Читать книгу: «505», страница 2

Очей туманный мрамор

среди мозаик глаз,

а смоль вокруг, как рама

картины, что анфас.

Ручны ко взору люди,

луны улыбчив сгиб.

Глубокий взгляд до чуда.

И я попал в ту зыбь.

Не выбраться из вязи

песочной. Зыбкий плен.

Тону в агатной массе,

и не иной взамен.

Панковой Катюше

Воскресение провинции

Осколки вечернего боя,

клоками обрывки погонь,

и щедрые ливня удои

уняли древесный огонь.

Кровавы следы тротуаров

за угол, скамейки ведут.

Вчерашни цари будуаров,

колышась, несвязно идут.

И скользко пылятся огрызки.

Разлито картинно питьё.

Нет света и счастия впрыска

в заглохшее сердце моё.

О! Латекс наполнен до трети -

остатки, наверно, души.

И сплюнуты кем-то гаметы.

Разбросаны чашки, гроши.

Повырваны рёбра забора,

слетела с деревьев парша -

то подвиги кули, эфоров,

кем ночью делилась межа.

Пейзаж этот взор не ласкает.

Уныло-застывшая чушь.

Лишь утренне солнце сверкает

в коричневом зеркале луж.

Смирение

Я свыкся с новым ритмом петь,

обвыкся в новом счастья доме,

порядок новый принял. Сеть

указов новых ловит. Кроме

всего, что принял, есть ещё.

И день за днями множит требы.

Стал мой приказчик палачом.

Прозрели все, что были слепы.

И стали видеть лучше нас,

богов; за нас писать статуты.

Ведь стоит рот закрыть лишь раз, -

примеришь завтра плеть и путы.

И я смирился с сотней строк,

что, будто боги, нам вещали,

признать заставив гнёт и рок,

их власть, что "небо завещало".

И все мы будем верить в свет,

что нам даёт не луч, а лампа.

Поверим мы в любой ответ,

лишь не срывало б казней дамбу.

И смуть времён настанет вмиг.

И мы во тьме глаза закроем.

Молясь за мир, луга, за них,

себя забудем, дух зароем…

И всё сольётся в общий фон:

и явь, и сон, и речь, мычанья.

И лишь бунтарский мегафон

всех нас пробудит от молчанья.

Ноябрь столичья

Тих стан фонарных постовых.

Лучи из глаз кладутся в камни,

влипают в кожу мостовых

и на щиты картин рекламных.

И осень вновь стареет здесь,

ложась на лавку так бездомно,

иных не зная будто мест,

вздыхая бедно, хрипло, томно.

Асфальт испариной сочит,

каблук хрустит песком замёрзшим.

Тепло храня, и пёс молчит,

о колкий снег все лапы стёрший.

И я весь в этом ноябре,

шарфом укутал гриву, шею.

И, жаль, бреду я не к тебе.

От одиночеств слёз ржавею.

И белой сети всех ветвей

себя последний раз дарю я.

И в пудре инея, злых дней

замёрзшей бабочкой парю я.

Не таю, мёрзну меж столиц,

и стариком слоняюсь юным.

И сбросив крылья, кану ниц,

дожив до зимних льдов с июня.

Скоморох

Развлёк себя и пять глухих

плевком своей весёлой песни,

поймав ладоней их сухих

удары, как пустой кудесник.

Из нот я плёл сюжет сырой

наброском связок дел и пенья,

и вился голос мой игрой

на этой площади, ступенях.

Стихо?вно сердце пело в такт,

и лица толп опять смеялись.

Иной же люд всё ждал антракт,

горстями шли, гуртом сменяясь.

И гурт всё шёл и рос, уйдя.

Я ж пел идей и од фрагменты,

то жгя их души, то студя

под тишь и ритм аплодисментов.

Я пел про пса, летящий лист,

стыдил попов, жадоб, подкупных.

И разный Бог-аккомпанист

играл на домре, горне, бубне.

Я весь резвился, плакал, пел.

Он был совсем невиден свету.

Я лишь лицо, вещатель дел,

а он – душа, мотив дуэта.

Реакционный оркестр

Вновь ветер рты ласкает сухо,

ныряя внутрь, к животу.

Улыбки ширятся от уха

до уха. Верят в правоту

свою они, отринув знамя

и раболепье, кротость дум.

Кровавой лентой вьётся пламя

по горлу, крася весь костюм.

Весь этот хор волынок, дудок,

мехов распахнутых грудей

ужасно режет слух, рассудок

всех скрипачей и зал, суде?й.

Ножей поток гуляет змейкой

от горла к горлу, и назад,

как хор орга?нов по линейке,

поёт, устроив хит-парад.

Одни лежат, уснув под ритмы

сверкавших смертью злых смычков.

Другие – шепчут алгоритмы

под дым раскуренных бычков.

Статьи, приказы и программки.

Вновь дирижёр заводит взмах!

Удары гонгов, пули, лямки.

Я выстрел каждый вижу в снах.

Концерт и встречи не последни.

И завтра новый гость, гастроль.

Ах, сколько ж было их намедни!

Как вспомнишь – жжёт с курка мозоль…

Собачья радость

Ах, бель аллеи зимней!

Плаката шарф обвил

стволы, услышав гимны,

что льётся на овин,

на поле, гладь деревни,

на просек коридор,

где так устои древни,

где ветви сетью штор

висят, искрит их иней,

секретов не тая…

А свет так пахнет дыней,

что помню с лета я.

Ах, девственны так тропы!

Сугробы – насыпь звёзд,

что высятся, как сдоба.

И щиплет шишки клёст.

Морозу рады щёки.

В Эдеме будто снег.

Узор глаз артишоком

глядит на хромь телег.

Потоком волны с крыши

свисают, груз держа,

а хаты дымом дышат,

стеклом от стуж дрожа.

Стучат ворота-крылья,

и солнца дар блестит.

Найдя под белой пылью,

пёс костью рук хрустит.

Привал

Дорога вьётся пыльно.

Мне слышен смех и писк.

Лежу, а сети ильма

поймали солнца диск.

И вижу, держат смело

в садке, воде небес.

В стволе отметки мелом,

как роста детский срез.

В волнах цветов и света

плыву блаженно я,

в потоке жизни, лета,

травинки нить жуя.

Как тыльный мир прекрасен,

хоть день, час годовой!

И даже миг опасен

в бою, в передовой.

Стук ложек тих, спокоен,

как колокол всех душ,

средь мира между боен

и взрёвов злых "Катюш".

Дай Бог, чтоб не утих он

под грохот пушек, гильз;

чтоб их язык меж лиха

не пал железно вниз;

чтоб в грудь не били щепы

картечи, злобой злоб;

чтоб видели мы небо

сквозь ветви, а не гроб.

Стремление

Болото сном опасно.

Вниз тянет глубь, слабя?.

Выныриваю страстно,

чтоб глянуть на тебя.

Ах, солнце, – грёза были!

Хлебаю тины муть.

Эх, жаль сыры так крылья,

к лучам чтобы вспорхнуть,

и выбраться из жижи,

стряхнув проклятье вод.

Клянут за дерзость мыши,

ужей, лягушек взвод.

В литавры всех кувшинок

рогоз тревогой бьёт,

и мух вьёт мешани?на,

лианы держат взлёт.

Осока перья режет,

что мне смочила грязь.

И жил протяжен скрежет.

Но пух мой клеит вязь.

Теплей сияй, светило,

суши? еге?й и слизь,

чтоб тяги моей силы

до неба вознеслись!

В побеге сбив трясину,

взметнусь к тебе я ввысь.

Пусть дождь омоет спину.

Дождись меня, дождись!

Медицина

Те губы вкуса груши,

что сорваны с ветвей,

бедна чья мякоть, суша

тем соком влаги дней.

Их цвет сухой, не маркий.

Вьёт не?мость рыбьих уст.

Пресны, увы, не жарки,

как зим холодный куст.

И не речист их а?брис,

не цепок тонкий хват.

И с них не снимешь трапез

и страсти, рифм, цитат.

Они мягки?, как кисти.

И с них пустой отвар

забыл легко и быстро,

как ночи сгас фонарь.

Объедковой Ольге

Молитва. 4:48

Пожалуй месяц счастья

и слов для вечных строк.

Храни от волчьей пасти,

в крови любовный сок.

Позволь же встретить мило

губ бывших лён, пожар,

и сердце, что любило,

даря сплетенья дар,

сплетенья рук и мыслей,

и тел, и душ, всех слов.

Прошу, меня причисли

к любимым ею вновь.

Храни от серых, ложных,

потомков тьмы, гетер,

волков под о?вчей кожей,

в пути худых галер,

детей Далилы, Брута.

Женой дом награди,

молю! От взора люда

и ссуд всех огради.

За всё отдам я плату,

хоть пыль сейчас крошу.

Чинов не надо, злата!

Я счастья лишь прошу…

Хищник

Я знаю, зверь тут бродит,

таская скот, детей.

Охотник зря тут ходит.

Тут нужно сто сетей,

поймать чтоб изувера,

и сотня пик, чтоб сбить.

Его мощь, зло без меры

фонтаном может лить.

Он в чаще прячет злобу.

Исчезли пчёлы с сот,

прилип и ужас к нёбу,

сбежал от страха крот.

Иных согнал он с веток,

что песней уши жгли.

Залил нору соседок,

что сон его не чли.

Кто умен был – исчезли.

Смельцы же кормят мух.

И солнце выше взлезло,

страшася мести, мук.

Остыл весь воздух леса.

И хищник – царь в краях.

Он здесь за Бога, беса.

И монстр этот – я.

Инквизитор

Живут молитвой то?лпы,

иные ж – чтут чертей,

и бьют травою по? лбу,

зовя поток смертей.

Чумою сеют поле

и мор приводят в хлев,

а ночью с полной голью

танцуют меж древ.

Луга так вянут летом,

цветут зимой кусты,

и мрёт дитя под пледом,

и ядра сперм пусты.

И сохнут дно колодцев.

Нет с семени ростка.

От чар их блекнет солнце,

врагов кишат войска.

И в вымени нет млека.

И чахнет младость вся,

всплывает рыба в реках,

и преет сев овса.

Дома гниют с порога.

И блюдо дней – кутья.

Тут нужен выстрел Бога,

и пуля Бога – я.

Пожарные

Не влезть в это жа?рище, нет,

где стены от пены не мокнут,

в замкнутые двери, где свет,

в заткнутые пламенем окна;

туда, где рыдают навзрыд,

и прыгают искрой из ада,

забывши про страхи и стыд,

заборные пики вдоль сада.

А лестницы тянутся ввысь.

И струи вприме?шку с надеждой

спасают отчаянно жизнь

поэта, хромого, невежды.

Мы – чудо с земли до небес,

с протянутой длани вещаем

всебожью спасения весть,

и Бога огня не прощаем.

Погасим однажды тот жар,

и ангелом явимся в створы.

Мы славим воды вечный дар.

Мы вечно бессонны в дозоре.

Одноклассница

Стройней осины лёгкий стан.

Ты тише озера. Сквозь ерик

я мчусь к тебе по всем мостам,

минуя правый, левый берег,

чтоб губ твоих увидеть вкус;

чтоб на душе твоей жениться.

Под флаг триер я заберусь,

чтоб вновь прибыть в твою столицу.

И вот смотря в серейший плен

очей, какой я только видел,

о всём поведаю: про вен

тоску, плоды деревьев, идол.

Забыв про мир, я в твой гляжу,

ловя слова, как чуда ноты,

что в книгу сердца положу,

какой придёт однажды мода.

Минуя сплетен, взоров рой,

цара?пясь, падая, взлетая,

заброшу край я прежний свой,

чтоб твой обжить шалашик рая.

Панковой Катюше

Дюймовочка

Огромным зверем буду петь,

учтя все ноты, такт и звуки.

Заботой ласково жалеть

я буду хладны твои руки,

что на морозе сзябли чуть;

и тонкий голос стал пониже.

Коль ветер вновь встревожит грудь,

я спрячу там, где будет тише:

возьму тебя под свой жилет,

в пальто укутав, меж карманов.

И пусть забора злой скелет

скрипит от вьюги меж тумана.

А летом солнца луч сломлю,

чтоб бархат кожи не царапал.

Быть может, я тебя люблю!?

Иль лишь храню от бед, опалы,

дождя, тревог и пыльных бурь?

Отцов инстинктам ль потакаю?

И несмотря на спесь, ажур,

ты беззащитная такая.

Кладись в меня, пусть жар меня

тебя согреет, хладь – остудит.

И знай, ладоней пятерня

всегда с тобою рядом будет!

Панковой Катюше

Нестыковка

А думы все твои не схожи

с моею мысленной волной.

И хоть тебя я чую кожей,

но ты чужда, порядок твой.

И странен сшив, разрыв и нити.

Наш паззл дик и крив, и мал.

В труде и страсти, сне и быте

какой-то вакуум, прогал.

Ни дюйм, ни минус дюйм, ни метр.

Решенья, формул нет. К резьбе

резьбы нет, хоть запас и щедр

лекал и метчиков в избе.

Итог один – замена правил,

методик, схем, условий дел.

Бездумно ж можно обезглавить

полсотни душ и сотни тел.

Пускай всё сызнова, с песчинок

придётся замок строить, крыть.

Иной же выход – из чаинок

из новых чай вмиг заварить.

Почёт

Стоит с осанкой тощею

мой бюст со строчкой дат.

Но, как огонь на площади,

не бдит покой солдат.

Среди истленья, горестей

из камня серый столб

застыл без пользы, почестей

в тьме парка, сне чащоб.

И тропы все в забвении.

Я пойман в сеть кустов.

Мертвы следы в явлении

среди щербин мостов.

Но вот я слышу шорохи,

и хруст топорный древ,

нежданны речи, всполохи,

и солнца чую грев.

Заложат глубь канавы той,

брады обрежут ряд.

Честь обретаю, славу, бой

в начале майских дат.

Невстречи

Всех дум моих кромешна хмарь,

и сыт карман чужой и пасти,

и пуст совсем душевный ларь,

и нет в руке козырной масти,

я глух на зов бедовых толп,

радар смех, радости не ловит,

и каждый камень, будто холм,

язык на каждый лоб злословит,

и сны в ночах светлее ламп,

и чьё-то счастье мне не в милость,

держу тоски я сотни дамб,

хорей и ямб уходят в кри?вость,

и в и?ных розах вижу кровь,

а время – камень в горле мира,

не лезет в ум ни старь, ни новь,

шутов творенья, ювелира,

не рад здоровью средь чумы,

ни солнцу, ноте, дому, кладу,

снежинкам, пиру средь корчмы.

Но всё иначе, коль ты рядом!

Панковой Катюше

Видения

По ста губам пройдясь рукой,

по ста – глазами, ста – губами,

прильнул к её душой, покой

найдя, и слился, как с богами.

И, лишь вкусив их цвет и сок,

впитал все мудрости народов,

увидел, как творит мазок

художник; как вершатся роды

зверей и почек на ветвях;

как мать целует лобик чада;

как жизнь и свет создал Аллах;

и как дымил первейший ладан;

как брали Трою конь, солдат

десятки тысяч жарких греков,

и рай, салюты сотен дат,

и как во дно впивались дреки.

Забуду всё: заплывы, взлёт.

Пусть губы те в вселенной – малость.

Коль их хозяйка не уйдёт,

я в их плену навек останусь.

Панковой Катюше

Обретение

Ныряя в мо?крость нор

и яд стаканов потных;

лаская бархат пор

и воды впадин ротных;

уча все карты лет

и вин, журналов позы,

и как стирать жилет,

и сколько длятся грозы.

Я жил, цедил и грамм,

с маршрутом троп игрался.

Отринул, бросил там,

как до любви добрался

твоей, рук, тишины,

что ищут все благого.

С сей тронной вышины

не чту хмели? былого.

С тобой спокойно так

и высь великих выше!

Рубашки реет стяг

твоей над нашей крышей,

где нет беды, тоски;

где ты теплее Бога;

картин твоих мазки;

где соки тел итогом…

Панковой Катюше

Птицы

Умерших помним наизусть,

к живым забывши все дороги.

Срубаем самый вечный куст

в настил корыта старой дроги.

Везя дышавших в царство-рай,

себя оставим в мире смерти.

Садятся птицы прям на край,

на все оглобельные жерди.

Обряд ли это, иль побег

туда, где зёрна все крупнее,

не ставит пугал человек,

где ягод сок ещё пьянее;

где солнце ярче, ружей нет,

и псы цепнее, шире листья,

что кроют гнёзда от всех бед,

и где все пташки голосистей.

Но нам туда пока что нет

пути. Там нету, может, света,

а птицы с голода меж бед

клюют глаза пришедшим летом.

И оттого нам нет вестей

оттуда, писем иль сгорают

меж сфер, и прахом их костей

снежинки кружатся и тают.

И чтобы птицы так не жглись

и пухом чернь ту не впитали,

сгоняем прочь, храня их жизнь,

И жжём костры для тех, кто пали…

Вечный огонь

Цветком из камня он растёт,

меж пор брусчатки пробиваясь,

и словно памятный костёр,

второй уж век горит, взвиваясь.

Внимает гимну в сим кругу,

хранит тепло ушедших в небо.

А уголь – боль и зло к врагу,

дрова горящих изб и хлеба.

И пусть смиренно он горит,

не покидает смирных недр

вулканом мести, что горчит,

и что на пламя лих и щедр.

К камням надёжно он пришит

заветным вентилем и долгом.

И буйный факел лишь страшит,

что отнесёт искру к порогу

немецких хат. Он – страж стране,

что миру мир несёт сердечный.

И пусть огонь горит в огне,

являясь сердцем его вечно.

Навстречу

В её объятиях не гость,

не царь поэм, пока что…

Но смело топаю чрез мост,

ловя блеск взора каждый.

Она, как радужный цветок!

Все розы ниже рангом.

Не любит мёд, вино и рок.

Пестра, мила, как ржанка.

Ах, сколько песен, ярких нот

в распевах милой пташки?

Гляжу охотливо, как кот,

на ласковость мордашки.

И вот уж вижу дольки уст,

вкусней что пор шербета.

И я стремлюсь на наш союз

богини муз с поэтом.

Иди навстречу, длань подай,

сцеплюсь с тобою дюже.

Впущу в продуманный свой рай,

назвав его "Катюша".

Панковой Катюше

Инстинкт

Тумана вьёт светлая пена.

Шум винного моря в очах.

Двух судеб грядет перемена,

друживших ещё в малышах.

С листвою играются травы,

в дыханьях играют слова.

А сердце, как будто б и справа, -

настолько любовь их сильна!

И падают ско?вы, запреты,

и рушатся стены одежд.

А руки уж страстью согреты

взаимной, устроив мятеж

над вечно былым и державшим

смиреньем, смущением зря,

и вот, наконец-то, порвавшим

завесы, темь дум озаря.

Вулкана вся заводь клокочет.

Того виной чувства ль вино!?

Пусть будет, как молодость хочет!

Пусть будет, как быть не должно!

Обнимашки

Я кутаюсь в запахи кожи

и нити причёски твоей,

что так ароматят немножко

мотивами южных ветвей.

Колышутся старые флаги

и полог согревшихся туч.

И лужиц ряби?тся вся влага,

в которых копается луч.

В охапке сладчайше я таю.

И встречею ум дорожит.

А мартовски рядом витает

пылинка снежинки в тиши.

Приятностью лакомо веет

с одежды, осколков нагих.

Пусть губы навеки нам склеит

один поцелуй на двоих!

А толпы мелькают забыто,

как сотни вселенских комет.

Пусть будем в сей позе отлиты

в свиданий модель, монумент!

Панковой Катюше

The Lensky

Раздал вам чудо, шанс, сюрпризы,

от клеток всех, оков ключи.

Лицо своё не вставил в ризы.

Теперь ждут казни палачи.

С колен вставайте и из лужи,

плодитесь верой, не тоской,

и каждый счастий всех заслужит,

и с маслом каши уж густой,

братанья с миром, без роптаний

святую жизнь славянских лет.

Прошли вы сотни испытаний,

и плети, голод, низость бед.

Я к вам пришёл, темь озаряя!

Повержен хлюст и лжец, сатрап.

Ну, что стоите, взор теряя?

Иль раб всегда по духу раб?

Животные

Бредут рогато, зло, устало,

тряся ли выменем, хвостом,

и желчь сливают за кустами,

и высят хла?мность за мостом.

А пьют! – до рвоты, рёва, визга,

ища стык с мышцей половой.

И дорожат всё больше миской,

чем полной мыслей головой.

Плодятся, множась неуёмно

и неумело, как слепцы,

как черви в куче мира тёмной,

но водрузив на лоб венцы.

И скалят клык, и падаль делят

срамны?х дел жирные стада.

Иные – слабых пастью мелят.

А я тут – Ной среди скота.

Demoversion

Усыпаны разным салютом

преддверия рая всего.

Наполнены чувственным людом

и мудрым все сени его.

Приветливы двери околиц

улыбкою тихой подков.

Не каждый тут гость – богомолец.

Османы, масаи с боков.

А пола алмазные шири

накрыты коврами бело.

Песчинок от злобы и сыри

сюда занести не могло.

На стенах огни акварелей,

витражные капли окон.

"Внутри восседает Бог белый" -

легенды твердят испокон.

Анонсы прибиты в предстенок

вселучших талантов веков.

Жаль, нету ни крови, ни венок,

чтоб счастья почуять приток.

Ах, мысли вдобавок дурманит

вкуснейшая запахов смесь!

И очередь ждать свою манит…

Но всё ли так дальше, как здесь?!

Чаровница

Открой секрет любовных

побед ушам слуги,

прощений за бессловный

побег в постель других.

Поведай мне о чуде

как плавишь ты мужчин;

как искру в снежной груде

рождаешь без причин;

какие кнопки давишь

на их сердцах, руках;

их низишь или славишь,

иль слушаешь в углах

о снах, делах, заботах,

как мать, сестра, жена;

и лаской полнишь соты.

И этим им ценна.

Делись искусством этим -

властить умом дельцов,

поэтов, что как дети,

царей, солдат, смельцов.

Шепчи, я слушать буду.

Пленишь меня, пускай!

Рассказами, как блюдом

корми, и слух ласкай.

Русалка

Глядишь из ейской широты,

на берег не выходишь,

уловкой манишь красоты,

в волнах ладонью водишь,

сиреной сладостно поёшь.

Ты – дева иль русалка?

Меня, других ли так зовёшь?

Ты – нимфа иль фессалка?

Я знаю, сказке тут не быть, -

не дашь за ноги голос.

Желаю трепетно подплыть,

потрогать мокрый волос.

И могут дальше так сверкать

лучи на каплях кожи.

Тебя придётся созерцать,

иль хвост просить не-божьи,

и жаркий пыл души отдать

всеводным тем глубинам,

тобой чтоб, морем обладать,

войдя строкой в былины.

Панковой Катюше

Старый Новый год

В кофейной смоле утопая,

в медовых твоих голосах,

ловлю, на успех уповая,

мерцанья гирлянд в волосах.

И профиль орлиный вещает

о судьбах поэзий, зиме.

И время с порядка смещают

искряшки в богатом вине.

Глядят полусонные тучи

на сумрак, наш тихий дуэт,

и строки внимательно учат,

которые ярче, чем свет;

которые ты пропустила

чрез душу и спела, как Бог,

закончив, чуток загрустила,

что завтра разлу?чит порог.

То завтра, а нынче рыжеет

стеклянно на ветке лиса,

и губ своих ласка свежеет,

и полнятся счастьем веса.

Пусть празднично рай наш сияет

и лакомый маленький пир.

Год каждый пускай так сверкает

цветасто-единый наш мир!

Елене Л.

Зве?рище

Как будто дикость преисподней,

гроза охотничьих полков.

С драконом, Цербером он сходный.

А пасть, как сотня злых волков.

Лихое зве?рище в агоньи.

А жил скрипит горячий трос.

Он – изверг, режущий погони,

добычу чуящий, как пёс.

А к черни глаз вдобавок пламя.

А рык – свирепо-ярый гром.

Он гриву дыбит так упрямо,

а шкуру – огненным шатром.

Сетями шрамы стелют тело,

но жив и в стрельбах изувер.

Бессилен меч, капканов дело.

Бессмертный дьявол, а не зверь.

Летят в него смола и глыбы,

но не слабеет, не горит.

Взлетит орлом, то канет рыбой.

Быть может, ласка пыл смирит?!

ПарикMaker

Слова цветные Ваши

услышал с блеска уст,

и стало утро краше

и вдруг цветущим куст.

То робко, то умело

рука вела виски

подобно дирижёру

среди лучей весны.

Игривый вкус улыбки

звенел среди тиши.

И светлой, юркой рыбкой

Вы плыли безо лжи.

И вьющий нити волос,

соцветья падал груз

под Ваш задорный голос,

звучавший даром муз.

Закрою взор, а ноты

знако?мей лучших нот.

Ваш волос цвета мёда,

в который вмешан лёд.

А Ваших рук ладони

несли тепло и свет.

Но вот живой иконой

глядите мне вослед…

Просвириной Маше

Наёмник

Твори всё то, что Царь захочет,

сгодись на песни, труд и бой;

и будь век тем, кто век не ропщет,

и не издаст уставший вой,

и не проявит зла и жалоб,

не встанет бунтом поперёк;

и под штырём, что очень жарок

не выдаст тайны, дела срок.

Умей забыть хозяев прежних,

их, может, вздёрнуть на суках,

приняв законы новых, вешних,

и став петлёй в Его руках.

И будь Его ты верен вере,

имея сто своих в груди.

И будешь сыт, златист по мере

за все поклоны, страх, труды.

Безблагодарность

Всемирно солнце льёт,

тепло лучей даруя.

Но люд жалеет лёд

и ищет тень, паруя.

Угодно, но не всем.

Просимое лишь в стуже.

Ему рад только сев,

но не в часы засушья.

Не к сердцу слугам бед

и всем с дворянской кожей,

али?ссуму, чей цвет

на лик его похожий;

рабам, чьи спины жжёт;

ворам во тьме царящим.

Светило предал крот

давно и в настоящем.

И не милы средь сна

благие чары света,

ночи?, что зла, мрачна,

как толпам речь поэта.

Взглянувшая

В сыром ковше галеры

мелькают дум мальки,

в озёрах топких склеры,

как чёрны фонарьки?.

И взорят в мою гавань,

качаясь в винном сне,

в тумане, что как саван,

вуаль, плывёт ко мне.

Бросают позывные

немые губы фраз,

и чувства порывны?е -

салютом сладким глаз.

То вспыхнет, а то канет,

смеётся, как смотрюсь

в неё. Осколком ранит

надежды, что взовьюсь

страстями к ней и лаской.

Но дым табачных труб

и взгляд притворной маски

не мил мне, да и груб.

Гирляндой светят бусы

и броши льёт маяк.

Подобье видел в Бурсе,

манили ведьмы так.

Поднявши якорь франтом,

даю к отплытью взмах,

ведь с пьяною шаландой

так страшно во штормах.

Будет больно, но будешь расти

Спустись ко мне, молю, губами

к моим нестоящим низам!

Крадусь травой, кустом, дубами

к лучам, божественным призам,

кору сдирая, пальцы раня,

когтей откинув смятых крюк.

Сквозь ветер, снег и солнца пламя,

ищу к Олимпу, в небо люк.

Из нот лепя сырые крылья,

и рёбер павших хруст леча,

восстав из лужи, ямы, пыли,

взлетаю снова, в ритм крича.

В борьбе своей, наверно, кану

(но, Боже, дай, не забытьё!),

постигнув раны, боль, осанну,

до вод дойдя через питьё.

И вот пока не вышел к сану,

за лень стегай меня и вой.

И я взрасту, полнее стану.

P.S. Духовный карлик твой.

Елене Л.

Скорбящая

Собой ты носишь давний траур

по дружбе, вере, дням любви,

порвав веселье чистых аур,

венок из лент Аида свив.

И ты теперь всех тёмных радуй,

даруя им угля плоды,

добавив в соки ярких радуг

сухой смоля?ной кислоты.

Боль из груди потоком моря.

И акварельный взрезав шар

ножом печальной думы горя,

спустив с него дыха?нный пар,

довольна станешь черни мира,

что вышел в явь озло?бы сон,

и что от слёз всё стало сыро,

и стал весь свет тускней на тон.

Появленец

Замучив дух и пару ног

бездомьем, ношею скитаний,

не наш пока ещё что Бог

мечтал о вере, не питаньи,

о правде, равенстве и дне,

когда все умственнее будут,

противясь ри?млянской игре,

и что за это не осудят

ни Рим, ни толпы, ни саны.

Но век мечта противна яви,

ту что творят, кто век гла?вны

в парчу одетые и в славу.

Он, не жалея слов, во тьму

умов, очей вещал всесветно.

Но их глаза привыкли к сну,

хотя тут солнце многоцветно.

Сердечных жил играл мотив.

Но глушь с немногих лишь отпала.

Иные ж взвыли супротив,

взывая сильных об опале.

И хрустнул древний кипарис

и пе?вга, руки распластавши,

и кедр ноги взял. Он вниз

смотрел, глупцов сего прощавший…

Чернь

Раскрыла крылья всеобъятно

подземья ль космоса ли дочь.

Зерни?ща окон, солнца ратно

склевала мигом птица-ночь.

И в сажу город превратился,

дома – в грязь, уголь, гемати?т.

Бессонно ей, ничто не снится.

И белый глаз на нас глядит.

Порой не дрогнет он часами,

то превратится в серый серп,

то веком водит, волосами

дерев играет, дышит вслед.

Порой стучит ветвями в окна,

зовёт неспящих ждать отлив.

И треплет вод и трав волокна

голодной пастью, будто гриф.

Но ворон к у?тру испарится.

Его ль прогонит белый птах?

И вновь всё светом заискрится,

забыв налёт и прежний крах.

Ключ

Устал стоять на твёрдой почве,

и груз идей, трудов держать,

перебирая чётки-строчья,

ища в песке алмаз их; ждать;

опять смиряться в глади поля

с кустом сорнячным посреди;

и, принимая рабью долю,

смотреть на вольные ряды;

и ржавь оковы добрить маслом,

и цепь домашней конуры,

искать лекарство, пусть напрасно,

и инструмент от тли, коры;

искать в грехе, дороге, смехе

свободу от намордных тяг,

ошейных пут, и ждать успеха,

и тайно шить всевольный стяг…

Ведь не качает ног, рта лодка,

и не берёт нас вражий меч.

Лишь парой лишних кружек водки

сумеем стойкость тел отсечь.

И пусть летит благое тело

в высоты, падает иль спит.

Ах, кратковременное дело,

что утром траурно горчит!

Обида

Храня обид колючий ком,

глотнуть и выплюнуть так больно,

тосклив и зелен дикий сом;

и на губах от грусти сольно.

Плыву и воду рву во зле,

хвостом отпарывая клочья.

И давит горло шар во сне,

мотает новый ряд цепочкой.

Он тянет вниз. О камни бьюсь,

что раньше были чьим-то комом.

Глядеть на кости, них боюсь.

Отплюнул кто, стопил ли сома.

Держу, теряя речь, с глотком

не чую вкуса в куче, грамме.

Мечтаю только об одном -

не утонуть, храня свой камень.

Экспедиция

Минуя шхуны, сталь корветов,

усы начистив якорям,

рыщу ответ свой средь ответов.

Нос корабелит по морям.

Желая снова видеть солнце,

палю из пушек во хмели

в ночи. Он килем вдаль крадётся,

раздвинув камни на мели.

И парус в стойку, силы в вёсла!

В тумане вновь цепляя вдох,

упорно, зло смыкая дёсны,

трубит всё горло в зовный рог.

Фрегата рёбра все сжимая,

и в плевру паруса внося

всю мощь дыханья и желанья,

летит по водам рысью пса.

И дай, Бог, рейсу быть последним,

найти свой порт и дом, покой

числом осенним или летним,

и сжечь вдвоём корабль свой!

Индульгенция

Облатку в рот – монету Бога,

за отпуск новых, всех грехов,

пахавших вражье поле рогом,

мечом – тела и живь мехов.

И кровь вина впитаем в поры,

толкнув по горла борозде

ком теста, полня тре?зви норы.

Ах, сколько ж крови во Христе?!

Карманов шахты платят щедро,

купив меж акций весь лоток,

счерпав свои живые недра

в мечтах, что дал прощенье Бог.

Жар исцеленья будет греть их

за дверью храма и в домах.

В то будут скрепно верить дети,

греша при свете и впотьмах.

Алёшка и море

Горла?ны вновь о небе вторят,

иные – ищут цвет лаванд.

Моя же лодка ищет море

и рыбу, что крупнее Анд.

Я крюк отлил, согнул в Дамаске,

и сеть широ?ко сам пошил.

Собрал все силы и оснастку,

сомненья, страх весь сокрушив.

Ну, всё уже! Быстрей бы в море!

Не ровен час, как кто другой

изловит рыбу в том задоре,

которым пышу год сухой.

Вперёд! Отсюда! Тут забыли

о крыльях, силе, воле дум

и небе; даль себе закрыли

стена?ми страхов, зная шум

волны, свободы лишь по картам

и книгам, кадрам кинолент,

утратив раж побед, азарта.

Я уплываю. Там мой свет!

И пусть его достичь неможно!

Чем ближе к солнцу кину сак,

тем мысли легче, неострожней,

и рыб диковинней косяк.

Божьи мысли

Какие мысли думал Бог,

мою судьбу с твоей сплетая,

вливая в нас любовья сок,

и каждый день уто?к вливая?

Наверно, думал о весне,

о детском плаче и прогулках,

о том, что счастием везде

поля засеем, закоулки.

Быть может, знал обоих нас

сильнее нас самих бывалых;

мечтал украсить блеском страз,

и дать покой бегущим, алым.

В какие волны, сушь хотел

отправить, иль лишить чего-то?

Чтоб каждый соль свою доел

и мёд испил в лучах восхода?

Чего желал он выдать нам,

какою краской разукрасить?

Но знаю я, его весь план

с учётом битв был всё ж прекрасен!

Татьяне Ромашкиной

Машечка

Лучится сказочное имя,

с утра влетает первым в ум,

и входит в сны медово, зримо

цветами самых спелых клумб;

салютом брызжет так всеярко,

что с лиц печальных сходит груз.

Оно мне выпало подарком

сочнейшим, радостным на вкус.

Его нашёл в потоке окон

пустых и грешных, и святых,

узрев в тиши светлейший локон

и поступь ног его цветных.

Ах! Это грех – не спеть поэту

о нём, иль вовсе не узнать

его свеченья, чар, секрета,

что могут слух теплом ласкать.

И вот, ещё один повержен

герой от ласки добрых рук.

Оно – бальзам душе заме?ршей.

Оно – пока что страсть и друг…

Просвириной Маше

Бродячий музыкант

Толкая ком живого сердца

мешки дыханья в те края,

где будет радостно им петься,

в углах ни ноты не тая;

туда, где наш дуэт соитьем

исполнит песенный разлив,

хватая каждый бриз наитья

и запах мака, роз, олив.

Спеша и трогая все струны

ветвей иссохше-дорогих,

я кожей дхола вижу лунность,

деревья – станами нагих

танцо?вщиц, с ку?дрями живыми

в белёсых, чайных ли тонах

тела их (в роще обжитые)

манят с опушек, в сторонах.

Гастролью буду полнить тропы,

мотив и пыл нести в ту даль,

где меж воды, пустынь, сугробов

меня солистка будет ждать.

В порту

Обняло якорь дно,

приняв его в объятья.

Глаза кают цепно

глядят особой статью

на неба купол, в даль,

где соль сжигала руки,

щипала трюм, сусаль

фигур, и стен натуги.

А ветер в парус бил,

держали строй волокна.

Одни смотрели в Нил,

другие в город – окна.

Уставший остов, киль

о пыли троп мечтает;

пройдя пять тысяч миль,

мечту о снах качает.

И вот средь дней зимы,

направив стрелки галса,

корабль в зоне тьмы

в любви земле признался.

Жертвоприношение

Оплату дам букетом душ

и ожерельем из сердец,

когда возьму заветный куш -

тебя, как чуда образец.

Богам молитвы вознесу,

и жар направлю костровищ

в небесья, брызгая росу,

отваром древним с корневищ.

За счастье выплачу налог

какой бы Бог не запросил!

Из буквы вытяну я слог,

стараясь сотней своих сил.

Любым я толком послужу

во имя сладости мечты.

Весь ад цветами засажу

в пылу победной череды.

Заброшу бой, ремёсла, дом.

Не жа?дясь жертвами, ценой,

устрою мира всего слом,

лишь только б ты была со мной!

Волчья зима

И пастью дикой ввысь звуча,

зубами костно так стуча,

и злобью злобною мыча,

в морозе воями крича,

и стиснув жилы все у рта,

собравши мыслей все сорта,

меха посъёжил, чуть примолк,

ищу в зиме голодной толк.

Всё так, чтоб ленно не уснуть?

За хвост себя чтоб не куснуть?

Иль чтоб овчарням дать пожить?

Иль спортом зайцев закружить?

И меж полос стогов и нор

нет никого с осенних пор.

И лишь лиса, костром горя,

даёт надежду, не хитря.

Мечта про мякоть коз и кур

бредёт под кожей наших шкур.

Студёну ночь живя в лесу,

костьми тряся, мы ждём весну…

Очарованный заяц

Улыбки три – уста и глазки,

дороже сотен, тысяч лиц.

Ты красишь явь собою-сказкой.

Не канет Троица их вниз.

И не скрадут тоска и вечер

всё их прозрачие и шарм.

Они – маяк дороги млечной.

Они смиряют буйства жар.

И мне так греет, гладит душу