Читать книгу: «Победители вещей», страница 3
Иногда он расспрашивал Тимофеевну о ее вере в Бога… Но ее ответы были настолько просты, что были похожи на детские сказки. Впрочем, со временем он стал спокойнее. Потом Иван вдруг вспомнил, что раньше их село часто посещали «боровички» и покупали старые иконы. Их продавали многие селяне, кроме Тимофеевны. Запасаясь знаниями, словно готовясь в далекую дорогу, Иван стал расспрашивать Тимофеевну о тех рецептах, о которых рассказывала ей ее мать и, – как бы это странно не звучало! – снова и снова о ее вере в Бога. Рецепты матери Тимофеевны он записывал в отдельную тетрадку и для проверки, через день или два, проверял рецепт новыми расспросами, что же касается вопросов о вере, то они словно исчезали внутри самого интересанта словно за глухой стеной. Иван и сам не понимал, зачем ему это нужно. Так, понимаешь, ерунда, конечно, все это… Например, ведь сказано же было людям «не убий», а они убивают, сказано «не укради», а они – воруют. Чего стоит слово, произнесенное зря?
Расспросы продолжались несколько месяцев. Увлеченный Иван не замечал, что старушка день ото дня слабеет. Она уже не ходила по дому, как раньше, а садилась утром на кровать, подпирая спину подушкой, и ждала Ивана. Тимофеевна все чаще улыбалась ему какой-то удивительно беззащитной улыбкой и, казалось, не к месту часто говорила: «Слава Богу!» Иван вдруг заметил, что подобные восклицания старушки начинают его раздражать и он стал реже ее беспокоить.
Тимофеевна умерла в апреле. Дома был только Иван. Он стоял на коленях возле кровати Тимофеевны и пытался накормить ее манной кашей. Старушка сплевывала кашу, смотрела куда-то мимо Ивана огромными, счастливыми глазами и шептала неразборчивое и такое же счастливое. Иван перепугался и бросился искать жену. Люба задержалась в магазине (какая баба не любит языком почесть?), а, увидев Ивана, вдруг потемнела лицом и поняла все без слов.
Пару часов Иван стоял у двери в комнату, в которой умерла Тимофеевна. Он думал о том, что огород старушки год от года стараниями соседей, становился все меньше и меньше, и что к ней никогда не приезжали родственники. Всю свою жизнь Тимофеевна прожила тихо и мало кто знал, что с войны вернулся только один ее сын. Но покалеченный ею, обезноженный и спившийся, он сгинул где-то на глухом сибирском полустанке.
«Вот значит и все, – подумал Иван о Тимофеевне. – Все – и ничего больше. А дураки говорят, что Бог – есть. Ах, же сволочи!..»
Ему вдруг стало тоскливо. Иван почему-то снова вспомнил о валенках Витьки и неумело, как-то по-детски отрывисто, перекрестился. Явное несоответствие между ругательством и крестным знамением ни капли не покоробило его. Наверное, Иван все-таки верил в какого своего, особого бога, которого знал только он. А, впрочем, разве только он нашел такую веру, как, например, когда-то нашел Витьку и его валенки на дороге?..
Из комнаты вышла Люба и сказала только одно и так маячившее в мозгах Ивана слово – «все», подтверждая мысли мужа. Иван содрогнулся. Темнота за дверью комнаты, в которой лежала Тимофеевна, стала огромной, как бездна и в этой бездне могли пропасть без следа миллионы миллионов людей и миллиарды миллиардов валенок.
«Все!..» – уже с откровенным ужасом подумал Иван.
Он закрыл рукой лицо, и уже собрался было застонать от этого ужаса бездны и ощущения вечности, как вдруг Люба спросила его:
– Дальше-то, что, Ваня?
Вопрос прозвучал буднично, спокойно и подействовал на Ивана так, словно на его голову вылили ведро ледяной воды. Дальше нужно было просто жить, и даже думая о похоронах и поминках, принимать их с прежним будничным спокойствием.
«Что б, значит, на похоронах все было не хуже, чем у других людей», – тут же успокоившись, решил Иван.
Неопределенная тоска ушла. Впереди была работа, и даже похороны уже не казались ему чем-то иным, отличным от обычной жизни.
Самогонный бизнес верхнемакушкинцев, пройдя через множество страданий, стал наконец-то приносить свои тучные плоды. Через три года Верхние Макушки запестрели не только новыми крышами, но и новыми мансардами, похожими на цыганские кибитки. Гаражи, крохотные балкончики и пучки антенн на оцинкованных крышах рассказывали покупателям верхнемакушкинского самогона о том, что их деньги не пропадают даром. Новые рыночные отношения меняли людей. Кое-кто из мужиков резко сократил количество скота и птицы, предпочитая возделывать на своих наделах и участках сахарную свеклу. Жизнь казалась им радостной и удивительной… Правда, общественное мнение верхнемакушкинцев немного тревожил наивный диссонанс. Производство самогона ни в коей мере не гармонировало с модным тогда перестроечным словом «гласность». Скорее даже наоборот, изготовление нелегальных спиртных напитков требовало ночной тишины и аккуратных, двусмысленных намеков в переговорах с покупателями. Производственная деятельность верхнемакушкинцев все глубже опускалась в нежилое подполье.
Грянувшая в 1991 году августовская победа демократии была воспринята селянами в несколько ином свете, чем, скажем, жителями Москвы. Они с удивлением заметили, что отдыхающие в «Сытых боровичках» вдруг стали испытывать непреодолимую тягу к случайным половым связям. Сексуальная революция, как и демократическая, казалось, пришла ниоткуда, но сразу же объявила себя победительницей и заулыбалась с экранов телевизоров и цветных обложек журналов тысячами высоко профессиональных улыбок. И если последствия демократической революции верхнемакушкинцы ощущали слабо (а, честно говоря, не видели их вообще), то сексуальная революция оказалась куда более реальной и настолько бурной, что не уместилась ни в домиках и номерах «Сытых боровичков», ни в густых зарослях на берегах речки Синей, ни даже в лесу. Половой, если можно так сказать, бунт в сознании людей, не смотря на всю свою пылкость, все-таки требовал комфорта в виде постели, крыши над головой и мало интересовался речными камышами и лесными кустами.
Верхнемакушкинские мужики почесали затылки. Опыт подсказывал им, что безвыходного положения на рынке товаров, а как теперь вдруг выяснилось, и услуг – не бывает. Загвоздка заключалась в том, что новый вид услуг требовал, так сказать, куда более тонкого и индивидуального подхода к клиентам.
«С собой-то их, в смысле «боровичков», в одну постель, не положишь, – рассудил кто-то из сельчан. – Да и в дом не пустишь, там дети… Что делать-то будем, а, граждане?»
Извечный вопрос «что делать?» породил извечный ответ: «А что надо, то и будем».
Вот так рыночные отношения снова подмяли под себя селян, ведь спрос не только рождает предложение, но еще и разжигает финансовый аппетит.
«Самогонный бизнес» подувял из-за буквально хлынувшего в страну дешевого спирта. Уже на его излете сельчанам удалось провести кое-какую рекламную компанию среди «боровичков», что, мол, влюбленные парочки могут найти временный уют в Верхних Макушках. Всплеск половой активности «боровичков» оказался настолько высоким, что тут же оттеснил на задний план умирающий самогонный бизнес. Верхнемакушкинцы сдавали на ночь (а днем по часам) пустеющие сараи, курятники и сеновалы. Самогонный запах, еще недавно казавшийся вечным, поблек над всеми деревенскими подворьями, а ночи вдруг стали пахнуть мужественными одеколонами и утонченными, хотя и немного нервическими, дамскими духами. То тут, то там из темных углов доносились слова полные страсти, а то и просто мужское мычание, переполненное откровенным желанием. Верхнемакушкинцы перестали смотреть в глаза друг друга, по ночам пересчитывали деньги и запрещали детям моложе двадцати восьми лет выходить по вечерам на улицу.
Не совсем верное видение селянами демократических преобразований смог исправить брат Ивана Ухина Макар, вернувшийся из Москвы с удостоверением защитника Белого Дома. Он прочитал большую и страстную лекцию застывшим в очереди перед пустым магазином селянам. Уже заканчивая ее, Макар невольно скомкал трагическую концовку, рассказывающую о вечном стремлении человечества к свободе, – к магазину наконец-то подъехала машина со скудным товаром.
Нужно заметить, что все-таки Макар был выслушан со вниманием. Особенно сильно верхнемакушкинцев удивил тот факт, что, оказывается, во время антидемократического путча кооператоры и начинающие бизнесмены-любители раздавали восставшим «боровичкам» (а по-иному селяне и не видели горожан) бесплатные пирожки. Необычайное единение народа перед отжившей властью, произвело на селян благоприятное впечатление и героического Макара «на ура» выбрали новым председателем сельсовета.
Три следующих года в Верхних Макушках прошли относительно спокойно, правда, в стране в целом царила полная политическая неразбериха. Но селяне почти не обращали на нее внимания: они гнали самогон, расселяли на ночь по сараям парочки, и лениво ждали очередного поворота московской политической то ли драмы, то ли комедии. Но, как выяснилось вскоре, это зрелище не было бесплатным. Пожилое поколение верхнемакушкинцев вдруг стало крайне нерегулярно получать пенсию, а сама денежная сумма постепенно превратилась ни во что. Юные и прожорливо-хищные рыночные отношения свирепствовали уже не только в экономике и сфере услуг, но захватили страну целиком и первым делом выбирали в качестве жертв наименее защищенных граждан. Задолго до выплат деньги пенсионеров переносились из одного чиновничьего кармана в другой, кружили по стране в замысловатом вихре и где-то там, – в финансовых облаках новорожденных частных банков – превращались в благодатный дождь процентов прибыли для избранных.
База отдыха «Сытые боровички» переходила из рук в руки и хирела все больше и больше. А отдыхающих становилось все меньше и меньше. Кое-кто из ее прежних обитателей – явное меньшинство, сумевшее вынырнуть из накатившего на бывший Союз девятого вала капитализма, – зачастили в Турцию и Таиланд. Остальные сидели дома без работы, не зная, как свести концы с концами.
Летом 1996 года «Сытые боровички» закрылись совсем. Это был удар в спину. В пустых сараях верхнемакушкинцев пылились никому не нужные бутыли с высококачественным спиртом, а на койках, предназначенных для любовных утех, спали беспризорные кошки. Только треть селян, которая не до конца забыла свои крестьянские привычки, то есть держала скотину и не забросила огород, устояла на ногах. Те же, кто развесили по стенам бывших телятников и свинарников ковры и украсили их окна шторами, были повержены в прах.
Иван Ухин рычал от бешенства и открыто ругал первого Президента обновленной независимым (независимым черт знает от кого и чего) финансовым капиталом России. Председатель сельсовета Макар обходил брата стороной и избегал смотреть ему в глаза. Если Ивану и удавалось поймать за рукав норовившую ускользнуть от прямого ответа «власть», та предпочитала отделываться общими политическими заявлениями. Словесная шелуха Макара была похожа на мини-купальник красавицы, рекламирующий крем для загара. Казалось бы, не скрывая почти ничего, тем не менее, она ясно давала понять, что как раз главное (о котором никто не говорит вслух) стоит немалых денег. Но денег у селян не было. Иван Ухин вложил все свои средства в приобретение домашнего спиртзавода и обеспеченное сытое будущее ускользало от него со скоростью выше названной рекламной красотки, вдруг решившей проявить циничный практицизм. Иван Ухин вспомнил бесплатные пирожки, о которых когда-то рассказывал брат. Мысль, что теперь именно он, Иван Ухин, должен расплачиваться за эти идиотские пирожки из своего кармана, казалась селянину ужасающе несправедливой.
Разоренный спиртозаводчик поднял восстание. Пострадавший от экономического эксперимента народ поддержал его, и Макар был с позором свергнут с пьедестала власти. Поверженный «демократ» оказался удивительно жалок, а еще более глуп, когда дело коснулось финансовой отчетности перед восставшим народом. Вскоре, приехавший из райцентра следователь обнаружил, что Макар попросту спёр деньги, предназначенные для строительства сельского газопровода. Сумма была немаленькой, поскольку деньги сдавали все, а расценки на услуги Газпрома, как выяснилось, Макар устанавливал сам. Но удивлял не сам факт воровства, сколько та бездумная, бесшабашная наглость, с которой были украдены деньги. Судя по всему, Макар собирался продержаться у власти неопределенно долгий срок и не опасался перевыборов, какими бы демократическими они не казались.
Народ торжествовал, но уголовное дело против Макара заглохло само собой. Бывший председатель сельсовета удрал в город, а еще через пару недель в областной газете вдруг появилась большая статья, обвиняющая следователя в политическом преследовании бывшего защитника Белого Дома Макара Ухина. Дело грозило перерасти в шумный политический процесс. Рука Фемиды слепо ощупала политический кукиш и стала по стойке смирно, громыхнув весами и бесполезными, хотя и весомыми, гирьками фактов и доказательств.
Верхние Макушки погрузилась на дно финансового краха… Впрочем, вскоре блеснул луч надежды – уже в следующем году «Сытые боровички» вновь открылись. Это был очередной частный бизнес, но уже решивший вспомнить порядком забытую специализацию заведения. Как бы ни гримасничала политика и экономика, мода на стройную юность, подтянутую взрослость и молодящуюся старость всегда парила над имущими гражданами невесомыми и очень дорогими облачками. В «Сытые боровички» снова стали съезжаться объемистые толстяки и толстушки.
Верхнемакушкинцы потирали руки и ждали приглашения на работу дворниками, разнорабочими, прачками, посудомойками, горничными и истопниками. В отличие от полулегальных, эти экономические связи хотя и приносили меньший доход, но давали большую стабильность. Пределом мечтаний каждого селянина была должность завхоза. Что удивительно, никто из верхнемакушкинцев никогда не достигал этого предела карьеры, тем не менее, мечта продолжала жить. Жить вопреки здравому смыслу. Тут, разумеется, можно упрекнуть селян в отсталости, ведь они еще верили в то, что европейский ветер политических перемен не вымел до конца боярские социалистические чуланы, вечно закрытые на учет магазинные кладовые и гаражные чуланы начала 90-х годов. А разве для такой работы не требовались совсем маленькие и все понимающие исполнители?.. Увы, но наивность народа, по крайней мере ее корни, могли бы посоперничать в вопросе жизнестойкости с любым сорняком.
Короче говоря, частный бизнес, вернувшийся в «Сытые боровички», вдруг напрочь забыл о жителях Верхних Макушек. Как вскоре выяснилось, бизнесмен, купивший бывшую «базу отдыха», был помешан на европейской цивилизованности. Даже посудомойки и прачки для работы в санатории подбирались им по четкому шаблону, а именно: по росту, цвету глаз и длине ног. Бывшие спортсмены-бегуны подметали дорожки, выложенные немецкой брусчаткой, а их коллеги тяжелоатлеты разгружали машины с продуктами и дежурили возле ворот. Внутри бревенчатых домиков и номеров пятиэтажного корпуса, до неузнаваемости облагороженных евроремонтом, сновали молоденькие грудастые горничные, все до единой похожие на юную Мерлин Монро.
Два верхнемакушкинца, которых все-таки взяли на работу (один подходил по цвету глаз к грузчикам, второй смахивал прической на финиширующего бегуна), вскоре были с позором изгнаны из цивилизованного европейского рая. Причиной изгнания оказались грешки социалистического мышления. Селяне никак не могли понять, почему, например, они не имеют права прихватить домой стандартный, хрупкий стул, на который толстые «боровички»-пациенты не смогут сесть без опасения оказаться на полу. Правда взятый ими темп «приватизации» чужого имущества, оказался настолько высоким, что новый хозяин санатория подсчитал, что через пару месяцев прыткие селяне доберутся и до его английского кресла.
Иван Ухин поднял мятеж и к железным воротам «Сытых боровичков» двинулась возмущенная толпа. Народ требовал не только работы, но и того, о чем никто не говорил вслух – права на скармливание «боровичкам» домашних копченостей и горячительных напитков и не только в селе, но и на территории санатория.
Ворота «Сытых боровичков» оказались запертыми, и демонстрация закончилась руганью восставших с охраной санатория. Кто-то из селян разбил литровую бутылку самогона о решетку ворот и поджег его. Охрана открыла ворота и пошла в атаку. И хотя верхнемакушкинцев было значительно больше, они быстро отступили. Витьке Кузьмину снова досталось больше всех – два подзатыльника и пинок, едва не угодивший в копчик, сразу же вывели его из строя. Окончательно толпу селян разогнал дождь.
Взбешенный бизнесмен-цивилизатор, до этого выпускавший своих подопечных «боровичков» за ворота только под присмотром санитаров, ответил восставшим селянам тем, что запретил кому бы то ни было посещать Верхние Макушки. Селяне не остались в долгу, и перешли к партизанским действиям. Парами и поодиночке, они перебирались через подросший забор райского капиталистического сада и змеиным шепотом предлагали изнывающим от западноевропейской диеты толстякам экологически чистую, свежекопченую свинину по демпинговым ценам.
Странно, но несмотря на то, что для слабонервных больных в «райском» буфете санатория в изобилии имелись английский бекон, голландский сыр, немецкие куры, греческие маслины и французское вино, толстые «боровички», если и шли на сделку со своей совестью, то только под давлением исключительно российских продуктов. Тихая провокация имела большой успех. То ли голод обостряет чувство патриотизма, то ли, согласно доктору Фрейду, тот же голод усиливает акценты мышления, выработанные еще в детстве, короче говоря, «боровички» ломались один за другим, едва взглянув на банку клубничного варенья или кусок сала с аппетитной прослойкой.
Селян, разумеется, ловили. Сначала их отпускали по-хорошему – после внушения, что это чужая территория – но потом стали и поколачивать. После того, как Виктора Кузьмина побили три раза, Иван Ухин снова повел народную толпу к райским воротам. На этот раз селяне держали в руках явно политические лозунги «Даешь полную приватизацию прихватизаторам!» и «Свободу народу!». В толпе мелькали и случайные транспаранты, например, «Да здравствует 1 мая!» и «Слава Великому Октябрю!», хотя, селяне отлично знали, что на дворе стоит июль.
Навстречу толпе вышла многочисленная охрана «Сытых боровичков». Две армии остановились в десятке шагов друг от друга. На этот раз верхнемакушкинцы были настроены куда более решительно. Подчеркивая серьезность своих намерений, они раздвинули свои ряды и выпустили вперед десяток бойких женщин. Строй охранников санатория несколько попятился. Жены верхнемакушкинцев были и воинами, и парламентерами одновременно. Они размахивали кулаками и многоголосым хором требовали непонятно чего. Селянки были до крайности наглы и смелы. Они хорошо понимали, что, если враг попытается поднять на них руку, это будет равносильно объявлению тотальной войны, причем войны, до полного истребления одной из сторон. Моральное преимущество, конечно же, было бы у защищающейся стороны, то есть опять-таки на стороне верхнемакушкинцев.
Охрана «Сытых боровичков» побоялась тронуть женщин и отступила дальше – за ворота, но не успела закрыть их, как руководитель штурма Иван Ухин издал победный вопль и первым бросился добивать врага. Схватка у ворот переросла в грандиозную драку. Бывшие спортсмены легко уложили на брусчатку Ивана Ухина, но на его место тут же стала его семипудовая жена. Понадеявшиеся на свою физическую силу охранники вдруг поняли, в чем заключается бессмысленность и беспощадность русского бунта: пока охранник-тяжелоатлет бил кулаком прямо перед собой, пытаясь попасть по плохо выбритой мужской физиономии, его в это время лупили чем попало обступившие со всех сторон воинственные женщины. Их удары были не очень сильны, но их было так много, что в глазах атлета мерк свет и он, как когда-то мужественный спартанец царь Леонид, «сражался в тени» этих ударов. Кроме того, сельские дамы не были знакомы с правилами рыцарских поединков и могли запросто угодить ножкой в пикантное место. Охранник, как подкошенный, падал на асфальт, скреб ногтями новомодную брусчатку, и верхнемакушкинской особи мужского пола оставалось только переступить через поверженное тело врага. Короче говоря, если бы не вовремя прибывшая милиция и пожарные, «Сытым боровичкам» пришлось бы пережить постылый позор капитуляции.
Скандал замяли. Руководству «Сытых боровичков» была не выгодна шумная антиреклама санатория в суде. Кроме того, верхнемакушкинцы пригрозили, что в случае их уголовного преследования, они перекроют единственную лесную дорогу в санаторий, проходящую через их село. Угроза не казалась надуманной. Как раз в это время по телевизору часто показывали шахтеров, митингующих на железнодорожных рельсах.
И все-таки «Сытые боровички» рухнули в очередной раз без помощи верхнемакушкинцев. То, что не могли сделать воинственные селяне и их жены и даже финансовый кризис августа 98-го года, совершила элементарная потребительская психология. Контингент «Сытых боровичков» – толстяки и толстушки, проходящие курс лечения по два, а то и по три месяца – перестали верить бизнесмену-цивилизатору. Беда в том, что островок холеного европейского сервиса среди всеобщей российской безалаберности выглядел довольно нелепо. Иначе говоря, пышная и светлая клумба «Сытых боровичков» выглядела как мимолетное сумасшествие художника. Толстяки, поеживаясь и оглядываясь по сторонам, вдруг ловили себя на мысли, что они ежеминутно ждут хитрого подвоха. Ожидание было чисто подсознательным, но довольно сильным. Одинаково грудастые горничные, стройные санитарки и великаны-грузчики с застывшими финансово-зависимыми улыбками были похожи на кукол. Холодная вежливость врачей, отчужденная предупредительность всего прочего персонала если и вызывала одобрение контингента, то только на словах. Все, что окружало пациентов «Сытых боровичков», казалось им аккуратно списанным, чужим и гораздо более уместным где-нибудь в швейцарских Альпах.
Нет, разумеется, какой-нибудь «новый русский», окончательно свихнувшийся на английском снобизме, и был доволен «на все сто», но даже он иногда ощущал в груди светлую и таинственную грусть. Это чувство, несмотря на свою таинственность, было столь естественным, что, собираясь отлучиться в город по делам, «новорусский» сноб говорил персоналу, что ему нужно «домой». И в этой, в общем-то, довольно невинной фразе вдруг звучали ностальгические белоэмигрантские нотки.
Чем более честным старался выглядеть бизнесмен-цивилизатор, тем меньше ему верили. То ли «боровички» решили, что столь бережно заботиться о своем имидже в современной России может только очередной вор; то ли дезодорантные запахи санатория слишком часто перебивали куда более естественные запахи родины, долетающие со стороны лесного болотца, только… Только со временем обитатели санатория перестали задавать свой вечный вопрос «сколько мне лет осталось, брехунья?» даже местной кукушке. «Боровички» перестали верить и ей. Океан российского жульничества убил своей черной тенью, в общем-то, относительно честный и здоровый бизнес.
«Сытые боровички» пошли с молотка. Как водится, дело не обошлось без милиции, налоговой инспекции, внезапной пропавшей крупной суммы денег и как сквозь землю провалившегося главного виновника кутерьмы – бизнесмена-цивилизатора.
Именно с тех пор среди верхнемакушкинцев распространился слух о зарытом на территории санатория кладе. Слух был глупым, но ему верили. Возможно, эта вера была связана с тем, что богатство в России издревле ассоциируется с кладами. Что поделаешь, но богатых людей всегда грабили… Их грабили не только лохматые мужики с топорами на большой дороге, но и княжеские тиуны, и царские опричники, рукастые генерал-губернаторы и мелкая чиновничья сволочь, комиссары в черных революционных тужурках и юная налоговая полиция. Рано или поздно богатый человек терял терпение, брал в руки заветную шкатулку и, шепча под нос тихие ругательства, брел в дальний уголок сада. В русской литературе трагические картины утаивания крупных денежных сумм от государства, всегда получались темными, выразительными и мрачными. Вот по обтянутой мокрой, холщевой рубахой спине хлещут струи дождя, а руки, вооруженные лопатой, с усилием выворачивают комья земли из залитой водой ямы. Рослый, чернобородый мужик по-звериному оглядывается по сторонам. А вот крупным планом и его лицо: густые, насупленные брови, горбатый, пиратский нос и глубоко запавшие, горящие глаза… Увы и да, но даже самая гуманная в мире русская литература никогда не жалела богачей. А впрочем, может быть она и права? Ведь для того, чтобы стать богатым, среднестатистическому гражданину нашей страны приходилось тратить столько душевных сил, что, честное слово, даже у святого попросту не оставалось бы времени на добрые дела. Ведь давка у врат, ведущих к богатству, была способна растоптать самые светлые чувства. Талант и бездарность, финансовый гений и мелкий жулик, испокон веков душились в общей очереди у золотых врат. А их нерадивый страж – государство – то гнал их всех, размахивая революционным маузером, то распахивал ворота так широко, что это не могло не вызвать возмущения у более-менее честных соискателей богатства. В возникшем стремительном водовороте все решала хитрость, наглая сила и умение подставить ногу ближнему. Короче говоря, существование клада на территории «Сытых боровичков» подтверждала если не вся российская история, то, по крайне мере, ее последний пятисотлетний отрезок.
«Сытые боровички» купил новый хозяин. Это был высокий и стройный молодой человек с белозубой, но, в общем-то, довольно естественной улыбкой.
Летним, погожим днем возле дома Ивана Ухина остановилась шикарная иномарка. Несостоявшийся спиртозаводчик немного растерялся, увидев на своем дворе незнакомого гостя. Молодой человек пожал ему руку и представился. Его имя – Игорь Жуков – ничего не говорило Ивану.
Новый хозяин улыбнулся… Он напомнил Ивану Ухину уже почти забытую историю о том, как на его подворье поселился толстый «Маугли».
– Это ты, что ли?!.. – ахнул Иван.
– Я, дядь Вань, – продолжая улыбаться, кивнул Игорь. – Ну, а с полнотой своей я, как видишь, все-таки справился.
Гость и хозяин обнялись. Встреча получилась искренне сердечной. Жена Ивана Люба быстро накрыла стол – Игоря Жукова, бывшего «Маугли», – встретили как родню. Вскоре за столом собралась едва ли не половина деревни. Гости посмеивались, вспоминая былое, но давний случай с голодным мальчишкой и в самом деле был и уникальным, и довольно забавным. После того как гости узнали, что хозяином «Сытых боровичков» стал не кто-нибудь, а именно Игорь Жуков, улыбок стало меньше, а оставшиеся сделались не то чтобы подхалимскими и почтительными, а скорее смущенными. Гости и сам Иван Ухин успели порядком выпить, и о слащавой лести не могло быть и речи.
Игорь Жуков ел мало, но не отказался от пары крохотных стаканчиков домашнего спирта, настоянного на неопределенном множестве трав. Там же, за столом, началось распределение должностей в «Сытых боровичках». Гордый от оказанного ему доверия Иван Ухин получил одну из самых лучших – он был назначен истопником котельной. Летом эта должность была почти что синекурой – должностью без обязанностей – ну а что касается зимы, то в теплой котельной любили собираться все работающие на базе мужики. Они болтали с хозяином котельной о разных интересных вещах, выпивали (разумеется, уже в самом конце смены) и не считали за дело помочь истопнику загрузить в печь уголь или выгрузить из нее шлак.
Прочих должностей было много, не меньше желающих занять их.
Вскоре по деревне заметались радостно возбужденные женщины.
– Галька!.. – кричала одна через забор своей соседке, – ты у Ивана Ухина была?!
– Зачем? – лениво отвечала соседка, развешивая на веревке белоснежное белье.
– Хозяин «Сытых боровичков» у него сидит. Должности сейчас там раздают, дура!
Соседка роняла в грязь сияющую чистотой простыню и несколько секунд стояла с раскрытым от удивления ртом. Потом она опрометью бежала в дом. Вскоре оттуда, на ходу пытаясь попасть рукой в ускользающий рукав пиджака, выбегал муж. Следом, подталкивая его кулаком в спину, торопилась женщина.
– Да быстрее же ты, недотепа, – шипела женщина. – Вдруг нам не хватит?
Но работы в «Сытых боровичках» хватило всем. Игорь Жуков собирался расширять санаторий, и те, кто в начале своей карьеры попадал в строители, потом, судя по всему, имели полное право получить более солидную должность. А впрочем, верхнемакушкинские мужики никогда не боялись тяжелого, физического труда. Кое-кто из них, уже порядком подустав от неопределенностей самогонного бизнеса и «гостевого дела», связанного с неустойчивым половым влечением контингента «Сытых боровичков», как-нибудь вечером брал в руки топор или рубанок, долго осматривал его и, после не менее длительного размышления, говорил сам себе:
– А пошло оно все к черту!.. Что у меня рук, что ли, нет?
Денежные оклады в «Сытых боровичках» были не велики. Но если в семье работали двое да плюс огород с парой коров, безбедное и приличное существование семьи было обеспечено на годы вперед.
Верхнемакушкинцы вернулись в «Сытые боровички» победителями. Бывшие спортсмены и грудастые горничные паковали чемоданы и шли к воротам санатория под презрительными взглядами селян. Кое-где вспыхивали перебранки, но до драки дело так и не дошло. В случае крайней необходимости вперед выходили массивные жены верхнемакушкинцев. Они сжимали кулаки и предлагали штрейкбрехерам убираться по-хорошему.
Между делом бдительные селяне поймали воришку, попытавшегося стянуть английское кресло бизнесмена-цивилизатора. Спасенный предмет мебели был вручен новому хозяину «Сытых боровичков» в торжественной обстановке. Верхнемакушкинцы, конечно, догадывались о том, что по-деловому умный Игорь Жуков знал об их недавнем конфликте с бизнесменом-цивилизатором, и словно желая подчеркнуть свою добропорядочность и незлобивость, относились к Игорю Петровичу Жукову с вежливой предупредительностью не лишенной простой душевной теплоты. Верхнемакушкинцы помнили нового хозяина «Сытых боровичков» еще ребенком – толстым и глупым «Маугли» – и пытались искренне ему помочь, а не тупо угодить.
Игорь Петрович решил сохранить прежнюю специализацию санатория. В общем, на том и порешили. Верхнемакушкинцы охотно брались за любую работу, не забывая при этом указывать новому хозяину на нерадивость своих предшественников. К нему тащили дырявые простыни, треснувшие электрические плафоны и сломанные дверные замки. Не лишенные патриотизма селяне с тихим злорадством выискивали недочеты пресловутого евроремонта и хваленого европейского сервиса. На второй день пребывания в «Сытых боровичках» народный умелец – он же местный телемастер – Федор Мазуркин притащил в кабинет хозяина «Сытых боровичков» японский телевизор до этого мирно стоявший в холле. Нет, телевизор работал, но он уже успел побывать в ремонте. Федор долго доказывал Игорю Петровичу, что ремонт был сделан абсолютно безграмотно. Он тыкал пальцем в непонятное нутро пластмассового ящика и с жаром говорил о том, что за такой ремонт нужно отрывать руки. Показ закончился электрической контузией Федора, поскольку перед показом и тыканием отверткой он зачем-то включил телевизор в сеть…
