Читать книгу: «Стеклянная любовь. Книга первая», страница 7

Кстати то, что случилось с Черкасовым, во всех подробностях записали звуковые сенсоры телескопа. Сам Черкасов пока все еще находится в реанимации – его состояние оценивается, как стабильное, но тяжелое. А голос этой Яны действительно звучит очень нежно, бархатно и мелодично – красивейший, страшно возбуждающий голос.

Яна – самая большая и самая красивая загадка из всего того, что записали звуковые сенсоры. Мне кажется, что в этой девушке заключается ключ к разгадке в заданной головоломке. Эту девушку нужно постараться найти – она не из Древнего Вавилона, она – из современной России… Безусловно, что головоломка заключается не в одной лишь полумифической-полуреальной Яне, но и в каких-то других компонентах, о глубинной сути которых я пока могу лишь только догадываться … – генерал замолчал и внимательным долгим взглядом посмотрел на потрясающий по красоте снимок, сделанный астральным телескопом и продолжающий сильно пугать начальника «Стикса-2» с поверхности демонстрационного экрана.

– Вы даже не представляете, чего бы я только не отдал, лишь бы не увидеть в нашем ночном российском небе воочию этот самый Глаз!.. – сказал Сергей Семенович после продолжительно выдержанной паузы, и у, внимательно слушавших его и, не менее внимательно, наблюдавших за ним, Стрельцова и Червленного сложилось твердое убеждение, что генерал сознательно утаил какую-то очень важную часть информации, которой располагал на данную минуту. И, самое плохое заключалось в том, что они не ошиблись в своем предположении – генерал Панцырев обладал очень опасной, но досконально непроверенной информацией об этом неприятном Глазе, недавно возникшем в ночных небесах…

Дело заключалось в том, что среди массы расшифрованных воззваний далекого неведомого Духа несколько раз повторялось загадочное предупреждение: «Бойтесь мужа Тиамат, злого Бога Кингу – он скоро вернется на Землю, чтобы вернуть свою кровь!». Генерал-лейтенант Панцырев был профессионалом высочайшего класса и сразу после расшифровки загадочного предупреждения, посланного далеким неведомым Духом, достаточно быстро выяснил: Кто или Что скрывалось под именами Кингу и Тиамат?! Сергей Семенович оперативно «выудил» всю, имевшуюся в анналах мировой мифологической фольклористики, информацию, касавшуюся древнешумерской религии и демонологии, и задолго до, вышеописанного совещания, экстренно собранного у него на квартире, точно знал содержание чересчур натуралистичной и кровавой, мягко говоря, древнешумерской версии о «сотворении Мира», в которой Богиня Океана, Исполинская Дракониха по имени Тиамат, и ее любимый муж, Тритон-Великан (а может и не Тритон, а кое-что гораздо похуже и намного древнее) Кингу были представлены крайне непривлекательными персонажами, в которых нельзя было разглядеть ни одной положительной черты. Эти Тиамат и Кингу являлись главными врагами молодого Бога-Созидателя Мардука и, вынашиваемой этим юным прогрессивным Богом генеральной идее о «сотворении Мира Людей».

Тиамат собрала «под свои знамена» всех древних чудовищ Океана и выступила против Армии Молодых Богов, возглавляемой Мардуком. В решительной битве легионы океанических чудовищ были разбиты, а сама Тиамат уничтожена с тем, чтобы уже никогда не возвращаться в новый Мир Людей и Молодых Богов. По распоряжению Мардука в живых был оставлен исполинский Дракон Кингу, муж Тиамат Дракона заковали прочными стальными цепями и посадили в глубокое подземелье. Но, вскоре уяснив себе потенциальную опасность плененного Дракона, Мардук решил убить его и, после принятия решения, не став мешкать, отрубил Кингу голову. Из обезглавленной исполинской туши поверженного Дракона Кингу вылился целый океан крови и эту «кровь Дракона» Бог Мардук своею божественною волей превратил в человечество «черноголовых», создав таинственный народ «Шумеров»…

…Ну а дальше, ум Сергея Семеновича, когда он особенно напряженно начинал размышлять над, заданной ему загадкой «из Большого Астрала», как бы «заходил за разум», подергиваясь непроницаемой пеленой багрового тумана полного непонимания сути жутких мифических событий, разразившихся более пяти тысяч лет назад в междуречье Тигра и Евфрата. Но Сергей Семенович твердо верил в то, что «багровый туман» непонимания обязательно рассеется, если «не сдаваться» и «не складывать руки» ни на секунду, как того требовал «кодекс чести» офицера «Стикса-2», с некоторых пор сделавшегося полноправным элитным подразделением Боевой Небесной Когорты…

Глава первая

Бригада студентов-практикантов исторического факультета Рабаульского Государственного Университета уже пятый день подряд с фанатичным упорством, при помощи туповатых штыковых лопат, вгрызалась в могильный курган эпохи бронзового века, насыпанный на высоком берегу одной из крупнейших водных артерий Евразии примерно три тысячи лет назад.

В безоблачной голубизне июльского неба немилосердно палило жаркое солнце, выгоняя из работающих на износ студентов литры пота. При полном безветрии, высоко поднимаемая лопатами древняя холодная пыль, к концу рабочего дня покрывала полуобнаженные юные тела студентов толстым слоем грязи, и они начинали немного напоминать симпатичных чертей и чертовок. Другими словами, в описываемый нами день работать было тяжело и неприятно из-за невыносимого палящего зноя и постоянно испытываемой студентами сильной жажды. По недосмотру ли завхоза экспедиции или по причине поломки экспедиционного автомобиля где-нибудь на какой-нибудь глухой проселочной дороге, питьевую воду на курган номер четыре в этот день до сих пор не привезли. Время приближалось к обеду и производительность труда студентов-практикантов, равно, как и их настроение, заметно упали.

Два волонтера-добровольца, приписанные к четвертой бригаде практикантов-археологов: известный рабаульский скульптор-анималист Юрий Хаймангулов и студент четвертого курса философского факультета Рабаульского Университета, Вячеслав Богатуров, в силу своего волонтерского статуса не стесненные жесткими рамками практикантской дисциплины, бросили лопаты на бруствер, и отошли посидеть отдохнуть в блеклой тени чахлого куста дикого шиповника, одиноко росшего неподалеку от раскапываемого кургана.

Полноватый, розовощекий, принадлежавший к числу тех счастливых человеческих типов, про которых принято говорить: «кровь с молоком», и, к тому же кудрявый, как «купидон», скульптор Хаймангулов, с видимым наслаждением повалился на полу-выгоревшую траву под шиповниковым кустом, широко раскинув в стороны руки:

– О-о-й, не могу-у!!! – с нескрываемым негодованием, но, правда, и облегчением, тоже, выдохнул он. – Время двенадцать уже скоро, а Васильич, мудила, обещал в десять квас привезти – до сих пор везет! Пить хочу – помираю!

Худощавый и, потому более выносливый и сдержанный, Богатуров, жующий сухую былинку, лишь невнятно хмыкнул и неопределенно усмехнулся эмоциональным причитаниям Хаймангулова.

А Юра поднял кудрявую голову и, с каким-то непонятным остервенением в глазах посмотрев на возившихся среди земляных куч развороченного кургана студентов, вдруг с неожиданной желчью в голосе заявил:

– Ничего святого, если разобраться, нет в наших, бл… ь, археологах! Лежали себе и лежали люди, нет, надо их было трогать! И как Блюмакин ничего не боится – ведь «воздастся» же ему потом, так «воздастся», что, как говорится: «мама не горюй»! – имея ввиду заведующего кафедрой археологии, доктора исторических наук Игоря Сергеевича Блюмакина, как бы между прочим, возмутился Хаймангулов и совершенно неожиданно, и совсем некстати добавил: – Если Васильич до обеда квас не привезет, вечерним автобусом уеду в Рабаул!

Слава Богатуров не выдержал и, вынув былинку изо рта, весело расхохотался.

– А ничего смешного, Слава не вижу, ничего смешного! – сварливо заметил Юра. – В прошлом году, когда с Рябцевым сюда ездили, хоть про него и говорят, что он в «дурдоме» лежал, но таких «провалов» с водой, со жратвой, с организацией выезда мыться на реку, как сейчас, не было! А я здесь жарюсь вторую неделю и ни х…я, заметь, еще путного не выкопали – зачем из мастерской сорвался?! Сам не знаю!!!

– Да я, наверное, тоже! – перестал смеяться помрачневший Богатуров. – Пару-тройку деньков еще пороюсь здесь с остальными и к матери, наверное, съезжу – по хозяйству помочь надо. Вчера письмо получил – жалуется на жизнь: «непруха» какая-то поперла в нашей деревне!…

– У кого сейчас «пруха»?! – согласился с приятелем Юра, но, однако, сразу уточнил: – А в деканате как отчитываться будешь – на «курсовую» -то набрал материалу?

– А-а-а! – Слава неопределенно махнул рукой. – Набрал – не набрал, отметился на раскопках и ладно! Сам-то подумай: что человек, пишущий курсовую работу по философии, может выкопать из могильного кургана бронзового века???

– А зачем тогда сюда поехал?

– А, чтобы на «философскую практику» не ехать – уж лучше – на «археологичку»! Вот я и сочинил еще в мае заявление в деканат – Бобров подписал и «дело в шляпе»: в горы Средней Азии и в таежные районы Дальнего Востока на поиски современных отшельников я не поехал, как это было вынуждено сделать подавляющее большинство моих однокурсников.

– А тема курсовой-то как звучит, интересно?! – озадаченно спросил Юра.

– «Некоторые аспекты актуальных проблем философии сквозь призму материальных достижений человечества в эпоху бронзового века»!

– Мудрено! – с уважением присвистнул Юра.

– Да это мы сами с Бобровым придумали специально, чтобы я летом к матери смог съездить!

– Понятно! – индифферентно произнес Хаймангулов, резко потеряв интерес к разговору, опять приподняв голову и напряженно вглядываясь в раскаленное дрожащее марево воздуха степных далей: – Нет, нету Васильича, нету и не будет, наверное! Двигатель у него, вероятно, где-то «стуканул» наглухо, вот и стоит где-нибудь сейчас в степи, бедолага!..

– А я сегодня вечером «нажрусь»! – вдруг с вожделением сказал Слава и окончательно выплюнул надоевшую былинку.

– В честь чего?

– У Задиры – День Рождения сегодня, обещал пару пузырей из города привезти. Ты придешь?!

– Нет, спасибо, Славян! – усмехнулся скульптор. – Я свою «цистерну» выпил уже! Полтора года назад выпил! Да и тебе советую, пока не поздно, «завязывать»! Я вот полтора года не пью – жизнь совсем другие и вкус, и цвет приобрела, даже дышаться как-то, иначе стало – легче, праздничнее, Славка! Сейчас ты, молодой, понятное дело, не обратишь на мои слова внимания, а когда-нибудь наступит такой момент – вспомнишь меня, слова мои вспомнишь!

– Смотри ка, Юрка – кто-то, по моему, едет! – приподнялся на локтях Богатуров, кивая головой на дальний, скрывавший деревню, пригорок, откуда спускалась ведущая к лагерю археологов грунтовая дорога, на которой появилось облачко пыли и блеснуло ветровое стекло спускавшегося с пригорка автомобиля.

– Неужели – Васильич?! – страшно оживился Юра и резво вскочил на ноги, с надеждой глядя на быстро приближавшуюся машину.

Побросали лопаты и студенты-практиканты: пять фанатично увлеченных археологией юношей и шесть невысоких девушек различной степени интеллекта и привлекательности.

– Ну, наконец-то!!! – обрадованно воскликнул бригадир – историк-пятикурсник Валера Музюкин, которому Блюмакин после окончания истфака обещал место ассистента на своей кафедре. – Квас Васильич везет!

Это и вправду оказалась экспедиционная машина – «ГАЗ-69» с кузовом, крытым брезентом. Пятидесятилетний завхоз экспедиции, которого все без исключения звали «Васильичем», на что он охотно откликался, действительно, к радости умиравшего от жажды Хаймангулова, привез две пятидесятилитровые алюминиевые фляги с холодным квасом. Вместе с Васильичем приехал и одногруппник Славы Богатурова Олег Задира, тоже собиравший на этих раскопках материал для своей курсовой.

Пока возле фляги с долгожданным квасом выстроилась очередь жаждущих, Задира отозвал Славу в сторонку:

– Слушай, Славка! – начал он негромким доверительным голосом. – Меня Бобров очень сильно просил, чтобы ты, как можно скорее приехал! Если сможешь, то, желательно, прямо завтра!

– А что случилось – не сказал?! – Богатуров почему-то и отчего-то несколько встревожился.

– Что случилось? – задумчиво переспросил Задира, сосредоточенно нахмурив брови. – Точно не знаю, но ты ему очень зачем-то понадобился! «Сам не свой» он, как будто был, когда просил меня передать тебе его просьбу…

– Странно это все как-то звучит! – так же задумчиво произнес Слава и даже недоуменно пожал плечами: – Ладно – приеду, здесь, в общем-то, все равно делать нечего. Разве что водки с тобой за День Рождения выпить! Ты, кстати, привез?!

– Привез, привез! – успокоил его Задира и оба приятеля, весело рассмеявшись, заговорщически перемигнулись и звонко ударили друг друга в воздухе ладонью о ладонь.

Возле машины, там, где образовалась небольшая очередь за квасом, раздался дикий протяжный вопль Хаймангулова. И Богатуров, и Задира – оба, едва не подпрыгнули от неожиданности и, повернувшись к грузовику, увидели блаженно и недоверчиво, подозрительно широко, улыбавшегося Юру с наполовину опустевшим ковшиком в правой руке.

– … Етит твою мать, Васильич!!! – продолжал восторженно и, Слава мог бы поклясться, если бы не недавно происшедший между ними разговор на антиалкогольную тему, что – нетрезво, реветь Хаймангулов: – Ну удружил, ну удружил!!! – и теперь уже точно – пьяно захохотав, Юра поднял ковшик, запрокинул голову и большими булькающими глотками допил его вторую половину.

Отдав ковшик понимающе улыбавшемуся бригадиру Музюкину со словами:

– Валерка – много этого «кваса» не пей, а особенно бригаде не давай! – развеселившийся Юра нетвердой походкой пошагал к недоуменно смотревшим на него студентам-философам.

– Брага это, Славка, брага, а не квас сроду! И-э-э-х-х, раскодировали, сволочи!!! – Юра бешено захохотал, согнувшись пополам, не в силах справиться с приступом бессмысленного пьяного веселья.

– Юра-а – да как же так ты неосторожно-то!.. – полный неподдельного сочувствия голос Богатурова прозвучал резким диссонансом на фоне поднявшегося всеобщего смеха.

Не смеялся еще один только Васильич, озадаченно чесавший лысоватое темя и в тупом недоумении глядевший на злополучную флягу. А Слава не понял – почему так огорчился за Хаймангулова, и, даже, не просто огорчился, а – испугался, как будто на его глазах только что произошла какая-то непоправимая беда. И, в отличии от остальных археологов-практикантов он не притронулся, то ли – к квасу, то ли – к браге, и вторая половина дня прошла для него под сильным негативным впечатлением непоправимости неприятности, происшедшей с незадачливым старым другом-скульптором. Возможно, что сюда еще примешалось легкое, не совсем объяснимое, беспокойство, напрямую связанное с неожиданной просьбой его научного руководителя, заведующего кафедрой «Неординарной философии», кандидата философских наук Владимира Николаевича Боброва.

Вечером, правда, Слава выпил «от души» водки под маринованные грибочки и копченую колбаску, вместе с водкой привезенные Олегом.

Палаточный лагерь практикантов был разбит в тенистом березовом колке, незаметно спускавшемся по пологому склону к глубокому извилистому оврагу, сырое дно которого поросло непроходимыми зарослями различных видов мелких кустарников и, в свою очередь не менее незаметно, чем березовый колок, полого спускалось к берегу великой евразийской реки, через несколько тысяч километров от этого места впадавшей в Северный Ледовитый Океан. Большая полосатая палатка волонтеров, грубого, но надежного отечественного производства предусмотрительно была установлена Хаймангуловым и двумя студентами-философами возле самого края лагеря, дабы звуки теоретически очень даже возможных «взрослых» пьянок не тревожили ночной сон несовершеннолетних археологов-практикантов. Вот пьянка и состоялась, причем именинник пригласил отпраздновать знаменательную дату трех наиболее «продвинутых» практиканток из числа студенток-очниц.

Вечер получился замечательным и добавить тут, просто, было нечего. Посреди палатки приглашенные девчонки расстелили более или менее чистую клеенчатую скатерку, аккуратно разложили по тарелкам имевшуюся в наличии закуску, в высоком пластмассовом стаканчике точно посреди клеенки установили новую парафиновую свечу – то есть, как могли, создали некое подобие домашнего уюта. Поначалу немного мешали комары, но после двух-трех стопок водки, на них перестали обращать внимание.

Алкогольная эйфория идеально совместившаяся с неверным светом периодически мигавшей свечи превратила банальные внутренности брезентовой палатки в древний языческий храм, чей таинственный мрак слабо разгонялся огнями масляных светильников и их неверные оранжевые блики придавали обыкновенным подвыпившим студенткам истфака некоторое сходство с жрицами этого самого храма – храма древнегреческой богини любви и красоты Афродиты, как начал надеяться любивший творчески и образно мыслить захмелевший Богатуров.

Через какое-то время ему начало серьезно казаться, что он пламенно влюбился в высокую полноватую Люсю, с самого начала посиделок почему-то явно удивленно таращившую на него, слегка выпученные от природы, как будто вечно изумленные красоте и загадочности земного мира, большие воловьи глаза, на блестящей поверхности которых пламя свечи отражалось двумя дрожащими золотистыми точками. Славе льстило внимание Люси, а глаза ее казались ему очень красивыми. Он говорил ей какие-то комплименты – длинные и не совсем понятные из-за характерного философского уклона, периодически нащупывал в полумраке ее теплую кисть, обтянутую нежной девичьей кожей, сначала настороженно напрягавшуюся, а затем безвольно обмякавшую при его прикосновении. Вскоре она как-то незаметно оказалась совсем рядом с ним, и он никого уже не стесняясь, нежно и крепко обнимал захмелевшую Люсю за полные теплые плечи, иногда спорадически тесно прижимая ее к себе и в такие моменты она тихо бессмысленно смеялась, ничуть не противясь его кратковременным неуклюжим объятиям.

Беспрестанно пьяно хохотал и «буровил» всякую «ахинею» Юра Хаймангулов. Что-то «особенное» все пытался объяснить Славе опьяневший сильнее остальных сам именинник, Задира, несколько раз, бессвязно, безнадежно путано и, вне всякой логики, без конца упоминая фамилию заведующего кафедры «русского языка и литературы» университета, Морозова.

Потом Славе сделалось плохо, как-то, не помня – как, они вместе с Люсей очутились под кронами берез, ласкаемые объятиями теплой, словно парное молоко, июльской ночи. Они долго и жадно целовались, причем Слава постоянно клятвенно обещал ей, что не бросит ее ни при каких обстоятельствах и не «соблазнят его никакие красавицы!», и «пусть все в лагере говорят, что глаза у Люськи, как у коровы, для меня твои глаза – глаза богини красоты!», но, кажется, после этих «дыбильных пьяных» Славиных слов, Люся обиделась, вырвалась из его насильственных пьяных объятий и убежала спать в свою палатку. Слава зло сплюнул ей вслед и почти сразу уснул-«вырубился» здесь же под березами, благо, что ночь, как уже указывалось выше, выдалась теплее парного молока. Перед тем, как «отключиться», Славе бросилась в глаза крохотная золотая точка, стремительно летевшая среди многочисленных звезд по земной орбите. «Оса!», – смутно подумалось Славе, и он уснул крепким пьяным сном, совершенно бескорыстно предоставив всю свою кровь в распоряжение полчищ прожорливых июльских комаров.

И снился ему до самого раннего июльского рассвета, пока он не проснулся от холода выступившей обильной росы, удивительный сон…

«… Словно бы девушка неземной красоты манила его пальчиком за собой в густую светло-зеленую чащу сказочного леса, навстречу настоящим волшебным тайнам и чудесам, поджидавшим их там на каждом шагу. Углубившись в сказочный лес, они встретили зеленоволосую русалку, лежавшую на толстой ветви древнего дуба, и с этой русалкой Славина красавица приветливо поздоровалась, как с родной сестрой, а русалка так же приветливо ответила ей, и еще задорно крикнула: „Где ты взяла такого симпатичного мальчика?!“, на что властительница прекрасного Славиного сна ответила смеясь: „Места знать надо!“. И симпатичная русалка кокетливо подмигнула Славе обоими огромными серо-зелеными глазами, и, откинув, закрывавшие верхнюю часть ее туловища роскошные ярко-зеленые волосы, показала Славе свои высокие упругие девичьи груди с большими розовыми сосками, и у Славы во сне „захватило дух от восторга“. Но сразу он услышал, напоминавший тонкий хрустальный звон, голосок: „Э-э-й! Не увлекайся, дружок – а не-то я буду ревновать!“, и ему немедленно сделалось стыдно за себя и в следующий миг он твердо знал уже, что не может быть ничего прекраснее густых золотых кудрей, миндалевидных сапфировых глаз и аккуратных рубиновых губок на нежном и свежем, как взбитые сливки лице его проводницы по Лесу Сказок. „Скоро наступит ночь, и до ее наступления нам нужно обязательно успеть попасть в мой домик!“ – тревожным голосом сообщила новая Славина знакомая, и они вновь быстро побежали сквозь чащу, и Слава испытывал вполне реальный страх не успеть до наступления ночи добраться до спасительного домика, где жила его красавица…»

…Он проснулся, разбуженный холодом росы и радостным пением птиц, приветствующих рассвет, и первое, что испытал Слава, не считая обязательной похмельной головной боли, оказалось острое сожаление, что приснившаяся ему красавица именно всего лишь приснилась, и наяву Славе никогда ее не увидеть при всем его желании! Он с отвращением вспомнил Люську и – себя с нею, свои пьяные похотливые комплименты и похотливые животно-чувственные лобзания под березами.

Богатуров с трудом поднялся на ноги и кое-как добрел до родной палатки – благо они с Люськой далеко не смогли уйти ночью. Палатка оказалась открытой нараспашку – на внутренней поверхности ее брезентового полога переваривали кровь несколько сот счастливых сытых комаров, безнаказанно опившихся студенческой крови, а поперек – вкривь и вкось валялись, что-то тревожно приговаривая во сне две тесно переплетенные пары. Слава долго с неприятным удивлением смотрел на них и, в конце концов, грубо растолкал Задиру:

– А?! Что?! – спросонья тот сразу ничего не понял.

– Водка осталась, Олег?!

– Нет – всю вчера выжрали!

– Слушай – а что ты мне вчера все про Боброва-то хотел рассказать «особенного» такого?!

– Филолог этот – Морозов, с которым они договор о сотрудничестве заключили, пропал!

– Как понять – «пропал»?! – опешил Слава.

– Ой, Славка, не знаю я! Дай поспать! Езжай быстрей к Боброву – он тебе все объяснит и расскажет, и покажет на пальцах, даже!