Читать книгу: «Советник царя Гороха (сборник произведений)», страница 14

Эпилог

Война закончилась еще две недели назад, но только теперь Дмитрович получил демобилизационный билет, и ехал домой. Точнее, сначала по инстанциям, но можно считать, уже домой. Он ехал один на товарном поезде, в пустом вагоне, предназначенном для перевозки бронетехники. Дневной свет проникал сквозь узкие щели, и столбы мелькали призрачными тенями с такой ошеломительной частотой, что глаза приходилось прикрывать, иначе они, автоматически прослеживая частое мелькание, начинали болеть. У поездов больше не было умиротворяющего стука, вместо этого в гулкой пустоте вагона звучало неприятное визгливое жужжание тяговых электродвигателей, больше похожее на работу колоссальной стоматологической бормашины.

Товарный поезд, который обязан был остановиться на вокзале его родного города, шел без остановок, изредка, возле населенных пунктов, ныряя в бесконечные черные тоннели. Погружаясь в тоннель, всегда испытываешь неприятное чувство, особенно, если при этом нет никакого освещения внутри вагона. В тоннелях всегда мрак гораздо плотнее и непрогляднее, нежели в любую, самую темную ночь на поверхности, и это погружение в чернильную плотность подземельного мрака рождает в сердце томительную тревогу, похожую на предчувствие неминуемой беды. Звук, отраженный от бетонных стен узкого замкнутого коридора, превращался из жужжания в стон, похожий на стон умирающего животного.

Наконец состав в очередной раз вынырнул из тоннеля и Дмитрович встал, прижав глаза к толстенному мутному стеклу в смотровых щелях. В эти щели всегда смотрели не изнутри, а наоборот, просто проверяя, загружен вагон или нет, чтобы по ошибке не прицепить к составам порожняк. Сейчас эту работу тоже на большинстве станций делали автоматы, но щели, к счастью, сохранились. Он увидел поля, бесконечные поля, засаженные зеленеющей пшеницей… а может ячменем или овсом. Лейтенант был крайне далек от сельского хозяйства, и не смог бы отличить даже овса от пшеницы, потому что не представлял, чем они могут отличаться. Для него это всегда хлопья в красочных коробках, почти одинаковые на вид и немного разные на вкус, и он не мог и подумать, что хлопья на самом деле на полях не растут.

Наконец поезд, плавно снижая ход, начал приближаться к станции, где нужно было сходить. Это не был его родной город, но именно к комендатуре этого города он был приписан, как и все служившие на ТВЖД. Здесь необходимо было оформить демобилизационное свидетельство на основе имеющегося приказа. Высота звука тяговых двигателей снижалась перед торможением, будто эти самые двигатели вырастали в размерах. Вскоре состав, хрипло завизжав тормозными колодками, остановился, волнообразно сотрясаясь в межвагонных сочленениях. Не теряя времени Дмитрович накинул на плечо лямку рюкзака, и приоткрыв инспекторскую дверцу вагона, выпрыгнул на насыпь. Обувь соскользнула и он, не удержавшись на ногах, грохнулся на щебень балласта и порядочно ободрал локти и колени. Царапины слегка кровоточили, и в июньскую жару начали почти сразу печь и саднить от соли, что выделяется вместе с потом. Он находился в той стороне станции, где останавливаются лишь товарняки: пункт ожидания перед порталом разгрузки и переформирования. Густо пахло свежей травой… Этот запах почти стерся из памяти, и вот он опять, будто из детства, вернулся и от этого стало грустно. Оказывается и у него когда-то была жизнь, в которой пахло свежей травой, а не пустынной солоноватой пылью. Далекая и странная, но такая настоящая жизнь. Которой не стало после трех одиноких лет на станции 372, где он даже разучился толком разговаривать с людьми и все больше привыкая вести беседу сам с собой. Ну, или, если выразится мягче, мыслить вслух.

Поправил сбившийся рюкзак и зашагал вдоль бесконечного ряда вагонов, ожидавших своей очереди на погрузку или разгрузку. Обходя их, словно стены лабиринта, он наконец вышел на тропинку, ведущую к зданию вокзала.

Подойдя к киоску, где продавались какие-то мелочи вроде зажигалок и брелоков, он увидел на перроне одинокую женскую фигуру. Одетая в летнее платьице, девушка выглядела такой невероятно легкой и воздушной, словно пушинка. Она явно кого-то ждала. Она встречала каждый проходящий поезд и всматривалась, привставая на цыпочки, в лица тех, кто выходил из вагонов. А потом, не найдя того, кого искала, смущенно отступала к зданию вокзала.

Он поднялся по мосту через железнодорожные пути, что вел в город и остановился. Он все смотрел на эту девушку, ждавшую на перроне. Задумчиво перегнувшись через перила, он достал из кармана только что купленную пачку сигарет, и хотел закурить… Но не стал, а лишь задумчиво размял сигарету в руке. Он невольно залюбовался на эту девушку и с какой-то теплой и светлой горечью, если только может быть такое странное сочетание, подумал, что это должно быть чертовски приятно, когда тебя так ждут и встречают.

Приятно приехать на пассажирском экспрессе, а не в пустующем вагоне автоматического товарняка… Но билеты на все пассажирские поезда были забронированы на месяцы вперед фронтовикам, так как для них заказы делались их командованием, организовано и естественно вне всякой очереди. В этом была справедливость, но ему в комендатуру ТВЖД надо было прибыть сегодня, а не через месяцы. Благо, коллеги– железнодорожники относились к этому с пониманием, но на большую помощь, чем пустующий вагон товарняка, рассчитывать не приходилось.

Он бросил вниз так и не раскуренную сигарету, втянул воздух и поплелся разыскивать здание комендатуры…

Приближалась ночь.

Штамм

H

34 (микроповесть)

Искушение

Бессмертие казалось таким близким, будто прямо на глазах строился Рай на земле, в котором каждому «будет дарована жизнь вечная»…

Но вскоре всеобщее ликование стихло и сменилось… массовым побоищем… Лились реки крови, настоящие реки. Все мечтали заполучить вирус доктора Пин Цзина, но он оказался не для всех, а лишь для избранных. Обычному, простому человеку он был недоступен, как и для его детей. Правящие верхи запретили реализовывать его среди населения: в каком-то смысле они были правы. Но все поняли это гораздо позже, а тогда, обуреваемые праведным гневом, разозленные толпы выкатили на улицы. Они орали, распаляя себя и затаптывая каждый раз то каких-то старушек, то непонятно откуда появившихся детей.

И Педро увидел старика, который стоял на балконе своего дома над бушующей «революционной» массой, что словно знамя мученической борьбы с несправедливостью, несла над собой окровавленный труп ею же растоптанной девочки-подростка. Старик качал головой и вверху звучал его надтреснутый голос: «Там, где убивают детей – ничего хорошего не будет. Это знак… Эликсир не принесет счастья».

Сначала толпы орали, прыгали, изливая свой гнев, но кордоны полицейских стояли вокруг, словно неодолимая преграда, граница, за которую никто не смел выйти. Но вот в полицейских полетел первый камень, и казалось, все даже онемели в этот момент. Первый камень – как переход Рубикона, точка бифуркации, разделяющая мир до и мир после, выстрел «Авроры». Этот камень глухо грюкнулся у ног лейтенанта полиции, не причинив никакого непосредственного вреда. Но за этим камнем полетели другие, за ними бутылки с зажигательной смесью… Кордоны ответили огнем на поражение из автоматических винтовок. И не столько людей было расстреляно, сколько растоптано убегающими в панике демонстрантами. Возможно, пули вообще никого не убили, так как полиция стреляла поверх голов.

После нескольких месяцев беспорядков взбунтовались армейские части, и на улицах вместо манифестаций вспыхнули настоящие бои: с артиллерией, авиацией, танками… И только тогда бастион пал: правительство сразу нескольких ведущих стран было свергнуто, а поставленные на их места революционные комитеты единодушно одобрили проект заражения всех желающих вирусом Н34, «вирусом бессмертия».

Штамм Н34 был необычным. Биологи поняли, что реализация программы старения непосредственное связано с половым созреванием и размножением. Как только организм готов воспроизводить себе подобных – он начинает, медленнее или быстрее, двигаться к старости и смерти. Н34 останавливал запуск этой программы.

Вначале казалось, что «эликсир бессмертия» – для всех, достаточно лишь его выпить – и ты не умрешь никогда. Но истина оказалась куда прозаичнее. Препарат мог быть применен лишь к очень молодым, никогда не рожавшим девушкам и молодым парням до окончательного их созревания. И он не делал бессмертным – он позволял прожить до ста пятидесяти лет, и брал за это свою цену – делал бесплодными. Те, кто заражался Н34, не могли иметь детей. Нет, они могли себе не отказывать ни в каких радостях, наоборот, многое для них становилось даже доступнее. Но…

В то время никто не думал о цене. Дополнительных шестьдесят-семьдесят лет жизни компенсировали все. Кроме того, это была не только долгая жизнь, но и долгая молодость – столетние выглядели так же, как тридцатилетние, которые не были заражены.

Все стремились не упустить свой шанс – и Н34 стал так же популярен, как гамбургер из «Макдональдса». Тех, кто не делал себе ингаляций (а вирус вносился именно таким путем – достаточно было выбрызнуть из яркого флакончика себе в лицо легкую струю приятно пахнущего аэрозоля, и вы были уже привиты), смотрели как на помешанных религиозных фанатиков. Помимо долгой молодости, волшебный вирус дарил иммунитет ко многим заболеваниям. Зараженные забыли о том, что такое простуда, грипп, пищевые инфекции, язвы желудка, рак… Да, да, вирус фактически избавил человечество от рака… Прекрасная жизнь почти без страхов и забот, полная молодых сил.

Через двадцать лет после открытия доктора Пин Цзина город преобразился: в нем не было стариков и не было маленьких детей – были только жизнерадостные, полные сил и надежд молодые люди. Молодые и здоровые люди повсюду. Они веселились напропалую, наслаждались своей жизнью.

Жизнь била ключом. Город строился и расширялся, втягивая в себе, словно губка, всех жителей окрестностей. Все заражались – и были молоды и счастливы, как никто другой из людей до этого. В сто лет они были тридцатилетними, в сто двадцать – сорокалетними, в сто тридцать – пятидесятилетними. Затем старение шло несколько быстрее, и к ста пятидесяти они были девяностолетними.

Расплата

Поначалу лет сорок повсюду была лишь молодежь. Затем еще лет двадцать повсюду были люди среднего возраста. А потом – повсюду пожилые. Повсюду. И стало страшновато и неуютно.

Каждый день росли цены. Когда повсюду была молодежь, энергичные работники – все было очень дешево. И так как не было ни престарелых родителей (которые давно умерли), ни маленьких детей (которые не могли родится), все всё могли тратить исключительно на себя. И это было прекрасно. Но вот все медленно начали стареть – и цены поползли вверх. Такое понятие, как пенсия, рухнуло. Рухнуло безвозвратно. Сначала были надежды на накопительную систему – но сколько не накапливай денег, все равно они имеет цену, только пока на эти деньги работают люди. Деньги, в которые не вложен человеческий труд – всего лишь пустая абстракция, зафиксированная на банковском компьютере. И пенсии стали фикциями, все вынуждены были работать до последнего дня. Многие работы, которые были под силу лишь молодым, стало некому выполнять. И стало еще более страшновато и неуютно.

Педро каждое утро вставал на дрожащие стариковские ноги, чтобы отправится на работу. А он был еще молод по сравнению с другими, доживающими свои дни в Парадиз-Сити. .

С каждым днем город пустел. Двери в великолепные квартиры приходили заколачивать бригады, сплошь состоящие из стариков со слезящимися глазами и дрожащими руками. Забивая гвоздь, они отдыхали по пять минут после каждого удара молотком и перекидывались между собой скрипучими усталыми репликами. Зачем и для кого они стремились сохранить эти квартиры? Ведь некому было их унаследовать. Привычка к сохранению видимого порядка.

Педро сидел на скамейке, и вдруг почувствовал во всем теле какую-то терпкость, приторную слабость. По ногам и рукам прокатилась волна жуткого холода.

– Нет, – сказал он себе. – Я не могу себе этого пока позволить…

И слабость, словно послушавшись его, начала отступать. По охладевшим и онемевшим конечностям вновь начала двигаться кровь. Такие приступы с ним случались уже несколько раз, и он знал, что однажды, и даже довольно скоро наступит момент, когда приступ окончится вместе с ним.

– Нет, – вновь повторил он себе. – Еще не время.

Он растер руками занемевшие ноги и медленно поднялся. Коленные суставы болезненно скрипнули и по лицу Педро промелькнула болезненная гримаса, затерявшаяся среди морщин. Сегодня вечером он решил пойти к своей бывшей возлюбленной, Вивьен. Когда им было по сто лет, они случайно встретились на мосту через Юкон. Молодые, но уже с огромным грузом пережитых лет мимолетного счастья и разочарований. Он не помнит, какой по счету была Вивьен в длинном списке его жен и любовниц (за такое-то время, за более чем сто лет сколько их прошло – тем более, что в новом мире никто не относился к браку серьезнее, чем к очередной вечеринке), и не хотел даже знать, каким по счету был он в ее списке. Они просто встретились тогда на мосту. Она свесилась через мостовые перила и смотрела на широкие студеные воды реки, проходившие внизу, словно течение неумолимого времени. Была ранняя северная весна, и по реке проплывала зеленовато-голубая ледяная шуга. Он проходил мимо, и увидев ее, тоже оперся на перила и посмотрел вниз.

– Река… – почему-то сказал он протяжно, всматриваясь вниз.

Она повернула к нему лицо, и на ее лице отобразилось любопытство.

– Вы всегда любите провозглашать очевидные вещи? – улыбнулась она. Но ее глаза по прежнему были грустными…и очень красивыми.

– Да, а почему бы и нет. Для тех, кто прожил сто лет, многое становится очевидным.

– Вам тоже сто лет?

– Сто два, если быть точным. Что, выгляжу слишком молодо.

– Сейчас все в сто лет выглядят так же, как мы. Мне девяносто девять. Представьте, что было бы, если бы мы жили в старом мире.

– Да, девяностодевятилетняя старуха встретилась на мосту со стодвухлетним стариком. Ты была бы еще картина… – засмеялся он.

– Зато, представьте, если бы мы встретились в старом мире в нашем биологическом возрасте. Что бы тогда было.

– Мне было бы…э-э-э, постойте…Если сто лет – это тридцать, значит год…

– Где-то около четырех месяцев. Я уже когда-то подсчитывала. Может перейдем на ты, раз мы почти сверстники… Кстати, меня зовут Вивьен. А…тебя?

– Меня – Педро.

– Из Бразилии?

– Мой отец был из Бразилии.

– Наши родители. Порой так странно, что у нас были родители. Мне иногда кажется, что всех нас произвела на свет какая-то огромная-преогромная машина. Все одинаковые.

– Все разные.

– Это раньше были все разные. Когда я была маленькая, были младенцы, были дети, игравшие в песочнице, были прыщавые и проблемные подростки, были старики… Сейчас все примерно одинаковые…

– Ты скучаешь по старому миру?

– Не знаю. Когда мне было семьдесят, и даже восемьдесят, я об этом не задумывалась. Мы были молоды.

– Мы и сейчас молоды.

– Но мы все равно стареем. Сегодня я нашла в своей голове первый седой волосок. И мне стало страшно…

– Нам должно быть менее страшно, чем нашим родителям. У нас больше времени.

– Но у наших родителей были мы… – отрезала Вивьен.

Они молчали, смотря на то, как река все продолжает уносить льдинки. Льдинки все шли и шли… И медленно таяли, уносимые в океан. На их место приходили сверху по течению все новые льдинки – но приходила весна, и скоро не останется ни единой льдинки. Все они растают под горячим солнцем, и радостные рыбы и водные насекомые, освободившись от ледяной тюрьмы у себя над головой, будут праздновать весну. Они будут выпрыгивать из воды с задорным плеском, и наслаждаться жизнью. И Педро вдруг показалось, что они сами, все они, жители нового человечества, зараженные Н34 – это льдинки, бултыхающиеся и тающие в реке времени, в то время как идет весна.

– Может пойдем, пропустим по стаканчику чего-нибудь горячительного… Что-то зябко… – предложил Педро.

– Да, почему бы и нет. Только чур горячительное – это стакан горячего кофе. Все таки еще утро и у меня правило – не пить спиртного на первом свидании…

– Свидании? – Педро рассмеялся. – Не пить? Все как в старом мире. Боишься укоротить себе жизнь?

– Нет. Просто хочу ее прожить так, чтобы не было противно…

– Ну хорошо, кофе так кофе…

Они пили кофе и молчали.

Они пробыли вместе почти десять лет. Нет, конечно, за это время у него и у нее были увлечения. Но…это было почти десять лет. Затем она ушла от него… Затем вновь вернулась через пять лет и они пробыли вместе еще пять лет. Потом она ушла окончательно. И все же он до сих пор считал ее кем-то наиболее близким… Они ходили друг к другу в гости. Когда тебе сто двадцать лет, даже в новом мире на многое смотришь по-другому.

И сегодня у Вивьен был праздник. День бухгалтера. Ее профессиональный праздник. Он взял цветы, которые держал в левой руке, и опираясь на палочку, поковылял к метро.

Зайдя в квартиру, он увидел множество гостей. Все уже сидели за столом, который был сервирован. Во главе стола сидела старушка, довольно еще боевитая…

– Педро. Проходи… Сегодня у нас прекрасные отбивные.

– С Днем Бухгалтера, Вивьен!

Дрожащими руками он поднял букет цветов. На глазах Вивьен выступили горячие стариковские слезы. Она закрыла лицо руками, и ее голова начала слегка подергиваться. Морщинистые щеки стали влажными.

– Что это со мной?! – одернула себя Вивьен. – Все проклятая старость. Мы дожились до того, что уже сами не понимаем, почему плачем. Боже, Педро, почему?

– Почему что?

– Почему мы все такие?

Он промолчал, и стал потихоньку продвигаться к своему месту.

– Что же, давайте выпьем! За нас! – Вивьен высоко подняла бокал, который подрагивал в ее руках, и даже не замечала, как налитое вино, расплескиваясь, капало на белую скатерть.

Они выпили, и потихоньку начали стариковский ворчливый разговор. Вивьен сидела, задумавшись, а затем слегка откинулась назад. Гости продолжали что-то обсуждать, и, наконец, какой-то старичок поднял свой бокал:

– А теперь выпьем за гостеприимную хозяйку!

Все подняли свои бокалы. Кроме Вивьен. Она все так же безучастно смотрела поблеклыми глазами, глядя в пустоту. За столом повисла тишина.

Кто-то с сожалением покачал головой.

– Что же…– старик, который поднимал бокал за хозяйку, стушевался. – Что же. Выпьем все же за нее, пусть ее светлая память…

– Недолгая будет память… – грустно произнесла другая гостья. – Некому помнить…

Они молча выпили вино, и позвонили в бюро по вопросам жилищных проблем.

– Еще одна квартира освободилась… – прошамкал в аппарат звонивший. – Приезжайте, 98 Авеню, дом 13 дробь 889… Да, нужно будет убраться…

Педро отправился домой. Он шел едва-едва.

Надежда

Утром его разбудил звонок в дверь. Он удивленно протер глаза. Кто мог звонить, если во все двадцатиэтажном доме не заколоченной осталась только дверь его квартиры?

Он добрел до двери.

– Кто там?

– Извините, – голос принадлежал молодой девушке,– откройте, пожалуйста.

Педро подумал, что ему показалось. Он открыл дверь и на его пороге стояли молодая девушка и два парня. Они были чудно одеты в какие-то грубые одежды, похожие на мешковину.

– Вы галлюцинация… – то ли спросил, то ли утвердительно сказал Педро.

– Нет. Мы…сектанты.

– Какие сектанты?

– Те, которые отказались прививаться… То есть, то были наши прадедушки и прабабушки. Их еще выгнали из города.

– Они не только отказывались прививаться вирусом. Я помню те времена. Они были террористами и экстремистами. Они взрывали прививочные пункты и лаборатории по культивации Н34. Они убивали ученых и врачей, расклеивали повсюду свои дурацкие листовки… Они всех очень раздражали. Некоторых из них расстреляли, некоторых посадили в тюрьмы, а некоторых просто выгнали из городов. Я не думал, что кто-то из них выжил.

– Выжил. И родил наших дедушек и бабушек. И теперь…

– И теперь?

– Теперь мы пришли…

Педро рассмеялся…

– Это хорошо. Это чертовски хорошо, что вы пришли…Это просто отлично, что вы пришли.

– Нам казалось, что вы враждебно воспримете это…

– Почему же. Ваши прадедушки были правы, а мы заблуждались. Теперь вы – пинок нашей гордыне. Но вы, вы… настоящие! А теперь давайте я вас угощу чаем…

– Чаем?

– Да. А вообще, берите все, что вам нравится. Все, что вам нравится…

– Мы не грабители и не мародеры… – строго ответил юноша с жиденькой бородкой

– А я и не говорю, что вы грабители или мародеры… Кстати, сколько вам лет?

– Мне…– парень слегка стушевался, – мне уже двадцать…

– Будет… – поправила его девушка. – Это мой брат.

– А мне – сто сорок восемь…уже исполнилось. Неделю назад.

– Целых сто сорок восемь? – парень аж присвистнул. –У нас редко кто доживает до семидесяти. Мы почти дикари. Повезло же вам.

– Нет, это вам повезло…