Читать книгу: «Новеллы. Первый том», страница 3

– Подойдите к настоятелю и скажите, что если он не выдаст монахов по списку, то вы сожжёте храм.

Угроза подействовала. В тот же день все были арестованы.

Щемилов снискал себе славу опытного работника.

Со временем у Василия с Ксенией появились друзья. Их стали часто приглашать в гости.

Как-то их позвали к себе супруги Кузины, жившие в соседнем доме. Александр Кузин был коллегой по работе, служил в том же отделе, что и Василий, его супруга Валентина возглавляла музыкальную школу. Вечер в кругу новых знакомых удался. Хозяйка сама музицировала и даже неплохо спела для гостей романс «Очи чёрные». На этой вечеринке собралось много народу, и голос Валентины, имеющий широкий диапазон и насыщенный переливами колорит, произвёл сильное впечатление на гостей. Слушатели хлопали, кричали «Браво!» и просили повторного исполнения песни. Не хлопала и не выражала абсолютно никаких эмоций только Ксения, потому что романс напомнил ей детство, и она впала в ностальгию. Этот чудный романс пела её мать, Лидия Николаевна, под аккомпанемент деда.

К Ксении подошёл хозяин дома и спросил:

– Вам не понравилось, как поёт Валя?

– Отчего же не понравилось? Понравилось.

– Тогда почему вы не хлопали со всеми?

Ксения не знала, как ответить. Чтобы перевести разговор на другую тему, она взяла с полки какую-то деревянную статуэтку и спросила:

– А что это?

– Какой-то идол.

– Откуда он у вас?

– Брали шамана, у него в юрте и экспроприировал.

– Стоит она у вас не на видном месте, – сказала Ксения только для того, чтобы не возвращаться к разговору об аплодисментах.

Знала бы она, что её фраза в каком-то смысле станет роковой. Однако не всегда мы ведаем, что творим.

– А мы сейчас повесим его на видное место, – сказал хозяин. Взял гвоздь и прибил идола к стенке, так что гвоздь проткнул грудь статуэтки.

Минула неделя. Кузин пришёл в городскую поликлинику, где теперь работала Ксения, с жалобой на боли в груди. Она осмотрела его и увидела опухоль, которая появилась именно в том месте, в которое он забил гвоздь идолу. Ей стало не по себе. Она передала Александра Кузина дежурному врачу и сразу отпросилась домой, где рассказала мужу о случившемся.

Василий отмахнулся от жены и произнёс с раздражением:

– Опять ты со своими религиозными штучками? Ну когда ты перестанешь верить во всякую чепуху?

– Никогда, – ответила Ксения и добавила: – Как не верить, если все налицо, и тебя, если ты еще не забыл, мы молитвами, а не таблетками поднимали на ноги. Сам вспомни, как врач Галдан, прежде чем приступать к сеансу иглотерапии, заставлял тебя молиться?

– Ладно, ладно, не злись, давай не будем ссориться, – пошёл на попятную Василий. – Я с тобой могу согласиться лишь в том, что в жизни действительно иногда случаются странные, необъяснимые совпадения, красноречиво говорящие сами за себя.

Здесь следует сказать, что есть люди, для которых жизненные уроки не проходят даром, к таким относилась Ксения, и есть люди, которые, напротив, не замечают того, что подсказывает жизнь, упорно не хотят внимать урокам, и к этой категории относился Василий. На таких людей тяжко смотреть. Это всё равно что смотреть на слепого, который идёт к краю обрыва, к пропасти. Ты ему кричишь: «Там пропасть! Там пропасть! Не иди туда!» А он всё равно идёт.

Потому споры по поводу суеверий между Ксенией и Василием носили не случайный характер, это был принципиальный конфликт, и Ксения пыталась объяснить, что жизнь человека состоит из причинно-следственных связей, и каждый в итоге всегда пожинает плоды посеянных семян. Ксения сильно переживала, что муж не видит посылаемых знаков свыше, не прислушивается к сигналам. Она, понимая, что против власти сопротивляться бесполезно, и то, что на благополучии семьи может отразиться ее личное отношение к вероисповеданию, не ходила в церковь, не молилась прилюдно, вела себя неприметно, насколько это было возможно. Наряду с этим, знаки судьбы, проявляющиеся в ее повседневной жизни, Ксения видела отчетливо, примечала их, проводила параллели причин и следствий, понимала, откуда и за что возникают те или иные ситуации.

То, что опухоль у Кузина возникла ровно в том месте, в которое он вбил гвоздь идолу, по её мнению, было самым настоящим знаком свыше, который кричал ему – остановись, задумайся над тем, что ты творишь, не оскверняй того, что сам еще по незрелости своего умишка не осознал.

В тот же день она пошла в дом Кузиных и попросила Валентину продать ей эту статуэтку.

Хозяйка широко улыбнулась и ответила:

– Если вам нужна эта безделица, возьмите её даром, она все равно в нашем доме не к месту!

После этих слов Валентина взяла кухонный нож, выковыряла идола из стены и вручила его Ксении. Та поблагодарила соседку.

Она завернула идола в тряпицу и поехала в ближайшую деревню; там она попросила людей указать, где живет шаман.

Местные жители не хотели этого делать. Но Ксения предложила деньги, и её отвели в дом шамана, она показала ему идола и рассказала всё, что произошло с Кузиным после того, как он надругался над фигуркой.

Шаман то прищуривал свои и без того узкие глаза, то смотрел вдаль словно сквозь стены, то, будто осуждая человека за его невежество, покачивал седой головой.

Она закончила свой рассказ вопросом:

– Научите, как спасти человека? У него уже очень большая опухоль, и это представляет опасность для его жизни!

Шаман тяжело вздохнул.

– Надо смазывать продырявленное место медвежьим жиром, – посоветовал он.

– Идолу? – неуверенно спросила Ксения.

– Ему же причинили боль, – ответил шаман.

Ежедневно по три раза в день Ксения смазывала идола медвежьим жиром так, словно лечила больного человека. Через неделю Кузин пошёл на поправку, а через месяц опухоль исчезла.

Как только Александр исцелился, Ксения отвезла идола тому самому шаману и попросила принять его в дар. Шаман с радостью согласился, и она вручила ему статуэтку.

Однако судьбе было угодно ещё раз испытать как Василия, так и Ксению. Шёл 1932 год. В Читинское отделение ОГПУ пришёл приказ разрушить ступу Агвана Силнама, находящуюся в Кижинге. Начальник дал распоряжение Щемилову поехать в Кижингу вместе с молодыми сотрудниками, прикрепленными к нему для осуществления данного указа, и провести мероприятие по зачистке земли от этой духовной обители. 30 июля рано утром машина с тремя сотрудниками ОГПУ выехала в Кижингу. По дороге Щемилов стал листать документы. В них было указано, что Агван Силнам вместе со своим учителем Лобсаном Санданом противостояли атаману Семёнову, за что оба были посажены в тюрьму в 1919 году. Агвана Силнама арестовывали дважды. Вскоре после второго ареста Агван-лама скончался, это произошло после его освобождения из тюрьмы по дороге домой. И тело его оказалось нетленным.

– Агван Силнам был йогом такого уровня… – давал показания один из очевидцев. – Что смог войти в высшую стадию созерцания самадхи и достичь невозмутимости.

Покойного Агвана Силнама посадили в красный деревянный ящик, в руки ему вложили ваджру (основной тантрический атрибут, символ буддийского метода) и дильбу (колокольчик, символизирующий мудрость). Ящик замуровали в ступу, вокруг которой верующие стали совершать молитвенные обходы. Чтобы прекратить среди людей суеверное веяние и эти обходы, был дан приказ разрушить ступу. До места назначения добрались к полудню. Возле субургана уже ждали местные комсомольцы, экипированные кирками и молотками.

Щемилов вышел из машины, по-хозяйски поприветствовал комсомольцев. Затем произнес короткую емкую речь – лекцию о вреде религии, после чего поручил сотрудникам Сабакаеву и Кромешкину заложить под сооружение субургана взрывчатку.

Приказ был скоро исполнен, всем велели с целью соблюдения правил безопасности спрятаться за деревья, затем подожгли шнур. Громко прогремел взрыв, и груда размельченных камней поднялась пыльным облаком к небу. После того как пыль и дым рассеялись, все присутствующие увидели разрушенный купол субургана и сидящего внутри ступы на обломках ящика старого ламу.

Комсомольцы зашушукались, ведь старик был как живой, кожа его совсем не истлела, в правой руке святой держал какую-то бумагу. Странно и необъяснимо это выглядело на фоне полностью разрушенного строения, ведь совсем никак не пострадала мумия спящего монаха.

Щемилов, как ответственный за данное мероприятие, первым подошёл к разрушенной ступе. В это время мгновенно поднялся ветер. Листок бумаги, который держала мумия, вырвало и понесло в сторону Василия. Долетев, листок прилип к его груди. Щемилов взял его и стал разглядывать, однако прочесть текст не мог, ибо написано было по-бурятски.

Василий поманил пальцем одного из бурят-комсомольцев, с любопытством выглядывающего из-за дерева. Когда тот подошёл, Щемилов попросил перевести написанное.

Комсомолец стал читать вслух:

– Эта ступа будет взорвана тридцатого июля тысяча девятьсот тридцать первого года. В разрушении святыни будут участвовать Щемилов, Сабакаев, Кромешкин… – и далее перечислялись фамилии всех добровольцев, кто присутствовал при разрушении ступы.

Когда чтец прочитал свою фамилию, он остановился, затем посмотрел по сторонам, бросил листок на землю и, сорвавшись с места, перепуганный убежал прочь. Его примеру последовали все местные комсомольцы. Боясь кары небес и побросав кирки, они быстро ретировались.

Василий поднял с земли бумагу и, ничего не понимая, сунул лист в карман. В этот момент к нему подошёл Кромешкин и сказал:

– Начальник, поехали домой.

Щемилов кивнул.

Кромешкин залез в автомобиль и стал заводить мотор. Но тот не заводился. Василий подошёл к Кромешкину:

– Что случилось?

– Думаю, двигатель заклинило, Василий Сергеевич.

– Хорошо, тогда за неимением выбора добираемся каждый своим ходом, – скомандовал Щемилов.

– Машину оставляем здесь?

– Конечно, а что с ней сделается, если двигатель не работает. Завтра за ней приедут и отгонят обратно.

До дома Василий добрался только к поздней ночи. Жена обеспокоенно встретила его.

– Что случилось, ты где так долго был?

– Все дела, дела, – не стал он вдаваться в подробности, заведомо зная, как она может отреагировать.

На следующий день на работе Василий узнал, что никто из чекистов, бывших с ним при разрушении ступы, не вернулся домой. И Сабакаев, и Кромешкин погибли по дороге: их загрызли волки. Но самое странное было то, что в той самой бумаге, что прилетела к Василию из рук монаха, конкретно указывалось, что Сабакаев и Кромешкин примут смерть от дикого зверя. В бумаге было написано про каждого, кто участвовал в разрушении ступы – не только фамилии, но и кармическая кара, и Щемилову стало понятно, что и ему не избежать проклятия старого монаха. Говорилось, что он потеряет ум и умрёт от последствий тяжелой болезни. Два дня Василий ходил сам не свой, он всеми силами гнал от себя навязывающуюся мысль, считая ее отголоском суеверия, даже думал, что может кто-то таким образом подшутил над ним, заведомо зная, что именно ему предстоит быть на объекте. На третий день он не выдержал и всё рассказал жене. Ксения расплакалась и потребовала, чтобы он немедленно уволился из ОГПУ.

– Если завтра не подашь заявления на увольнение, послезавтра я заберу Петьку, и больше ты ни меня, ни сына не увидишь.

Впервые за время их совместной жизни Василий послушался супругу. На следующий день он записался на приём к начальнику Сбруеву и положил заявление об увольнении на стол.

– Я хочу знать причину увольнения, – сказал Сбруев.

– Жена требует, – ответил он, тяжело вздохнув, и тут же добавил: – После гибели Сабакаева и Кромешкина.

Начальник понимающе кивнул, и это означало, что он принял данный довод как веский, ведь в их отделе все только об этом и шушукались: действительно ли стоит человеку быть атеистом или же стоит признать наличие божественной руки, карающей человека за грехи.

– И куда думаешь идти, где работать?

– Не знаю ещё.

– Работать-то где-то надо. У тебя ребёнок маленький, небось, каждый день есть просит?

– Просит. Ещё как просит!

– Давай-ка мы тебя в милицию определим? Я даже перевод смогу сделать из нашего ведомства к ним, ты сотрудник очень хороший, ответственный, проблем не возникнет, я подпишусь за тебя!

Так и решили. Сбруев позвонил начальнику городского управления милиции. Отрекомендовал Щемилова с положительной стороны, и тот дал добро на его перевод в свое отделение милиции, да и место свободное для него как раз было. Уже через неделю Василий, влившись в новый коллектив, работал следователем в городском отделе.

Там ловили людей, которые нарушили закон. Там не надо было взрывать храмы и могилы, запугивать людей. В каком-то смысле это была более благородная работа, и Василий с удовольствием трудился до 1940 года.

Еще через год начальник милиции вызвал его к себе и сказал:

– Здесь дело такое, надо конфисковать у шаманки Удган Сэсэг юрту, чтобы не жила возле города. Юрта её недалеко стоит, и горожане каждые выходные толпой к ней идут. Вообще-то это не наше дело, это забота ОГПУ, но они ее сбросили на нас. Отвертеться от этого дела нам не удалось, и вот я вспомнил, что ты же у нас работал в ОГПУ?

– Работал.

– Будь добр, займись этим вопросом, а я тебе премию выпишу!

Василий Сергеевич попытался отказаться, но начальник долго уговаривал и много чего обещал. Дав согласие, Василий подумал: «Была бы здесь Ксения, не согласился бы я на это дело никогда!» В итоге Щемилов отправился вместе с двумя подчинёнными выгонять шаманку из насиженного жилища.

– Давай, выселяйся, – сказал Василий. – Рабоче-крестьянская власть конфискует у тебя юрту!

– А где же я буду жить, да и куда мне идти? – растерянно и обреченно спросила шаманка.

– А вот ты духов местности почитаешь? Пусть теперь они о тебе и позаботятся.

– Не уйду я отсюда никуда, – ответила шаманка и уселась на ритуальный трон.

Щемилов обратился к милиционерам, пришедшим с ним:

– Что будем делать?

– Надо поджечь юрту, сама уйдёт, – предложил один из них.

Так они и сделали. Они подумали, что шаманка испугается и выскочит сразу, как поймет, что юрта горит. Обложили дом хворостом, которого вокруг было полно, и подожгли его. Юрта вспыхнула мгновенно и сгорела быстро, как сухая спичка, а шаманка, к их большому удивлению, осталась внутри, и, погибая, голоса о помощи не подала.

Милиционеры вернулись домой. Понурым пришёл домой и Щемилов. Все произошедшее он держал при себе, ни словом не обмолвился жене. Василий замкнулся, о чем-то напряженно думал и не мог сам себе признаться, что теперь ему по-настоящему страшно от содеянного. Он поверил в карающую кармическую руку, которая достанет его, чтобы привести в исполнение свое наказание.

Так и случилось: буквально через два дня скоропостижно умерла жена Ксения – заразилась от холерного больного. Петру в то время было 8 лет. Смерть любимой женщины подкосила Щемилова и в физическом, и в моральном плане, он места себе не находил, изводя себя тем, что повинен в ее гибели.

Похоронив жену, Щемилов с горя запил, и однажды, напившись водки, взял кол и веревку и направился на место сожжения шаманки. Там он вбил кол в то место, где стояла юрта. Привязал себя за шею к этому колу и кричал каждому проходящему:

– Это я, шаманка Сэсэг, не узнаёте меня что ли?! А ну-ка бегом ко мне на обряд!

После нескольких таких неадекватных выходок его поместили в психиатрическую лечебницу и признали душевнобольным. Сына Петю забрал в Оренбург дед Григорий. Он же и вырастил правнука. Раз в несколько лет привозил его в Читу на свидание с душевнобольным отцом.

После школы Петр поступил в медицинский институт. Окончил его с отличием по специальности «психиатрия» и попросил распределения в Читу. Его направили на работу в Читинскую психиатрическую больницу, где он снова встретился с отцом и, говорят, даже лечил его.

Так заканчивается эта история, которая повествует о том, как карает жизнь человека, когда он считает себя вправе вмешиваться в Божественные процессы, ему не ведомые.

«А может, он улыбнется тебе,

и ничего не попросит взамен,

со всем смирившись в своей судьбе,

не ждя от неё никаких перемен,

не ждя признаний, призваний и слуг,

быть может, скажет: ты – друг и я – друг.

Здесь кто-то светел, а кто-то ярок,

не нужен мне твой список имён,

я прожил сказочный, лучший подарок,

пусть даже если всего видел сон…»

ЗОЛОТО АТАМАНА СЕМЁНОВА

1911 год. Забайкалье.

Город N-ск ничем особенным не отличался от других, таких же небольших сибирских городов. Невзрачные деревянные дома тянулись вдоль улиц. Вот разве что тюрьма, да недавно построенный вокзал, украшали его. Завод, который и стал причиной образования города в этом безлюдном ранее месте, то открывался, то перестраивался, то менял арендатора, но в поселении, которое образовалось вокруг него, давно работали два кожевенных завода, мясной заводик, шубные мастерские и винокуренный завод. Было в городке две церкви, четырёхклассное и одно классное училище, гимназия. Люди знали друг друга, если и не в лицо, то по разговорам соседей.

Ничем не выделяясь, в простом, но добротном деревянном доме, проживала в этом городе семья Удальцовых, отец Степан Александрович, мать Мария Дмитриевна и два их сына – погодки Пётр и Павел.

Степан Александрович работал инженером на транссибирской железной дороге, железное полотно которой проходило через весь город и тянулось далеко вглубь тайги. Тяжелая профессия досталась ему. Особенно сложно было зимой, когда, не смотря на мороз, надо было работать в том же объеме. Тогда, продрогнув за смену до самых костей, Степан Александрович приходил домой, садился за обеденный стол, покрытый белоснежной скатертью, брал в руку поданную женой бутылку водки, наливал не в рюмочку, как обычно, а в приготовленный загодя граненный стакан, и выпивал его залпом. С удовольствием крякнув, он придвигал к себе тарелку с горячей едой – супом, или пельменями, только что заботливо выложенными Марией Дмитриевной из огромной белоснежной супницы, и, также с аппетитом, съедал все до крошки.

Физической силы в Степане Александровиче было, хоть отбавляй, любой другой ему мог бы позавидовать: рост почти в два метра, сажень в плечах, крепкий, мускулистый, жилистый мужик.

Сыновья Степана Александровича рослые, крепкие, умом в отца, учились оба в гимназии. Внешне они были похожи друг на друга, но характером абсолютно разные получились.

Павел пошёл в мать – мягкий, послушный, не терпел ссор, а если таковые случались, старался договориться по-доброму, был очень общительным, да уступчивым, мимо детворы никогда не пройдет и в салки с ними погоняет, и о делах расспросит. Пётр, напротив – нравом в отца пошел, силен, упрям, необщителен, сторонился сверстников, любил уединяться с книгами, рос напористым и непослушным. Часто Петр за своё упрямство и неуступчивость получал ремня, да и сам в драки охотно ввязывался.

Так случилось в их жизни, что оба брата влюбились в одну и ту же девушку – соседку Дарью, дочь купца Стрельникова. Дарья росла красавицей, на радость родителям. Про таких говорят кровь с молоком, посмотришь на нее – взгляд оторвать невозможно. Длинные рыжие волосы она заплетала в тугую косу. К тому же отец, не жалея денег вкладывался в ее образование, и девушка увлекалась математикой и историй.

Оба брата влюбились в нее так, что будто бы ум совсем потеряли. Как-то Павел, на деньги, которые давали ему родители на разные мелкие расходы, купил монпансье, цветные леденцы в сахарной обсыпке, упакованные в красивую металлическую круглую коробочку, разрисованную как шкатулка замысловатыми узорами, и попросил садовника Сокто, работающего у Стрельниковых при доме, передать их Дарье.

Сокто, хоть и мог лишиться своей работы за такой поступок, но он не мог отказать Павлу. С детства два мальчишки дружили, а Сокто, по национальности бурят, был приемным сыном друга отца наших братьев. На свой страх и риск он, поймав момент, когда оказался рядом с девушкой и их никто не мог видеть, исполнил просьбу друга.

– Даша! – шепотом позвал он ее.

– Тебе передали! – Он из-под полы рабочего фартука, показал коробку конфет.

Дарья подошла, и, закрыв его спиной, протянула свою руку назад. Сокто, быстро положил в ее ладонь гостинец, и почти бегом исчез, дабы не привлечь к себе чье-либо внимание.

На следующий день, Павел, вместо того, чтобы отблагодарить товарища, опять сунул ему в руки другую коробочку конфет и попросил его, повторить то же самое.

– Нет, – наотрез отказался Сокто, – один раз еще ладно, а постоянно, я точно попадусь, меня с работы выгонят, а родители и вовсе за это прибьют.

– Ты мне друг или нет? – Стоял на своем Павел, – я бы тебе помог, если бы нужно было.

Сокто, как ни сопротивлялся его уговорам, а все же вновь рискнул оказать помощь другу и в очередной раз, раскрасневшейся от избыточного внимания – девушке, вручил гостинцы.

Пётр случайно видел, как брат передавал Сокто коробочку конфет для Дарьи, и терзаемый ревностью, тоже захотел проявить свои чувства и поухаживать за соседкой. Следуя тем же путем, что и его брат, он, сэкономив на карманных расходах немного денег, также, купил для Дарьи конфет, чуточку подороже тех, что брал его брат.

Встретив Сокто на улице, Петр, протянул ему разрисованную коробочку монпансье и попросил.

– Передай Дарье.

Сокто вообще такого поворота событий не ожидал, и, опешив, возмутился.

– Вы сговорились что ли? Я не нанимался вам в услужники, сами свои подарки таскайте.

– Передай! – Потребовал Петр.

– Меня выпорют, как следует, если поймают, – рассудительно объяснил Сокто.

– Если поймают, то выпорют, – согласился Петр, – поэтому, сделай так, чтобы не поймали, иначе я тебя сейчас побью.

Сокто от такого заявления Петра оцепенел, а Петр ухватил парня за воротник, и встряхнул его для пущей убедительности.

– Ты меня понял? – Спросил он Сокто, зло, глядя на Сокто.

– Понял, – нехотя процедил тот в ответ, и, взяв конфеты у Петра, сунул коробочку за пазуху.

Весь день Сокто караулил, пытаясь найти возможность вручить Дарье презент, но, такого момента в этот день не выпало.

На следующий день, Петр, снова подошел к Сокто, и уже не спрашивая его согласия, сунул в его руку букетик цветов.

– Дорогу сам знаешь, – сказал он, – скажешь Даше, что она мне нравится, – понял?

– Как я цветы то незаметно передам, если даже конфеты все еще в своем кармане ношу?

– Вот и хорошо, – спокойно ответил Петр, – значит, отдашь букет вместе с конфетами.

Сокто, чуть не плакал, отказываясь ходить за девушкой с букетом, но, кулак, поднесенный Петром к его носу, был весьма убедительным аргументом, и от безысходности, парень вынужден был согласился.

Так и стал Сокто, день через день, передавать подарки Дарье от двух влюбленных в нее братьев.

Дарья же охотно принимала подарки и от Петра и от Павла, ей было это приятно, она даже перестала краснеть и наоборот, стала сама находить садовника, чтобы взять у него послания, но кому из братьев отдать свое предпочтение, она не знала, они оба были симпатичны ей.

N-ск – провинциальный городок, все жители знают друг о друге, да и слухи очень быстро ходят из дома в дом.

Степан Александрович и Мария Дмитриевна скоро узнали об увлечении сыновей купеческой дочерью, и задумались над происходящим.

Поздно вечером, когда Степан Александрович пришел с работы, выпив рюмочку водки и, раздобрев, закусывал с аппетитом, жена издалека завела с ним беседу о их детях.

– Не знаешь, откуда и беды ждать! – сказала она.

– Ты о чем? – Нахмурил Степан Александрович брови.

– Сыновья-то наши, на дочь Стрельниковых поглядывают, – вздыхая, поделилась она с мужем.

Степан Александрович ухмыльнулся:

– Что же, дело то молодое,

– Дарья, конечно, хорошая девушка из купеческой семьи, – сказала мужу Мария Дмитриевна, – однако, одного из наших мальчиков она обидит!

– А может, и обоих! – заметил Степан Александрович.

– Может, и обоих, – согласилась Мария Дмитриевна и добавила:

– Если кто-то другой ей приглянется. Так что надо что-то предпринимать, пока беда не вошла в дом.

– А что тут предпримешь?

– Надо обоих отправить куда-то, пока по уши не влюбились! И не стали драться друг с другом из-за девки!

– Куда же ты их отправишь?

– К тётке в Оренбург. Хотя бы на лето, может дурь выветрится из голов.

– А почему только на лето? Думаешь, за лето они позабудут такую красавицу? Нет, если отправлять, то надо отправить надолго, на постоянно, чтобы и образование получали и работа была.

– Пусть едут учиться, – согласился с женой Степан Александрович. – В этом году заканчивается обучение в гимназии. Всё равно им надо определяться с будущим, здесь – то у нас какие перспективы, или завод, или ко мне на железку, а в Оренбурге они смогут найти себе учебное заведение по нраву. На том и решили. Этим же вечером, Петру и Павлу было объявлено, что они поедут в Оренбург, где должны будут продолжить образование по своему усмотрению.

Новость ошарашила братьев, став для них полной неожиданностью, ведь у каждого из них были свои планы на жизнь.

– Ни куда я не поеду, – заартачился Петр.

Степан Александрович посмотрел на Павла, тот молчал, хотя было видно по выражению его лица, что он тоже не хотел уезжать из города.

– Ну, – переведя свой суровый взгляд обратно на Петра, Степан Александрович произнес: – об этом вас никто не спрашивает, если мы с матерью так решили, так тому быть. Такова наша родительская воля.

– Я не поеду, – уперся Петр, – у меня в этом городе есть свои интересы.

– Знаю! – Степан Александрович встал из-за стола, и, похлопав сына по плечу, – продолжил, – знаю я о ваших интересах, уже вся улица гудит, вот и мне сорока на хвосте весть притащила, что я работаю для того, чтобы дочка купца, конфетами щеки себе набивала.

Желваки на лице у Петра заходили ходуном, да и Павел исподлобья уставился на отца.

– И нечего меня взглядом сверлить, – строго сказал Степан Александрович, – если вам деньги на питание не нужны, – он повернулся к жене и уже ей приказным тоном произнес, – больше ни копейки им не давай.

Переведя взгляд на сыновей, он и им таким же тоном объявил:

– Если вы решили ухаживать за дамой, то сами должны заработать на подарки, а не в мой карман за деньгами лазать. – Он крепко сжал кулак, и, стукнул им по столу так, что тарелка подпрыгнула. – Мне деньги даром не даются, а вы на полюбовницу все спустить собрались?

– Не называй Дашу так! – Вступился за девушку Петр, – какая она нам полюбовница?

– А кто, по-твоему, она? – отвечал сыну отец, – если она, хвостом крутит перед вашим носом и не стесняется, позволяет вам двоим ходить за ней, зная о том, что вы братья, кто она?

Петр вскочил и ринулся к входной двери. Хлопнув дверью, он вышел из дома.

– Ты куда? – Крикнула ему вслед мать, и хотела было побежать за ним, но, муж, ухватив ее за руку и остановив, сказал.

– Пусть идет, прогуляется, ночь длинная, будет, о чем поразмыслить, может мозги, на место встанут.

Павел же, не обронив ни слова и не вступая в спор с родителями, молча, пошел к себе в комнату, он лег на кровать, отвернулся к стене и стал думать.

Петр пришел поздно, и, также молча, прошел в комнату, и не глядя в сторону брата, лег в свою кровать.

Приказ родителей больше никто не посмел оспаривать и, в конце концов, Петра и Павла отправили к тётке в Оренбург.

Будучи в Оренбурге, братья не оставили своих мыслей о прекрасной Дарье, и Пётр решил поступать в духовную семинарию, его выбор профессии, определялся тем, что Дарье, как он взял себе на заметку, – была набожной, он рассчитывал, что девушка согласится стать его женой, понимая, что будет попадьей.

Павел же выбрал военное училище, его выбор тоже был не случайным. Он вовсе не хотел быть военным, но выбрал именно это училище, потому что там, в отличие от других учебных заведений, надо было учиться всего три года. Павел, надеялся вернуться через три года домой раньше, чем это сделает Петр, и, вперед его, снова увидеть Дашу и использовать свой шанс от этой встречи.

Поступили они на учебу удачно, и жили в разных комнатах, ближе к месту учебы, не встречаясь и не скучая, друг о друге.

Оба они, уже не скрывая своих чувств, писали письма Дарье. Оба рассказывали в письмах о том, кем они станут. Дарья отвечала обоим, но кому отдать предпочтение – до сих пор не знала. Она по-прежнему не могла определиться и остановить выбор на ком-то одном, оба брата, каждый по-своему, нравились девушке.

Однако она знала, что Павел должен был вернуться в домой раньше Петра, и думала про себя, что если он сделает предложение первым, то она согласится. Но расчёт не оправдался. В 1914 году началась война. Павла вместе с остальными кадетами отправили на фронт.

Он участвовал в ожесточённых боях в Австрии в составе Уральского казачьего полка. Бок об бок с Павлом воевали буряты. Так как он вырос в Забайкалье, среди них, дружил с Сокто и даже немного знал бурятский, то очень быстро нашёл общий язык с однополчанами. Павел знал, что буряты, выросшие в сельской местности – хорошие охотники, поэтому часто просил их рассказать про охоту. Наверное, и русские, жившие в сельской местности, были хорошими охотниками, но среди тех, кто воевал рядом с Удальцовым, таковых не было. В основном, все русские были горожанами и про охоту мало что знали. А Пашка любил охоту, любил послушать охотничьи байки и бойцы, коротая вечера в окопах, с удовольствием их рассказывали:

– Как-то холодной зимней ночью возвращался я с охоты домой, – рассказывал один из солдат. – День не удался, словно зверь чувствовал охотника и попрятался, не удалось подстрелить даже никакой птахи. Мороз стоял лютый, трескучий, а я, был совсем по легкому одет для такого холода. Очень хотелось к огню, но все спички, взятые с собой, отсырели.

– Ну, ты прямо дурак, а не охотник! – заметил один из слушающих.

– Согласен, в тот день я был полный дурак! Чтобы не замерзнуть, я пошел быстрым шагом. Вдруг, на своем пути, вижу берлогу медведя. Остановился, смотрю, по оледенению у входа, понимаю, что она жилая. Радость охватила меня: «Теперь вернусь домой с добычей!».

С ружьем наизготовку осторожно двигаюсь в темноту берлоги. Медведя там не оказалось, но берлога была еще теплой и пахла зверем. Я присел на дне берлоги и стал ждать хозяина, который обязательно должен был вернуться. Судя по логову, медведь был солидным. От тепла и искусной формы берлоги, которая сохраняет тепло, исходящее от тела, я вскоре согрелся и стал дремать.

– Ты не дурак, а идиот натуральный! – сказал тот солдат, что прежде назвал рассказчика дураком. – Кто же спит в берлоге зверя, да и куда он делся, если зима – это время его спячки?

Все рассмеялись. Рассказчик продолжил:

– Говорю же, в тот день я был полный дурак! Сплю, значит, я, и снится мне, что наступает солнечное затмение, густые тучи по небу ползут, застилают небосвод, совсем темно становится. Смотрю на солнце и вижу, как оно уменьшается и уменьшается в размере, пока не исчезает вовсе. Тут я просыпаюсь и понимаю, что солнцем был вход в берлогу, а затмением – огромный медвежий зад. Ружьё от страха выпало из моих рук, а через мгновение медведь наступил на него косолапой лапой, и до ствола уже было не дотянуться. От безысходности я закричал что есть мочи и вцепился медведю в зад ногтями и зубами.