая благим матом все на свете, спотыкаясь на каждом шагу, я вышел на кухню.

Я и сам знаю, что ничто не убивает так быстро, как кофе и сигарета с утра на пустой желудок, но все-таки.

Снег перестал. Глупый фонарь стал еще более одиноким, и у меня появилось желание его просто разбить – добить, чтоб не мучился. Может, меня тем утром тоже стоило добить. Но никого не было рядом.

Я не знаю, откуда во мне взялось столько злости, и, что пугало меня еще больше, я не понимал ее вектора. Она была всепоглощающей. Меня словно охватила тупая страсть разрушения, и сдерживало только одно: я знал, что не прав от начала до конца. Просто не прав.

Я прошатался по квартире в таком состоянии, хватаясь то за книги, то за голову, включая телевизор и музыку, а потом выключая, и даже «косынка» не спасала меня.

В конце концов у меня не выдержали нервы. Я оделся и вышел на улицу. Было около девяти, и я уже смело мог отправляться к Димке, тем более, что я не решился сесть за руль в таком состоянии.

Я сел в ядовито-желтую маршрутку и даже не мог представить, что может быть хуже, чем этот ядовитый цвет, выжигающий глаза, особенно на фоне серо-белого города, покрытого инеем и тонким первым снегом. Но, странное дело, глядя на мир из пассажирского окна еле ползущей маршрутки, я стал словно отстраненным наблюдателем за своей жизнью. Город медленно скользил за окном, глядя на меня плотно зашторенными окнами домов, пустыми улицами и белесыми деревьями вдоль дорог, со мной ехали еще несколько человек, такие же задумчивые, потерявшие себя в этом бесцветном полотне.

Пришел к Димке я приглушенно-смиренным, по-моему, даже туповатым. И мне даже было смешно, хоть и горько, смотреть на то, как его взволновало такое мое состояние. Меня усадили за стол, поставили огромную кружку чая, накормили завтраком, и даже Аня ничего не сказала мне из того, что обязательно сказала бы в другой раз, и еще скажет. Она даже вышла, когда решила, что я ничего не говорю, потому что не хочу говорить при ней, но она ошибалась. Я просто не знал, что говорить. Я не был уверен, что знаю, зачем приехал сюда. Мне показалось, что меня выгнало из дома желание не быть в одиночестве, не оставаться наедине с мыслями, с мыслями о Софи.

Дима тоже знал Софи, мы ведь учились все вместе в одном классе когда-то.

– Софи умерла. Ты знаешь? – я просто так это сказал, даже не знаю зачем, я, в общем-то, не хотел, чтобы кто-то об этом узнал, тем более от меня, но Димка – особенный человек, ему можно сказать.

– Софи? Милая?

– Угу.

В кухню тихо зашла Аня, видимо, да нет, точно, услышала, что я сказал. Это было так громко?

– Наша одноклассница, – зачем-то сказал Димон, должно быть, для Аньки, она не знала Софи.

– Хочешь выпить?

Я не ответил, так, дернул плечом, мне не хотелось пить, хотелось исчезнуть, так раз – и исчезнуть, будто меня вовсе здесь не было, не было меня на этой кухне.

Я поднял глаза и уставился на Диму. И вдруг увидел в его глазах то, чего там не было в самые паршивые моменты наших жизней: растерянность и ничем не прикрытое желание помочь хоть как-нибудь. И тут меня прорвало. Я вдруг выложил перед ними все как на духу: про Сергея, папку, письма, фото… Только одного не сказал, что это все сводит меня с ума.

– Брось, выкинь все это из головы, приятель…

– Заткнись, – никогда при мне ни до этого, ни после я не слышал от Ани ничего подобного, я даже вдруг понял, за что он ее любит, хотя она просто невыносима. – Саш, послушай, я понимаю, ты пришел к другу, но что может Дима? Ты выговорился? Тебе стало легче – отлично, но что дальше? Ты чуть не по адресу. И я говорю это не потому, что хочу, чтобы ты убрался из моего дома, я против тебя ничего не имею, даже наоборот, просто тебе нужен другой друг – тот, кто был другом для Софи.

Мы, Димины приятели, с самого первого момента знали, что Аня порядочная такая стерва, позже мы поняли, что ошиблись на ее счет – она просто демон в юбке, но Димка ее обожает, и, хотя ему не раз и не два пытались открыть глаза, он никогда даже не думал с ней расстаться, и мы смирились. Я смирился первым: они были счастливы вместе, хотя она не раз на меня набрасывалась с криками и воплями. Вот только сейчас мне показалось, что я пришел поговорить не с лучшим другом, а с ней. Димка сидел и смотрел на нас, как баран, а вот Анька… Она меня поняла. Сразу поняла.

Я ушел от них довольно скоро, просто не хотел оставаться, впрочем, меня не уговаривали, точнее, Димон пытался уговорить, но Аня и тут меня поняла. Я ушел в тающий снег.

Хотелось прогуляться, и я пошел к морю – здесь было недалеко, а я двести лет не видел море вблизи. Зимнее море далеко не такое синее, каким его часто называют: синее море, у самого синего моря… Бред, оно совсем не синее, особенно зимой. Под снежными тучами море тогда мне казалось особенно грозным и неприветливым – как моя душа. Я запахнул плотнее пальто и поднял воротник – с моря дул резкий злой ветер.

Обычно море успокаивает, и меня тоже, но тогда, тогда оно сделало меня словно жестче, даже не знаю почему. Я злился и замыкался в себе, в мыслях – вакуум, только звук собственного дыхания, не знаю, что на меня нашло тогда.

Кто-то подошел ко мне и встал рядом, словно черная тень. Я невольно повернулся посмотреть, кого еще занесло сюда в такое-то время, когда впору пить горячий шоколад, закутавшись в теплый плед. Я даже нашел в себе силы удивиться тому, что это была девушка, впрочем, она недолго занимала меня, она была мне неинтересна. Мы стояли молча и смотрели на неспокойное море, каждый погруженный в собственные мысли.

Странно, но в ее присутствии мне становилось легче, мы словно были вместе здесь, словно мы стали не так одиноки в своем одиночестве. Я взглянул на нее еще раз, уже более внимательно.

Было в ней что-то смутно знакомое, что-то, что я не мог уловить: ее имя словно вертелось у меня на языке, ее лицо вызывало в памяти смутные воспоминания, я бы даже сказал, смутно-мрачные, но…

Она резко повернулась и заглянула мне прямо в глаза – очень неприятное ощущение, должен я заметить, и вдруг ее брови поползли вверх: она узнала меня! Я не мог в это поверить.

– Простите, мы, кажется, знакомы? – как-то глупо проблеял я, все еще не в состоянии вспомнить о ней хоть что-нибудь

– Леся. Меня зовут Олеся. Мы учились в одной школе, когда-то довольно давно.

После этих слов у меня в голове что-то начало медленно проявляться, но не так, чтобы очень, и я даже не знаю, о чем я думал, произнося следующую фразу:

– Не хочешь выпить кофе? За встречу?

– Лучше чай.

Я скоро вспомнил ее. Олеся училась в параллельном классе и была лучшей подругой Софи, лучше, чем я мог бы когда-либо стать, даже если бы очень захотел: девчонки понимали друг друга без слов, причем буквально. И все-таки я точно помню, что я ее не любил в школе, не знаю, чем это было вызвано, но ее черные, как ночь, глаза до сих пор вызывали у меня смешанные чувства, впрочем, сейчас это уже не имело значения. Она была подругой Софи. В тот день я впервые задумался о том, что в моей жизни слишком много совпадений…

Сначала мы говорили ни о чем: кем стали, где учились, кого видели и с кем живем, она не говорила ни слова о Софи, а я не знал, продолжали ли они дружить после школы.

Кофейня, куда я ее привел, была абсолютно пуста, там было уютно, тепло и тихо. Мы примолкли, сделав заказ, за окном начал мелким бисером кружить случайный снежок. И я вдруг подумал вслух:

– А странно, что мы вот так встретились, зимой у моря, какова вероятность… Совпадение, правда?

– Знаешь, – сказала она, как-то недобро усмехнувшись, – я прихожу туда каждое воскресенье с того дня, как узнала о смерти Софи.

Она подняла на меня свои ведьмовские глаза, видимо, ожидая услышать что-нибудь вроде «Как, Софи умерла?!», но я лишь спросил:

– Зачем?

– Она очень любила море, и мы часто приходили именно туда, на это место… А вот ты что там делал, да еще в такую погоду?

– Наверное, то же самое, что и ты, вспоминал Софи. Я все никак не могу понять, как же так?

– Откуда ты вообще об этом узнал?

Ее смуглая кожа странно выделялась на фоне белого окна, да и вообще было в ней что-то, всегда было…

– Да так случайно получилось.

– Случайностей не бывает. И Софи лишь доказала это своей смертью.

– Вы все еще дружили с ней? Даже после школы?

Олеся посмотрела на меня оценивающе, словно пыталась понять, достоин ли я узнать ответ. Я оказался достоин.

– Мы оставались лучшими подругами до конца, лучше, чем я, ее знала только Джули, а у меня вообще больше никого нет, кроме Софи, не было.… А я ее предала. Я виновата в том, что произошло.

Я почувствовал, что мои глаза округлились, а брови поползли вверх, слова, между тем, застряли в горле, и я, казалось, даже дышал с трудом.

– Нет, ты не подумай обо мне ничего плохого, просто… Ты знаешь Сергея?

Я коротко кивнул.

– Я ненавидела и ненавижу его каждой клеточкой своего мозга, я с самого начала была против того, чтобы они были вместе.

– Но он, по-моему, отличный малый и Софи, кажется, любит до безумия.

– А она его? Нет. Она его никогда не любила, ни минуты. Поэтому мы и поругались, когда она согласилась выйти за него. Это было в июле, с тех пор я ее не видела, не знала о смерти Джули, ничего не знала о том, что с ней происходило… Никогда не прощу себе этого.

Мы вновь замолчали.

– Вот так просто я бы никогда не разругался с лучшим другом из-за его невесты, – я вспомнил Анну.

Она усмехнулась, по-моему, моей глупости. Я не обиделся.

– Да я не из-за этого… не из-за него разругалась, тебе не понять. Я не могла смотреть, как она делает себя несчастной, как замыкается в себе и превращается в то, за что всегда себя ненавидела. Я знала, что она мечтает совсем о другой жизни, что она будет все слабее с каждым днем рядом с ним, что она любит совсем другого мужчину.

Честно, даже не знаю, как это у меня вырвалось:

– Кого?!

Но она лишь усмехнулась, мол, «Какая теперь разница…» или это значило «Неужто ты думаешь, что я тебе вот так все и выложу?»

Я так и не понял.

– Софи была для меня больше, чем сестрой, больше, чем я думала. Я каждое утро просыпалась с мыслью о том, что надо перешагнуть через гордость, но мы были гордыми. Теперь я засыпаю с мыслью, что я лишила себя в этой жизни, возможно, самого важного человека. Говорят, женской дружбы не бывает. Они правы. Теперь уже точно не бывает. Теперь, когда умерла Софи…

Ушел я оттуда через два часа, когда договорился с Олесей, что она познакомит меня с Лилит, которую теперь часто навещает, и покажет квартиру Софи, где никому не позволит ничего менять.

Я бы убил того, кто сказал бы мне 10 лет назад, что эта чокнутая станет моей подругой.

Она любила другого

Любила другого всегда и безответно. Спасением стали пять лет, проведенные за десять сотен километров от дома. А потом она вернулась. И, как назло, вернулся и он, вернулся в ее жизнь. Почему она любила осень? Потому что первого сентября она вновь увидела его. С другой.

«Потом три дня она проревела взахлеб, мы с Джули тогда были рядом с ней, а на четвертый взяла камеру и отправилась в парк. Мы ей говорили, что это плохая идея – искать с ним встречи, но Соф упрямо заверяла нас, что она хочет поснимать парк и совсем не думает кого-то там искать, мол, успокоилась, перебесилась. Так на ее стене появилось первое фото – пустая скамейка, та, на которой он сидел и даже не увидел ее, когда она прошла мимо. Всю осень она проторчала в парке, в городе, у моря, на набережной, возле его дома – везде, где был мизерный шанс встретить его, но судьба решила иначе. Зима пришла с грустью и бронхитом. Мы заперли ее дома и отобрали камеру. И все пошло своим чередом, что-то забыли, что-то забылось. Только не Соф. Она помнила все, каждую минутку, когда она высматривала его, ждала, вспоминала, плакала, пока никто не видит. Потом был Сергей, она познакомилась с ним той осенью, сначала они дружили, а потом, потом она просто устала быть совсем одна. Ненавижу его, ненавижу его и себя, потому что сказала ей тогда: «Дай парню шанс, тебе нечего терять, подруга!» Я же не думала, что это все так затянется! Как она могла быть с ним?