Читать книгу: «Подхватить зеркало. Роман с самим собой», страница 2

Однажды утром все узнали, что молоденькая медсестра ночью бросилась под поезд. Несчастная любовь, беременность от женатого мужчины. Полгода спустя, на охоте случайно застрелили офицера. Время от времени происходили автокатастрофы и в госпиталь привозили пострадавших. Молодой офицер стрелялся в висок, пуля пробила лобные доли мозга, он остался жив, но сошел с ума.

Рано узнал я словосочетание «в двадцать четыре часа». Именно столько времени требовалось, чтобы отправить в Советский Союз проштрафившегося офицера, или вольнонаёмного, невзирая на звание и прошлые заслуги.

В дни венгерских событий 1956 года все русские сидели в ГДР, как на иголках. В семьях рассказывали о каких-то жутких вещах, о стрельбе и гибели мирных людей. Ещё страшнее было в дни Карибского кризиса. Ждали, что вот-вот грянет новая Мировая война, в которой было бы мало шансов выжить, потому что это – была бы ядерная война.

Во времена политического затишья жить в ГДР было очень комфортно.

Вспоминается театральная фраза: «А где-то далеко есть другая, красивая, интересная жизнь». Бог ты мой! Еще ребенком я успел увидеть эту жизнь. Мы с отцом в Потсдаме. Мне лет семь-восемь. После прогулки по знаменитому парку королей «Сан-Суси» зашли в летнее кафе. Седой, благообразный немец играет на саксофоне что-то медленное, невероятно красивое! Я слушаю, открыв рот, впитывая в себя каждый звук. Это – настоящее волшебство! Я впервые в жизни слушаю живую музыку! Нас окружают несмешиваемые запахи цветущих лип, кофе, сигарного табака. Слышится негромкая сдержанная немецкая речь.

Я и сейчас вижу перед собой умиротворённое, доброе лицо своего отца.

Все офицерские семьи в ГДР были прикреплены к продовольственным складам. Склад в Белице находился в массивном, приземистом здании морга, в подвале.

Врезалось в память. Мама стояла в небольшой очереди за продуктами, а я, отбежав в сторонку шагов двадцать, глядел в огромное распахнутое окно на первом этаже. Там санитары тяжело ворочали большое мускулистое тело человека, с трудом разгибая окоченевшие рельефно-накачанные руки, надевая на мертвеца новенькую гимнастёрку. Я уже знал, что это был один из тех четырех солдат, кто насмерть отравился метиловым спиртом.

Воскресное летнее утро. Под окнами нашего дома раздаётся зычный голос Бориса Никифоровича:

– Константиныч! А-у! Какой воздух, какая погода! Давай, выходи скорей! Все грибы наши будут!

На его плече висел лучший на то время гэдээровский фотоаппарат «Exacta Varex» с большим светосильным объективом.

Б.Н. был, как и моя мама, страстным грибником. Отец же был равнодушен к рыбалке, охоте, грибам. Он был любителем преферанса, бильярда, и заядлым книголюбом. Помню, с какой гордостью, он показывал Малютину маленький оранжевый томик Эразма Роттердамского «Похвала глупости» с гравюрами Гольбейна младшего на мелованной бумаге, только что изданного в Москве небольшим тиражом.

О книгах и среде обитания

В пятидесятых-шестидесятых годах в Советском Союзе огромными тиражами издавалась русская и зарубежная классика. Почти всё, что выходило в те годы, появлялось в отцовской библиотеке. Каждый том подписного издания, к удовольствию отца, я встречал радостно: аккуратно, с хрустом раскрывал книгу и, прежде всего, искал картинки, рассматривал их, и даже нюхал воздух от пружинно-скоростного пролистывания свежих страниц.

Через сорок лет в голове моей вдруг вспыхнула строка: «Творожно-мятный запах хрустящих новых книг». Точно знаю, что напечатанные на хорошей бумаге, с вклейками иллюстраций на мелованной бумаге, книги имели именно такой свежий запах – творожно-мятный.

К чтению я пристрастился рано, ещё до школы. Одной из моих первых книжек была большая темно-синяя книга с рельефным изображением профиля А. П. Чехова. Ещё до школы прочитал К. Чуковского, С. Михалкова, С. Маршака.

Родители часто уходили по вечерам в госпитальный клуб, оставляя на столе полную вазу ароматных ярко-оранжевых апельсинов, и я с упоением читал Майн Рида в твердом переплете оранжевого цвета.

Все герои говорили у меня живыми голосами, всей кожей я ощущал раскаленный воздух прерий, чувствовал острые запахи конского пота, сыромятной кожи, выдуманный вкус вяленого мяса.

Иногда, сидя дома один, я подолгу перебирал открытки, купленные родителями в Русском музее, в Музее имени Пушкина, в Третьяковской галерее, в Эрмитаже и неторопливо, подробно всматривался в сказочные, почти реальные картины, уменьшенные до размера почтовой открытки; переворачивал их, и читал вслух названия и фамилии художников, звучащие как музыка: Караваджо, Тинторетто, Джорджоне, Веронезе…

Уж сколько написано и говорено про значение книги в человеческой жизни, о воспитании в семье, о среде обитания. Любое рассуждение на эту тему давно уже стало банальностью. Кто-то очень метко сказал, что если бы Моцарт родился не в Зальцбурге, а в деревне в обычной крестьянской семье, то в лучшем случае, он бы замечательно играл на самодельной дудочке, присматривая за стадом коров.

Спустя полвека после первого знакомства с книгой, я прочитал у Евгения Гришковца, схожие с моими мыслями страницы.

Здесь необходимо пояснение. Женя родился в семье ленинградских интеллектуалов в далёком сибирском городе Кемерово. Он очень рано, много и бессистемно стал читать. И вот, судьба преподнесла ему подарок в виде встречи с ленинградским же учёным, другом родителей – В.А. которого попросили приглядеть в течение трёх недель за четырнадцатилетним парнишкой, на время их отъезда. Этот В. А. ненавязчиво завёл очень интересные разговоры про литературу, про кинофильмы, про жизнь, которую интереснее всего познавать в юношеском возрасте. А чего только стоили списки книг и кинофильмов, расписанных подробно по странам, как в великолепном учебнике! И всё это (книги, фильмы) – было шедеврами. Зёрна упали в благодатную почву, как писали в старину. Мы знаем, кем стал Е. Гришковец. Так что знаменитости рождаются не только в столицах.

И всё же, что бы там не говорили, а в далёких, даже очень больших городах, родители не могут дать своим детям такой объём впечатлений, ощущений, знаний, какой совершенно естественно получают дети, живущие в Петербурге и Москве. Я не оговорился. На мой взгляд, детские впечатления и ощущения – главное в формировании личности человека.

Запомнился рассказ ташкентского журналиста Владислава Поплавского о поездке в далёком детстве к бабушке в Ленинград.

Бабушка жила в центре города в старинном доме, в коммуналке. Культурная столица произвёла на двенадцатилетнего мальчишку потрясающее впечатление! Дома, улицы, проспекты, площади, храмы, памятники, каналы, Нева, музеи, звуки, запахи, люди, их речь, манера общения, готовность показать любому приезжему свой любимый город, – всё это врезалось в память мальчишки навсегда. Но особенно ему, если можно выразиться, ребёнку литературному, запомнилось самовольное проникновение на чердак старинного особняка. Помимо всякой рухляди, скопившейся там за многие десятилетия, он обнаружил аккуратные стопки связанных дореволюционных журналов и газет. Владислав рассказывал мне, с какой жадностью вглядывался он в эти чудесные литографии, в потрясающего качества фотографии, в диковинные и смешные рекламы, в эти бесконечные яти, с каким интересом читал новости столетней давности. «За один летний месяц пребывания в Питере я узнал больше, чем за всю предыдущую жизнь в Ташкенте, – говорил Влад. – Как жалко, что я не родился и не жил в этом городе! У меня была бы другая жизнь».

И это было правдой. Он так и проработал всю свою жизнь в ташкентских редакциях, не реализовав себя, свой художественный, литературный талант и на десять процентов.

Мамин юбилей

9 мая 1956 года маме исполнилось пятьдесят лет. Свой юбилей она решила отпраздновать в Москве, куда мы специально приехали в отпуск из Германии к папиному фронтовому другу. Праздничный стол решено было накрыть в зале трехкомнатной квартиры в доме на Новопесчаной улице. Понятно, что этих москвичей трудно было удивить обильным праздничным столом, но мама расстаралась. Астраханка по рождению, она великолепно готовила рыбные блюда, но в те майские дни в Москве, как на грех не было нужной рыбы. Ну и что! Мама на один день слетала к себе на родину за осетром.

На банкете присутствовал тесть папиного друга, высокопоставленный чиновник из ЦК КПСС – красивый чернобровый, седовласый Павел Иванович, державшийся с баристой простотой. Он был с супругой – тишайшей, маленькой, простоволосой и незаметной женщиной в тонких золотых очках. На юбилей приехала из ГДР и моя старшая сестра с мужем-офицером.

Полгода спустя, в офицерском клубе госпиталя перед сеансом показывали кинохронику Нюрнбергского процесса, и я вдруг увидел Павла Ивановича, находящегося среди членов советской делегации. Того самого, который запросто разговаривал со мною в Москве, перед тем, как сесть за праздничный стол на мамином юбилее.

– Пал Иванович! Пал Иванович! – вскочив, как ошпаренный, завопил я. – Вон он! Это он! Казалось, половина зрителей повернули головы в мою сторону.

Поджарый, сутуловатый, Сергей Николаевич – зять этого самого Павла Ивановича – был настоящим москвичом: деятельным, общительным, невероятно подвижным и простецким. Однако был он далеко не простым человеком. Московский чиновник любил книги, оперетту, вино, женщин, карты, бега, и в свои сорок лет, оставался тем же молодым парнем, которого фронтовая судьба свела с моим отцом. В сущности, Карелин был счастливым и легким человеком. Прошел всю войну и, не получив ни одной царапины, вернулся с фронта в родную Москву. Удачно женился, жил с женой и дочкой в центре Москвы, работал в крупном министерстве, имел служебную машину, дачу, бесплатно, чуть ли не каждый год, ездил за границу, и естественно, был оптимистом.

Он, разумеется, знал, что его фронтовой друг (мой отец) после службы в Германии, должен был вернуться в Ростов в коммунальную квартиру. Каждый раз, хорошо выпив во время очередного застолья, говорил: «Погоди, Андрей, я тебе помогу квартиру в Москве сделать». Отец, понимающе кивал, не веря ни одному его слову, и равнодушно наполнял рюмки.

Через тридцать лет, когда мы уже жили в Ташкенте, помню, я что-то спросил отца насчёт Карелина. «Серёжка? – переспросил отец. – Трепло! – спокойно добавил он.

Много лет спустя, я интересовался у родителей: «Почему вплоть до 1961 года мы ездили в отпуск только в Москву и Подмосковье, а не на Черноморское побережье или в Крым, как делали это чуть ли не все офицеры?» Но вразумительного ответа так и не получил. Мать с лёгкой горечью говорила, что умные люди после службы за границей покупали автомашины, квартиры, строили дома, а мы все деньги оставляли у Карелиных. И я знал – это правда. Слишком долго (до и после войны) мои родители жили, экономя каждую копейку. Похоже, им это настолько надоело, что они решили отрываться по полной, хотя бы в отпусках. Чуть ли не каждый день ездили на бега, ходили по ресторанам, театрам, играли в карты.

После увольнения из армии отец получал хорошую военную пенсию и преподавал в вузе. Однако денег всё равно не хватало, а сокращать расходы родители уже не хотели.

«И под её атласной кожей бежит отравленная кровь». До чего же красивая строка! В надрывной песне на стихи Николая Гумелёва, стилизованной под городской романс, под атласной кожей молодой красивой женщины бежала кровь, отравленная любовью, и в этом нет никаких сомнений. Моя же кровь с детства была отравлена знанием того, как живут советские люди за границей, и в Москве, как живут люди, близкие родственники которых находятся в верхнем эшелоне власти. Семь лет проживания в Германии выработали у меня стойкое убеждение, что примерно так – всегда буду жить и я! Но после возвращения в Союз я почувствовал, что так не получится. Мама всё чаще стала наведываться в комиссионные магазины, чтобы отнести туда какие—то вещи, потом стала ходить в ломбард. Привычка жить на широкую ногу не покидала моих родителей долгие годы.

Первый приезд в Ташкент

Впервые я приехал с родителями в Ташкент, в 1957 году. Мы прилетели из фестивальной Москвы на самом лучшем в мире четырехмоторном, турбовинтовом пассажирском самолете ТУ-114. На таком же самолёте в 1959 году Никита Хрущёв летал через Атлантический океан в США.

Моя мама хотела повидать свою мать, мою бабушку Александру Кирилловну и свою родную сестру Анну Владимировну, которую с детства все звали Нюся. Тётя Нюся с сыном Аликом и бабушкой жили в подвале старого дома на улице Сталина, рядом с Домом офицеров неподалёку от знаменитого Алайского базара.

Та первая поездка в Ташкент запомнилась мне необычной жарой, мягким как пластилин асфальтом, красивым с многокрасочной подсветкой фонтаном у театра оперы и балета, построенного пленными японцами, вкуснейшим бабушкиным вареньем, и долгими посиделками за самоваром, а потом нудной игрой в лото.

Вечерами я сидел во дворе с соседскими ребятами, и мы рассказывали друг другу разные истории и страшилки. Я подружился с девочкой – Наташей, и она в знак дружбы от чистого сердца подарила мне монету 1886 года «100 PESO». На её обратной стороне красовалась надпись «Imperia do Brasil». Эта монета, кажется серебряная, была очень красивая, тяжелая, и я хранил её много лет. Потом она куда-то бесследно исчезла. Разве мог я тогда далеким летом 1957 года в самых дерзких мечтах подумать, что ровно через 45 лет я поеду в далёкую Бразилию, и буду спокойно разгуливать со своим младшим сыном-студентом по улицам Рио-де-Жанейро! Тогда я, разумеется, не знал, что уже не будет никаких песо, и что расплачиваться мы будем реалами, которые будут куплены за доллары, привезённые из России.

Сейчас я думаю: чем была для меня эта стопесовая монета? Случайностью? Знаком? Провидением? Скорее всего – случайностью. Хотя, случайность – понятие довольно сложное и неоднозначное. Вряд ли кто будет спорить с тем, что эта самая случайность в жизни любого человека играет огромную роль. И, в то же время, случайность чем-то похожа на такое понятие как судьба. Великолепно высказался по этому поводу Вольтер: «Случайностей не существует. Всё на этом свете либо испытание, либо наказание, либо награда, либо предвестие». И вот теперь, спустя полвека и используя эту вольтеровскую классификацию, могу с уверенностью сказать, что та стопесовая монета была предвестием.

Тогда же, в Ташкенте, я узнал, что такое баня. Отец был большим любителем парной. В тот день он взял меня с собой. Здесь было много дядек. Большинство из них были черноволосыми, загорелыми и весёлыми. Я узнал, что такое парная баня. Сидел на мраморной лавке подле шайки с горячей водой и невольно смотрел на то, что у них было внизу живота. Я заметил, что это у них выглядело иначе, чем у нас. У одного черного и толстого дядьки это было большим, гладким и красным. Все дразнили его «помидором». Дядьки шутили и громко смеялись.

В первый же заход в парную мне стало дурно. У меня закружилась голова, и отец, ловко успев меня подхватить, вытащил в прохладный предбанник, пахнущий берёзовым веником и чистыми простынями.

Интересно, что диковинное словосочетание «Дон Кихот» (для меня оно звучало слитно), я впервые услышал в Ташкенте. Меня взяли в кино на новый цветной фильм. Из этого кино мне запомнилось, как полоумный долговязый старик сражался с ветряной мельницей. По-моему, это было очень глупо.

Двухнедельный отдых в Ташкенте подпортили два небольших, но неприятных инцидента, связанных с взаимоотношениями моей мамы и тёти Нюси. Был обед с жареной индейкой. Всё куплено и приготовлено, как обычно, было мамой. На обеде присутствовал тётин знакомый. Всё прошло, на мой взгляд, хорошо, но когда дядя ушёл, моя мама заметила тёте Нюсе, что, мол, некрасиво так индейку делить: одну ножку себе, а другую дяде. А нам, значит, крылышки, или что там останется. Началась перебранка. Мама, на правах старшей сестры, припомнила еще какие-то поступки тёти, связанные не только с кулинарией, но и с другими эпизодами жизни тёти Нюси. И пошло, и поехало. Уехали мы на неделю раньше срока. Мама быстро собрала вещи, папа взял такси, и мы выехали в аэропорт. Подъезжая к аэропорту, мама вспомнила про вышитую бухарскую тюбетеечку, которую купила мне в память о посещении Средней Азии. Оказалось, что мы её забыли у тёти Нюси. Мама приказала шоферу развернуться и ехать назад. Папа был возмущен, но переубедить маму не смог. Характер у мамы был – тот ещё! Мы приехали назад, мама взяла меня за руку, спустилась со мной в подвал. Тетя Нюся, словно ожидая нас, молча подошла к шкафу, вытащила тюбетеечку откуда-то из глубины и швырнула её на стол.

– Что! Уже успела припрятать? – зло сказала мама. Взяла со стола тюбетейку и нахлобучила мне на голову. Много позже я узнал, что такие отношения между родственниками, часто встречающиеся у русских людей, называются неприязненными.

Об игре на фортепьяно

Меня охватило отчаяние. Неужели нельзя было написать русским буквами: «до, ля»? Нет, надо городить палки с рейками и на верхотуре лепить черные кругляшки. И тут же – другая палка тянется вниз, и кругляшки висят уже вниз головой.

Наталья Толстая

Лето 1958 года. Поезд «Берлин-Москва» подъезжает к столице. Из динамиков звучит наша, милая сердцу, музыка. Все окна в коридоре вагона опущены до упора. Возле каждого окна по два-три человека. Многие, сладко зажмурившись, подставляют лица упругому ветру. Мама зовет меня к окну:

– Алёша, смотри! Уже университет виден!

На её глазах слезы. Вдалеке, сквозь голубовато-серую дымку виден стреловидный контур высотного здания. Потом еще она высотка, еще…

Москва! Белорусский вокзал. Встречающие. Объятия. Поцелуи. Слезы. Ненужные вопросы. Чемоданы. Носильщики. Московский говор. Мы – в Союзе! Отпуск начался!

Целый год в сырой немецкой Прибалтике мы все, и дети, и взрослые, мечтали об отпуске, нетерпеливо ждали встречи с Москвой. И вот, наконец-то я с родителями еду в большом и длинном, чёрно – лакированном правительственном ЗИСе по солнечной столице. За рулем – респектабельный седовласый водитель по имени Виктор Иванович. Я жадно гляжу в открытое окно и не могу наглядеться на эту красоту. В салоне автомобиля по радио Владимир Трошин поёт «Подмосковные вечера», а мы едем по гладкому как стол шоссе в Подмосковье, на служебную дачу.

Боже, какая это была Москва! Умытая коротким летним дождем, зеркально сверкающая мокрым асфальтом, тысячами окон, огромными витринами магазинов, она неслась мне навстречу, наплывая громадами домов, широченными проспектами. Казалось, что я попал во внутрь кинокартины «Весна». Но это было не кино, а настоящая жизнь! В сто! в тысячу раз! лучше, ярче, цветистей, и праздничней любого, самого красивого кино!

Вся Москва говорила о Ван Клиберне (так удобней). Он стал победителем Первого Международного конкурса имени Чайковского. В городах и сёлах, квартирах и в автомобилях, в поездах, и на теплоходах – повсюду звучали фрагменты его блистательной игры, и, чаще всего, начальные триумфальные раздольные аккорды самого известного в мире фортепьянного концерта! Это была музыка торжествующего счастья, и всем казалось, что счастье, вот оно, совсем рядом. А у меня, восьмилетнего мальчишки оно уже было. У меня было всё, о чём только можно было мечтать, и даже больше!

Всезнающие, падкие на слухи, лучше всех осведомлённые москвичи говорили, что Ван Клиберн ученик русской эмигрантки первой волны. Советские люди гордились, что русская пианистическая школа, как была, так и осталась лучшей на планете. Долговязый, кучерявый, длиннопалый (руки как у Рахманинова!) американец покорил сердца членов жюри и всех слушателей неожиданной пронзительностью, эмоциональностью и искренностью, столь свойственной именно русским музыкантам.

Вернувшись с родителями из отпуска в Германию, я посмотрел вместе с родителями (как по заказу!) фильм про мальчика из бедной семьи, который стал великим пианистом. В конце фильма юноша играл Первый фортепьянный концерт Чайковского, уже навечно засевший в моей голове после конкурсных московских дней. Мамочка моя плакала, не скрывая слёз. Мы вышли в тёплую летнюю ночь, и мама, ещё не отошедшая от фильма, сказала: «Ты видел? Вот! Учись музыке! Может быть, и ты станешь знаменитым пианистом!»

Будучи, женщиной простой и энергичной, мама не стала откладывать свой дерзкий план в долгий ящик. Чуть ли не на следующий день она села в аккуратно-игрушечный многодверный вагон поезда и махнула из городка Белиц в городок Бельциг. Вечером привезли старинное красивое пианино орехового дерева с резными бронзовыми подсвечниками. Я во все глаза смотрел на это чудо с восторгом и неясным чувством тревоги.

Мама рассказала, что купила пианино «W. Emmer» по дешевке, на аукционе. Какая – то немецкая семья сбежала в Западный Берлин, оставив всё, прихватив с собой только один чемодан.

Никто из офицерских детей так и не понял, откуда, свалилась эта учительница по музыке. Звали её красиво и необычно – Карина Альфредовна. Это была худощавая, подтянутая, седовласая немка с продолговатым бледным лицом и внимательными тёмно-карими глазами. Она была похожа на гувернантку. Впрочем, её так и воспринимали в семьях советских офицеров, имеющих детей и пианино.

Казалось, что одета она была всегда в одну и ту же длинную, плотную темно-серую клетчатую юбку и в две шерстяных кофты крупной ручной вязки. От неё всегда пахло чем-то непонятным, цветочно – приторным, искусственным. Когда урок был плохо выучен, то этот запах нёс с собой неприятное ощущение приближающейся опасности.

Всех детей Карина (так, упрощённо звали её за глаза и взрослые и дети) почему-то учила по большим советским книгам: «Самоучитель игры на фортепиано» и «Школа игры на фортепиано». Уже через несколько месяцев занятий, она предлагала родителям своих учеников купить ноты Черни, Шмидта, Баха, Шумана, Бетховена, Сметаны, Шуберта, Шопена, превосходно изданные Лейпцигским издательством.

Поначалу подполковник Малютин посмеивался: «Господа офицьеры хочут дать своим чадам культурное, понимашь, образование». Однако не удержался и тоже пригласил Карину Альфредовну. Теперь Борька и Вовка по очереди терзали старинное пианино «Блютнер», которым скромно гордился их отец. Через полгода «Блютнер» увезли в неизвестном направлении, и в просторной гостиной появился роскошный концертный рояль «Бехштейн» на хрустальных конических подставках.

Увлечение музыкой оказалось настолько заразительным, что теперь во многих офицерских домах появились пианино, – у кого старые, «Беккер», «Хофман», «Вайнбах», у кого появились пахнувшие свежим лаком, малогабаритные «Рёниш», «Циммерман», «Петроф». Но подполковника Малютина никто так и не сумел переплюнуть.

Как и для многих детей, для меня началась пытка. Гаммы, аккорды, арпеджио, этюды. «Откуда взялась эта чёртова немка?» – зло думал я и опасливо косил влево, где рядом на стуле с прямой спиной сидела приторно пахнущая Карина Альфредовна. Действовало на нервы, что почти всегда у неё были обнажены верхние, длинные зубы, которые закрывались губой только в момент, когда она записывала элегантной шариковой золотой авторучкой, купленной в Западном Берлине, задание в тоненькую советскую тетрадь.

Карина была строгой учительницей и не выносила русского разгильдяйства и лени. Она без малейшего стеснения делала выговоры родителям своих учеников. Её, в частности, раздражало, что я никак не хотел привыкнуть к правильной постановке кисти. Начинал играть нормально, а через пять-десять тактов кисти рук опускались все ниже и ниже. Карина срывалась и переходила на родной язык: «О, mеin Gott! Apfel!» – громко говорила она и больно тыкала острым карандашом в ладонь снизу. «Яблоко! Представь себе, что ты держишь яблоко! Понял?» – с затаённой угрозой спрашивала она. Через какое-то время, безмолвно сидящая в уголке комнаты мама не выдерживала и предлагала: «Карина Альфредовна, давайте кофейку попьём». Ура! Наступал долгожданный перерыв!

Мама варила настоящий кофе из зерен «Арабика», купленных в Елисеевском магазине, или в гастрономе в высотке на площади Восстания. Перед варкой обжаривала на чугунной сковороде, потом перемалывала на ручной кофемолке. Такой кофе могла позволить себе далеко не каждая немецкая семья в ГДР. Настоящий кофе в Германии был дорог. По всему дому разливался чудный аромат благополучия и комфорта. К кофе подавались бутерброды с хорошим сыром и сырокопчёной колбасой. Как-то раз, во время очередного кофейного перерыва, Карина не без гордости сообщила, что она училась «в Петерсбурге», в консерватории, которую, кстати, закончила до революции и моя бабушка по отцу.

Перерыв скоро заканчивался. Я снова садился за инструмент, Карина приближала свое строгое лицо, теперь от неё пахло не цветочно-приторно, а смесью пережеванного с хлебом сыра, копчёной колбасы и кофе. Она тихо, но настойчиво продолжала повторять: «Не опускай кисти! Представь, что у тебя в ладонях по яблоку».

Что бы там не говорили, но Карина Альфредовна была отличным педагогом, и марки не зря брала. Из Советского Союза доходили сведения, что её ученики успешно поступали в музыкальные училища разных российских городов, а две девочки поступили в знаменитое Гнесинское училище в Москве.

Я был плохим учеником – ленивым, нетерпеливым, своевольным, и быстро возненавидел тупые гаммы, аккорды, арпеджио и бесконечные этюды Черни, Шмидта. Карина мучилась со мной, имевшим, по её мнению, абсолютный слух.

Ноты всё больше сковывали меня. Мне не терпелось играть то, что нравится, то, что хотелось, а не какую-то скучную классику. Я рано стал подбирать по слуху, поразив своих родителей и их приятелей очень верно и четко сыграв в ля-миноре, сразу же, с левой рукой «Аргентинское танго» из только что увиденного слезоточивого кинофильма «Моя бедная, любимая мать» и «Албанское танго», безумно популярные в пятидесятые годы. Теперь ни один воскресный обед с папиными сослуживцами не обходился без моего выступления. Моим родителям было, чем хвалиться. Ни одна офицерская семья в городке не могла представить своим гостям ребёнка, прилично играющего по слуху популярные ресторанные вещи. Начало было положено и мне пришлось расширять свой репертуар.

Через некоторое время затея с обучением музыке у подавляющего большинства семей закончилась, как говорят в Одессе, обычным гешефтом, – покупкой пианино в ГДР и пересылкой их в Союз исключительно для немедленной продажи. Среди офицеров было немало оборотистых людей, желавших как можно больше выжать из своего пребывания за границей. Эти люди, с точки зрения моей мамы, неважно питались, и сильно экономили. В основном, продукты брали с продовольственного склада. Наиболее ухватистые офицерские жёны умудрялись отправить по три, а то и по четыре инструмента! Не случайно, вплоть до середины семидесятых годов, комиссионные магазины в городах СССР были уставлены пианино разных марок и возрастов, а так же щедро представлены гобеленами, хрусталем, фарфором и другими гэдээровскими промтоварами, которые можно было встретить в Союзе каждом приличном доме.

Мои родители не были деловыми людьми. Они не копили на машину, на дачу, на строительство дома. Жили не шикарно, но уж точно не бедно, как говорится, в свое удовольствие, ни в чем себе не отказывая.

Отец рассказывал, что в мае сорок пятого в Праге командование подарило ему две (!) трофейные легковые автомашины, но он не стал возиться с их оформлением и переправкой в Союз. Он просто… от них отказался. Помню, рассказывал он об это совершенно спокойно (зачем мне вся эта возня?), а слушатели смотрели на него как-то странно. Мама привезла из Праги только английские настенные часы, ей понравился их мелодичный бой, и какие-то столовые приборы из нержавеющей стали.

Изредка советских офицеров возили на экскурсию в Западный Берлин. Возвращались они оттуда слегка обалдевшими, словно побывав на другой планете. Капиталистическая витрина Запада была намного богаче и нарядней, чем восточно-немецкая. Германская Демократическая Республика ещё только строила социализм, а там уже во всю свирепствовал капитализм.

Наши военные врачи из разных источников каким-то образом узнавали про новейшие медицинские препараты, разработанные и испытанные в капстранах (почему-то считалось, что они лучше), и если кто-то из родственников или друзей заболевал, то они заказывали лекарства Карине Альфредовне. Она беспрепятственно ездила к своим родственникам в Западный Берлин. Тогда ещё не было Берлинской стены.