Читать книгу: «История ошибок», страница 3
9
Крот рыл носом землю. В этом рытье он находил для себя особый смак, ведь он рыл именно носом, а не лапами, как это обыкновенно делают остальные кроты. Помимо смака крот видел в рытье особый смысл, нисколько не лукавя, он с чистым сердцем мог бы сказать, что это рытье составляет смысл его жизни. Что такое жизнь крота? В основном это томительное прозябание во тьме и полное отсутствие света. Другими словами, кроту не понятно, что значит смысл выражения «луч света в темном царстве» или «лучик надежды». Крот – стоик. Он без малейшего колебания принимает свое безрадостное существование и нисколько не сожалеет о том, что он начисто лишен зрения, что он не способен вкусить всю прелесть картины мира…
– По-вашему, это смешно? – с суровым видом спросила Курицына. – Писать про крота, используя при этом философские концепции, не более чем никудышная аллегория, которая свидетельствует не об оригинальности таланта автора, а о его полном отсутствии.
– Но ведь такого прежде не было… – начал оправдываться Синицын, – тематика подземных существ не до конца раскрыта в отечественной литературе, если не сказать, что вообще не раскрыта. Крот относится к породе хтонических существ, первосуществ, с этой точки зрения, его архетипический потенциал не выявлен до конца.
– Хватит заговаривать мне зубы! – резко прервала его Курицына. – Писание о кротах никому не будет интересно. Более того, я начинаю серьезно подозревать в Вас начатки психического расстройства. Советую Вам пересмотреть ваши художественные ориентации и начать писать что-то более понятное рядовому читателю.
– Я не потерплю, – с сильным волнением в голосе произнес Синицын, – чтобы мое творчество низводили до уровня продукта массового культурного потребления, лучше пристрелите меня.
Не успел он договорить свою фразу, как Курицина незамедлительно вытащила пистолет из верхней полки и всадила 2 пули в тщедушное тело Синицына.
Этот странный мыслеобраз буквально в мгновение пронесся в голове Мякишева.
– Странно, к чему бы это? – подумал он и, не найдя достаточно вразумительного ответа, отправился на работу.
На работе его ждала плохая новость. У него появился новый напарник, который меньше всего подходил Мякишеву по гороскопу. Это был узколобый оптимист, видевший в каждом акте бытия некий подарок свыше, за который следует благодарить судьбу. Его звали Тик. Тик сразу не понравился Мякишеву, потому что внешне походил на Шопенгауэра. Что за издевательское несоответствие? Тик предложил Мякишеву вместе пообедать. Мякишев согласился. Никогда он еще не слышал за обедом таких глупых рассуждений. Тик считал, что мы живем в лучшем из миров, что человек есть высшая форма жизни. Мякишев напомнил Тику о сотнях тысяч инвалидов, которые вряд ли согласятся с утверждением Тика, что жизнь хорошая штука. Тогда Тик молча отсоединил от своего тела руки и с улыбкой возразил: «Я лучше Вас понимаю, о чем говорю». После этого Мякишеву еще меньше стал нравиться этот выскочка без рук. Но ничего не поделаешь, завтра они вместе должны совершить то, что спасет множество людей, которые даже не узнают об этом. Об этом не узнают даже авторы этого романа, хотя и они оказались в числе спасенных. Мы хотим выразить огромную благодарность Мякишеву. Не всегда о твоей судьбе заботятся даже близкие люди, а тут персонаж романа взял и выручил неизвестных писателей. Конечно, он еще не знал, какой сюрприз мы приготовили ему в финале этого произведения. Может, узнав об этом, он передумал бы спасать наши жизни, да еще и топором бы нас зарубал. Но оставим эти догадки, дело все равно уже сделано. Так вот, совместные действия Мякишева и Тика настолько их сблизили, что они стали лучшими друзьями. Это очень удивило Мякишева, в таком возрасте уже не заводят лучших друзей, да и Тик казался ему чудовищным придурком. Как бы то ни было, но Дмитрий Сергеевич Лихачев ошибся, когда сказал, что настоящую дружбу можно обрести только в юности. Ан нет. Мякишев и Тик, будучи такими разными, прекрасно дополняли друг друга. К несчастью, Мякишеву было не суждено сполна насладиться этим союзом двух человеческих душ. Как-то он решил заглянуть к Тику, а то что-то давно ни слуху, ни духу от него не было. Он нашел друга в ужасном состоянии. Заплаканное лицо, порванная грязная рубашка, слипшиеся отросшие до плеч волосы, пьяные безумные глаза. Мякишев с трудом узнал в этом упыре прежнего Тика. На столе стояла недопитая бутылка водки, валялась какая-то закуска. Тик предложил другу присесть и налил водки.
– Что с тобой произошло, свинья? – озабоченно спросил Мякишев, осушив стакан водки.
– Я пропал. Это все она… Я ее люблю, а она… – сбивчиво стал объяснять Тик.
– Подожди, ты это из-за женщины?
– Не просто из-за женщины, а из-за ЖЕНЩИНЫ!
– Объясни толком!
– Дружище, да просто я дико втюрился. Только не думал, что меня постигнет когда-то безответная любовь. Меня всегда любили женщины. Но здесь я оказался бессилен.
– Кто она такая? Расскажи о ней немного.
– Ее зовут Сапфо. У нее свое модельное агентство на каком-то живописном острове. И все свое свободное время она посвящает сочинению стихов. Поэзия – ее страсть. Я читал опусы, они идеальны. Она самая утонченная, изящная, изысканная женщина, которую я когда-либо встречал. Это Артемида во плоти. А я, увы, оказался ее Актеоном, которого она сразила своим презрением.
– Какого же мужика она предпочла тебе?
– Да ей мужик вообще не нужен! Она лесбиянка!
– С чего ты взял? То, что пара литературоведов заявила об этом, еще ничего не значит.
– Да при чем тут литературоведы? Я лично убедился в этом, побывал, так сказать у беды и убедился. Я как-то зашел к ней и застукал ее с любовницей. Какая-то девушка с волосами цвета льна под музыку Дебюсси ласкала обнаженную грудь Сапфо, а та, в блаженном экстазе читала вслух свой чудный эпиталамий. Они даже не обратили на меня внимания. Отчаяние захлестнуло меня. Я выбежал на улицу и побрел домой сквозь плотную пелену дождя.
– Что же ты намереваешься делать?
– А что можно сделать в моей ситуации?
– Можно попробовать влюбиться в другую, сходить в стрип-клуб, поступить в магистратуру ради стипешки, стать монахом, пойти на кулинарные курсы, да много чего!
– Нет, это всего лишь презренные суррогаты. Я ничем не смогу заполнить ту дыру, которую во мне проделала Сапфо. Жизнь уже никогда не будет приносить радости. Я все обдумал. Завтра я отправляюсь на Сицилию. Я взойду на Этну и брошусь в кратер вулкана. Мне кажется, это более чем достойный конец. В этом мире от меня ничего не останется, даже праха.
– Ты обезумел! Ты же совершишь смертный грех, побойся бога! И вообще ты ведешь себя, как герой какого-то сентиментального романа!
– Знаешь, а я всегда чувствовал себя персонажем художественного произведения. Я кем-то придуман. И этот «кто-то» уже все за меня решил. Я понимаю, что моему характеру не свойственна такая эксцентричная выходка, но я не владею собой. Так что завтра я отправляюсь на Сицилию, и давай больше не будем об этом. У меня есть просьба, с которой я могу обратиться только к тебе. С юных лет я переплавлял свою жизнь в художественную форму. Короче, я писал роман. А так как я решил, что в мире ничего не должно остаться от меня, роман нужно уничтожить. Сам я этого сделать не могу. Это все равно, что предать смерти собственное дитя. Я очень прошу тебя взять на себя эту нелегкую ношу и избавиться от книги.
Тик достал из стола жирную книгу и подал ее Мякишеву.
– Уготовил мне судьбу Макса Брода, михрютка ты этакий? – усмехнулся Мякишев, пытаясь приободрить товарища.
Тик только хмыкнул и допил водку прямо из бутылки. Больше Мякишев не видел Тика. Вернувшись домой, Мякишев разжег камин и устроился в кресле-качалке. Он долго смотрел на язычки пламени, попивая глинтвейн и вспоминая что-то из Гераклита. Наконец он решился открыть книгу Тика и начал читать первую страницу:
«В какой-то момент своей жизни Кшиштоф осознал, что он переродился в своем потомке, чья родословная восходила к древней династии японских императоров. Он открыл глаза, лежа на циновке, и радовался тому, что, наконец, вспомнил свою истинную природу и цель своего перерождения. Он хотел узнать, не напрасно ли он положил начало своему роду, оправдано ли то, что после его смерти миллионы жизней появились на свет и занимали место под солнцем.
Он встал, оправил свое кимоно, приладил к бедру нихонто и обратился к своей сестре в этой жизни с такими словами:
– О, моя дорогая сестра, Фугэн Босацу открыл мне этим утром, что я на самом деле не твой брат, но твой далекий предок, столь далекий, что если бы я вздумал выговорить все количество приставок «пра», подобающих к слову «дедушка», за это время даже поэт стиля цукинами утомился бы слушать меня.
– Okaerinasai, великий предок, – склонилась в поклоне Фумико, – чем я могу служить тебе?
– Отведи меня в архив нашей семьи, – ответил Кшиштоф.
– Следуй за мной.
Кшиштоф листал огромные свитки, в которых была запечатлена история жизни его потомков.
– Это Токугава Иэясу, – почтительно отвечала Фумико, когда Кшиштоф спрашивал ее, интересуясь отдельными представителями своего великого рода, – он был великим полководцем, завоевал много стран, покорил множество селений, весть о его славе неслась во все стороны света, враги боялись и уважали его. Всю жизнь у него была только одна мечта – научиться кататься на коньках. Для этого он специально поехал в Солт-лейк-сити к лучшим мастерам фигурного катания. На 80 году жизни, когда он был близок к тому, чтобы в совершенстве овладеть этим искусством, произошла трагедия – во время очередной ежедневной тренировки он случайно вспорол себе живот лезвием конька. Говорят, что когда персонал стадиона обнаружил его, он счастливо улыбался, держа в руках свои кишки.
– Хм, – хмурился Кшиштоф, – а это кто? – спрашивал он, указывая на фамилию в середине свитка.
– Это Минамото Ёсицунэ, – терпеливо отвечала Фумико, – он был великим воином, в стране не было тех, кто мог бы сравниться с ним в искусстве кэндо. Так же он был известным гурманом и славился своей страстной приверженностью к экзотической кухне.
– Какая у него была мечта?
– Он мечтал съесть редкий вид морского ежа Echinothurioida.
– Он осуществил свою мечту?
– Да, но он отравился и умер вскоре после окончания трапезы.
– Хм… – А это кто?
Кшиштоф провел в архиве несколько дней. Он уделял мало времени сну и пище. Его сильно волновала судьба потомков. И судя по тому, о чем свидетельствовали летописи, его надежды не оправдывались. Смысл существования даже лучших из его рода сводился к каким-то нелепым вещам. Не было ни одного, о котором Кшиштоф с чистым сердцем мог бы сказать: «Он не зря жил на этой земле». В конце концов, Кшиштоф пришел к суровому выводу, что лучше бы было вовсе не давать жизнь своему сыну и пресечь разросшуюся за века генеалогию в самом начале. И как бы он ни старался проявить некую лояльность по отношению к родной крови, его честное сердце неустанно твердило о тщете жизни.
«А чем я лучше своих потомков?» – спросил себя Кшиштоф. – В конечном счете, это я несу всю ответственность за их бесцельно прожитые годы и бесполезные жизни».
Кшиштоф достал свой вакидзаси и совершил сэппуку. Он лежал на полу, и кровь медленно вытекала из его живота, постепенно образуя ровные ряды красных букв, которые вскоре сложились в загадочный текст:
«На следующее утро Сигизмунд проснулся и понял, что он Павел Флоренский. Это понимание не сильно удивило его. Гораздо больше его занимал тот факт, что ему необходимо отыскать человека по имени Александр Мень. У Сигизмунда было к нему какое-то важное дело, то ли некое сообщение, которое следовало незамедлительно передать, то ли наоборот – Сигизмунд должен был что-то услышать от Александра Меня. В любом случае Сигизмунд, будучи Флоренским, отправился на его поиски.
Волею судьбы он оказался в каких-то трущобах, где ползали и изнывали опустившиеся люди, придавленные гнетом нищеты и наркотической транквилизации. Флоренский пытался с ними заговорить, но тщетно. Они отвечали невнятно и невпопад, и он ничего не сумел от них добиться. Мимо пассивно лежащих наркоманов он проходил равнодушно, не тревожа их токсический покой. Тех же, кто лез к нему, обхватывая его ноги грязными цепкими руками, он нещадно пинал носком сапога прямо в челюсть, вырубая наглецов на раз.
В голове его звучал мотив песни «Где ты?», которую исполняла группа «Пилот». В момент проговаривания про себя очередной строчки, в которой давалось описание нового места, Флоренский пространственно локализовывался в месте, очень напоминавшем описанное. Когда последний куплет закончился, Флоренский зашел в старую коммуналку и среди бесчисленных лабиринтов перемежающихся комнатенок обнаружил груду валявшегося на полу тряпья, которое тихо стонало и периодически икало. Это и был Александр Мень. Флоренский резко встряхнул его, чтобы привести в чувство. Мень поднял свои мутные пьяные глазки, пытаясь сфокусироваться на лице Флоренского.
– Лавра, ларва, маска…ииик… – проглассолировал он, одновременно стараясь подняться.
– Тебе есть, что сказать мне? – спросил Флоренский, вглядываясь серьезными глазами в пьяное рыло Меня.
– Канееееш, старик, каааанешно, есть, – пропел Мень своим фальшивым тенором.
«Господи, ну что за тварь? И почему ты только создал его?» – подумал Флоренский, морща лоб, а вслух сказал:
– Ну так говори!
Мень замолчал, будто собираясь с мыслями, потом выражение его лица приняло осмысленный вид, и он менторским тоном, воздевая палец к небу, деловито сказал:
– Конец тебе.
– Почему?
– Потому что ты никакой не Павел Флоренский.
– А ты не Александр Мень?
– Я – Александр Мень. Но ты не Павел Флоренский.
– Кто же тогда я?
Мень пожал плечами:
– Бог его знает.
– А что это меняет?
– Что? Что ты не Павел Флоренский?
– Да.
– Ну что тебе не положено знать те истины, которыми я располагаю.
– Тогда какого черта я тебя искал?
– Спроси себя сам, только ты знаешь ответ на этот вопрос.
– Слушай, старик, завязывай.
– А то что?
– А то, что иначе я отмудохаю тебя так, что ты костей не соберешь.
Мень поежился. Оценил беглым взглядом размер кентусов псевдо-Флоренского. Немного подумал и сказал:
– Ну, так уж и быть. Я скажу тебе, кто ты.
Сигизмунд приготовился слушать, но в тот момент, когда Мень открыл рот, чтобы отвечать, раздался страшный звук, и откуда-то сверху спустилась гигантская рука, схватила Меня и утащила в небесные дали. Взамен с неба упала грамота. Сигизмунд развернул ее и прочитал:
«Изобару удосужилось лицезреть Страшный Суд. Все было куда как хуже, чем на картинах Буонарроти и Босха. Толпы нагих людей, не имевших отныне возможности скрыть свое уродство, тряслись в страхе божьем, ибо сам Бог присутствовал здесь же. Хуже всего пришлось бедным женщинам. Невидимая сила поставила их на колени и склонила в земном поклоне. Так они и стояли, униженные, и только тихо поскуливали время от времени.
Глас Господа прорезал небеса и землю и то, что между ними, и не было никого, кто бы ни услышал Его. А сказал он примерно следующее:
– Знайте же, что все религии лгут. Я никакой не благодетельный боженька, и уж тем более Я не справедлив. Знайте, презренные, что Я шовинист, и что более всего мне ненавистна женская природа. Просто я был благосклонен к Адаму и потому специально сотворил Еву ему на голову, чтобы он на собственной шкуре ощутил, какое это страшное наказание – женщина! А наказал Я Адама для того, чтобы он, наконец, стал чуть более благодарным и начал больше ценить общение со Мной. Вы не представляете, как сладостна Мне эта минута, когда все женщины мира от первой до последней пойдут прямиком в Ад, и там будут вечно страдать за свой гонор и мерзкий характер. И чтобы усилить их наказание я специально допущу в Рай даже самых грешных мужчин, чтобы эти дуры, наконец, осознали, где их место, и не вякали.
Мужчины ликовали. Особенно упивались происходящим те, кто еще в земной жизни заводил речь об онтологической несостоятельности женщин. Таких было много. И что удивительно – контингент собрался разношерстный. Были тут и Ницше со своей плеткой, и Шопенгауэр с партитурой Россини, стояло и просто откровенное быдло, которое всю жизнь использовало женщин только как станок любви. Но особенно выделялся один толстый поц с жидкой бороденкой, который скрестив руки на груди, самодовольно взирал на это шовинистическое бесчинство.
Внезапно ткань реальности порвалась как бумага, и из тьмы выступило Истинное Бытие, которое имело женское лицо. Мягкий материнский голос глумливо произнес:
– Знайте же, недалекие, что на самом деле тот бог, чей грозный глас вы только что слышали – ненастоящий бог, это просто мой говорящий попугай по кличке Ябалдаоф. Высшая Истина о божественной природе промелькнула на Земле всего лишь раз в фильме «Догма», и заключается она в том, что Бог – это женщина. И потому все обстоит ровно наоборот: Я ненавижу мужчин и благосклонна к женщинам. Так что, как сказал бы Бахтин о карнавале – все меняется местами. Теперь мужики прут в Геенну, а женщинам – добро пожаловать в дамский клуб «Эдем»!
Толстый поц с жидкой бороденкой заорал, как баба:
– Неееееееееееееет!!!».
Мякишев закрыл книгу. «Это самый идеальный гипертекст, который я когда-либо читал! Невозможно определить, какая реальность в этом тексте первична!», – подумал он и невозмутимо бросил книгу в камин.
10
Будучи человеком наблюдательным, Мякишев давно заметил, что Господь, организовывая этот мир, определил каждой твари по паре. И как бы ему не претило именовать себя тварью, он все же ясно осознавал свою в крайней степени острую потребность в паре. Почему по этой проклятой земле я хожу один как неприкаянный, в то время как кругом, куда ни глянь толпы мясных машин, которых назвать людьми и язык-то не поворачивается, давно обзавелись мягкими теплыми женщинами? Всякий раз задаваясь этим вопросом, Мякишев с грустью отмечал, что на самом деле глубоко внутри уже знает ответ, и ответ этот звучит весьма неутешительно. А дело заключалось в том, что Мякишев по природе своей был просто рано постаревшей привередливой брюзгой. Он был неподъемным увальнем, который постоянно причитал и сетовал, даже если явного повода к этому не имелось. Соответственно и его отношение к противоположному полу выстраивалось таким же образом. В любой девушке он находил недостаток, который в своем невротизированном воображении раздувал до невероятных масштабов, и этого становилось достаточно, чтобы тут же прекращать всякие попытки завязать знакомство. Однако умение обнаруживать недостаток в девице на расстоянии развилось в Мякишеве только с годами. В пору юности, когда он был преисполнен смелыми и наивными романтическими иллюзиями относительно себя и жизни, Мякишев, как придурок, следовал зову своего сердца и неизменно попадал впросак. Проходило слишком много времени, и он успевал глубоко увязнуть в ситуации, чтобы выйти из воды сухим. Поначалу ослепленный половым чувством, он всеми силами стремился познакомиться с объектом своей биологической страсти и не гнушался использовать даже самые пошлые методы, как то дарение шоколадок, вафель и прочей снеди (такого же рода). Но дорываясь до заветной цели, оказываясь на самом пороге алькова, где его маняще ждало вожделенное женское лоно, он останавливался и задумывался. Сомнения покрывали его обрыхлевший от полового инстинкта мозг. И будучи не в силах справиться с этими сомнениями в одночасье, он удалялся, оставляя свою разгоряченную пассию в одиночестве в окружении холодных шелковых простыней.
Удаляясь на значительное расстояние, запираясь в своей комнате, Мякишев терял всякую охоту выходить из нее. В такие минуты он заходил в контакт и включал третий трек, сохранённый в его аудиозаписях. Шепелявые и картавые звуки аррогантного голоса убеждали его в правильности собственных выводов о суетности и ненужности интергендерного хасола, и он уже запирался в себя и не отвечал на телефонные звонки и вообще терялся из виду, и рано или поздно его оставляли в покое. Девицы находили себе других ухажеров, которые спустя 3-4 свидания превращались в любовников. А Мякишев так и оставался один, один на один со своим неутоленным желанием.
Но однажды все изменилось. Это произошло в пасмурный летний день. Мякишев возвращался домой и решил укрыться от начинающегося дождя в ближайшем книжном магазине. Поднявшись на второй этаж, он подошел к стеллажу с рубрикой «философия» и выбрал первую попавшуюся книгу. С суперобложки на него устало взглянул Платон, точнее его бюст. Но взгляд этого бюста был столь выразителен, что, казалось, на Мякишева взирает сам Аристокл. Могучее лицо божественного философа выражало немой укор Мякишеву. «Господи, сколько можно?», – казалось, говорило оно, – сколько можно в одиночестве читать меня, запершись в своей кротовьей норе? Очнись! Прекрати прозябать в одиночестве! Лучше подойди к той миловидной цыпочке, что стоит возле полки с зарубежной литературой и листает Ануя. Подойди и познакомься, пригласи ее в кафе на чашку кофе, заведи непринужденный интеллектуальный разговор, похвастай своими познаниями в области постмодернизма, очаруй ее своим составленным из пустых знаков дискурсом, потом проводи ее до дома, наберись смелости и поцелуй ее. Она пригласит тебя к себе на чашку кофе несмотря на то, что вы весь вечер пили кофе. Но ты поймешь все правильно и вежливо откажешься, тем самым еще больше зацепив ее. Она даст тебе свой номер, спустя какое-то время ты позвонишь ей и пригласишь на концерт Брамса, и так закрутится ваш долгий и счастливый роман, который со временем перерастет в счастливое супружество. Знай же, Мякишев, что нехорошо человеку быть одному!».
Такие мудрые речи безгласно возвещала фотография бюста Платона, и Мякишев не мог спорить с любимым философом. Он набрал полные легкие воздуха, похлопал себя по щекам и ринулся прямо к листавшей Ануя красотке. Платон оказался прав. Мякишев действительно обрел отношения. Правда, не с той красоткой из книжного, а с продавщицей меда, торговавшей возле его дома. Ее звали Таша, по крайней мере, она так представилась. Когда же Мякишев обнаружил, что такого имени все-таки не существует, он долго гадал, формой какого имени оно является: Даши или Наташи?
Таша стала для Мякишева тем человеком, которого ему всегда не хватало. Она была легкой, воздушной, милой, ласковой, приветливой, она была дружелюбна и нежна, но не эти качества Мякишев больше всего в ней ценил. Больше всего Мякишев ценил в ней ее слепо-глухо-немоту. Поэтому она никоим образом не раздражала Мякишева и не приводила его в бешенство, что с ним часто случалось, когда он якшался с болтливыми зрячими девушками с отличным слухом. Часами напролет они просто сидели рядом и ничего не делали. Она не видела и не слышала его, но это не мешало ей всем существом ощущать его присутствие, такое родное и такое желанное. Таша восхищалась Мякишевым, как Сниткина восхищалась Федором, а жена Гофмана – Гофманом. Мякишеву это чрезвычайно льстило. Он раздувался от гордости и становился похож на индюка.
– Ты так велик! – говорила ему Таша. – Иногда мне кажется, что ты даже можешь летать, просто не делаешь этого, потому что все равно не поверят.
И Мякишев сам начинал верить в этот бред. А что еще нужно для счастья, как не симпатичный бред, комплементарный шизоидному характеру твоей психики?
Но однажды все кончилось. Все лопнуло, как мыльный пузырь. Таша прозрела и увидела, каким ничтожеством был Мякишев. Бред рассеялся, и сквозь обрывки тумана ясно проступили некрасивые очертания Мякишева. Его собачье лицо и огромный живот, покрытый следами инъекций инсулина.
– Нам надо расстаться, – сказала Таша.
– Почему? – спросил Мякишев, чувствуя, как к его горлу подступают слезы.
– У тебя слишком легкие легкие.
– Что?!
– Я говорю, у тебя слишком легкие легкие.
С этими словами Таша вытащила зонтик, раскрыла его у себя над головой и улетела (см. кадр из второй части телевизионного мюзикла «Мэри Поппинс, до свидания» 01:12:39).
А Мякишев еще долго смотрел ей вслед, вспоминая, что на нижней стороне зонтика был нарисован небосвод и записаны условности и мнения, и в этом рисунке был сделан разрез таким образом, что небосвод казался разодранным, и впущенный извне вольный и ветреный хаос обрамлял резким светом проступающее в прорези видение – первоцвет Цветаевой, посох Мандельштама и трубку Мамардашвили.
После того, как Таша его бросила, Мякишев впал в депрессию. Целыми днями он слонялся по улицам, а вечером подолу сидел на скамейке в парке, безучастно созерцая толпы тел, преисполненных истерии и нервической энергии.
В один из таких вечеров к нему подсел старик в соломенной шляпе и начал разговор о неопределенности.
– Вы только посмотрите, – подмигнул он Мякишеву, – воистину эпоха безвременья!
– Что вы имеете в виду под временем? – спросил Мякишев.
– О, я вовсе не имею в виду физическую константу, я говорю об историческом времени, социальном времени, если хотите, я говорю о том, что греки называли эпоха.
– И чем же современность, по-вашему, не эпоха?
– А тем, что в ней нет определенности.
Мякишев сделал жест, требующий пояснения.
– Понимаете, – завертелся старик, – мы живем в состоянии безвременья, в состоянии неопределенности. Наш век – это век расплывчатых идентичностей, расползающихся идентичностей. Посмотрите туда, – старик указал направо, – видите, там сидят пожилые пенсионеры, чьей пенсии едва хватает на то, чтобы покупать мясо. А вон там, напротив, – старик указал налево, – сидит группа каких-то хипстеров, которые, горланя во все горло, обсуждают Сэлинджера. И это при том, что старики, сидящие напротив, о Сэлинджере слыхом не слыхивали. У них на уме Демьян Бедный да Ольга Берггольц. А хипстеры эти, готов спорить, знать не знают об упомянутых поэтах.
Мякишев медленно кивнул, переваривая информацию.
Старик продолжал:
– Это я и называю безвременьем, когда стерлись границы и смешались времена. Вы наверняка знаете, что эпоха с греческого переводится как граница, предел. Предел, положенный между временами, чтобы отделить одно от другого, чтобы они не смешивались. Мы же с вами живем в такой период истории, когда времена смешались. Кто-то называет такую ситуацию одновременностью разновременного, я же называю это безвременьем.
– Ну, так это же прекрасно, – сказал Мякишев.
Старик непонимающе уставился на него.
– Когда вы пребываете в определенности, не важно какой, – продолжал Мякишев, – вы ограничены этой определенностью, вы пленник этой определенности, страдает ваша свобода. Вы принуждены быть тем-то и тем-то. Вас никто не спрашивает, и вы не выбираете. Неопределенность же – условие вашей свободы. Вы вольны выбирать, причем выбирать что угодно, вы можете выбрать какую-нибудь определенность, которая придется вам по душе, а можете выбрать и неопределенность, то есть выбрать оставаться в неопределенности, не определяясь никогда до конца. Что, собственно, сделал я.
– Как сделали? – полюбопытствовал старик.
И это любопытство его погубило.
– Смотрите, – начал свое объяснение Мякишев, – вот ваше тело, оно определено, оно состоит из плоти и костей, вы находитесь в нем и крепко в нем сидите. А я – не определен, так что у меня даже нет тела.
– Как нет тела? – тупо переспросил старик.
– Вот так, – ответил Мякишев и распахнул свой пиджак.
Вместо туловища старик увидел копошение и роение материи. Это хаотическое движение образовывало мини черную дыру, в которую старика и засосало.
Очнувшись, старик первым делом осмотрелся и увидел здание городского вокзала. Он поднялся с рельс и выбрался на перрон. На скамейке сидела и плакала девочка в красном платье. Глядя на нее, старик вспомнил годы НЭПа. Он замер, и перед его глазами пронеслось на мгновение воскресшее прошлое. Вот он молодой и сильный стоит среди своих таких же молодых и сильных, полных кипучей соцреалистической энергии сверстников и решает проблемы восстановления народного хозяйства. Дома ждет Зойка – его молодая жена. Она, наверное, уже приготовила по обыкновению гречневую кашу и щедро заправила ее свежим парным молоком и жирным домашним сливочным маслом. Их старший сын Антошка, наверное, во дворе играет в бабки с друзьями. А младшенькая Настенка старательно выводит черным грифелем прописные буквы в тетрадке, выходит у нее правда нескладно, и буквы все норовят сойти с линии и убежать куда-то за поля тетрадки. В общем, каждый занят своим делом, но всех их объединяет непоколебимая уверенность в завтрашнем дне, вера в светлое лучшее будущее, будущее, которое они построят сами, своими руками. Он – своими молодыми и сильными руками шахтера, Зойка – своими нежными заботливыми руками хозяйки, Антошка – своими жилистыми руками выходца из рабочей семьи, Настенка – своими маленькими смешными неуклюжими ручками, которые сейчас неловко выводят кривые буковки, а завтра – кто знает – будут образцово выводить пропись на школьной доске.
Видение кончилось.
Старик поковылял в сторону плачущей девочки.
– Почему ты плачешь? – спросил он ее.
– Я хочу домой, – жалобно прохныкала она.
– А где твой дом?
– Далеко.
– Как далеко?
– Очень далеко.
– Где именно?
– В Калуге.
Старик задумался.
– Ничего, мы вместе подождём поезд до Калуги, а потом на нем поедем к тебе домой.
– Правда? – глаза девочки заискрились надеждой.
– Конечно, правда, – ответил старик, – только знаешь что, перестань испускать своими глазами надежду. Надежда – это суррогат знания. Надеются только слабаки. А ты должна быть сильной. Ты должна знать, что этот поезд непременно приедет, ты должна знать, что на нем ты обязательно возвратишься домой.
– Хорошо, я запомню это, – сказала девочка в красном платье и взяла старика за руку.
Так они и прождали поезд до Калуги, который прибыл только поздно ночью. К тому моменту старик уже был мертв. Девочка решила отвезти труп старика в Калугу и похоронить его там. Она не знала, откуда родом старик, и потому решила похоронить его на своей родной земле. Когда девочка прибыла в Калугу, она увидела, как сильно все изменилось с момента ее последнего посещения родного городка. На такси денег у нее не было. И весь путь до своего дома она прошла пешком, неся труп старика на спине. Так как старик значительно превосходил ее ростом, его ноги волочились по земле и городские псы успели отгрызть их до того, как девочка успела укрыть тело в доме. Теперь надобно было захоронить старика по совести. Девочка наняла какого-то гнусавого дьячка и тот пропел заупокойную над телом неизвестного старика, которому не повезло однажды подсесть к молодому человеку в парке, завести с ним разговор о неопределенности и провалиться в его тело. Дьячок закончил свое заунывное пение. Хмыкнул, пробормотал что-то неразборчивое и поплёлся восвояси. Девочка бросила горсть земли и горько заплакала.
