Читать книгу: «Простой сборник», страница 4

– Хватит с меня этих воспоминаний, – думала она и чувствовала, как к горлу подступает волна прозрения.

Однако вскоре по ее коже кубарем прокатилось печальное известие: весь алкоголь был свергнут ворвавшимися в бар электромолотками.

Глава 4

От смены температур Васю понесло, и до квартиры Гоше пришлось тащить ее на руках. Она хрюкала и клевала прожженный воздух подъезда, иногда покусывала шнурки Гошиного пуховика. Разобравшись с сумкой и ключами, он поспешил снять с нее куртку и отнести невинную в ванную. Там он расстегнул по пояс платье и, схватив за волосы, позволил опустошиться. Васина спина была красива. Сквозь тонкое розовое полотно торчали наивные позвонки и пришедшие от выделений в движение лопатки. Еле различимые волоски жадно глотали воздух. Гоша провел по ласковой коже рукой и остановился на прямой линии черного лифчика, разделявшего спину поперек.

Когда Вася закончила, он освежил ее струей холодной воды, вытер подвернувшейся тряпкой лицо и прижал к себе. Она смешно сопела, проводя в вязком чреве отрезвляющие дебаты. Гоша отнес ее в комнату и положил на матрас, обшитый вельветовой мечтой. Снял остатки платья и на мгновение замер в созерцании. Обессиленная, она лежала в легком черном белье, сквозь которое украдкой виднелись обезоруживающие части тела. Гоша зевнул и накрыл счастливую пледом из меха косули.

Он огляделся. На одной из стен кривлялось изображение карамельного космоса. В углу лежала стопка книг. В основном, биографии актеров и путешественников. Под окном был встроен шкаф. Гоша подумал, что для такой женщины, как Вася, одежды в шкафу могло быть и больше. Но на всякий случай он сунул себе в куртку янтарную майку из шелка. За окном раздавались стоны луны и унылая прохлада. Вася издала из-под пледа несуразный храп, и Гоше пришлось сдерживать свой смех. Его тянуло в степи сна, но он решил привыкнуть к новому ночлегу, прежде чем ложиться.

Раздевшись догола, он принял теплый душ. В холодильнике лежала постаревшая чечевица. Тарелка под ее ворчанием немного потрескалась, и Гоше пришлось лишить ее пожилых страданий, да и голод был в настроении.

Тщательно пережевывая, он наткнулся на чей-то панцирь. Это оказалась желтоватая саранча. Она улыбнулась Гоше и пожелала доброй ночи. Он ответил ей тем же и отпустил гулять по кухонному столу. А она, почувствовав свободу, взлетела и впечаталась в стекло, распространив свои намерения рисунком внутренностей. Гоша вымыл горы застрявшей в паутине посуды и, нащупав в дальнем шкафу бутылку средиземноморского ликера, вернулся в комнату, где спала Вася.

Лунный свет освещал часть ее лица, и, казалось, она была готова дать себя в жертву, Гоша почесал дряхлый живот и распил ликер в одного, любуясь ночным пейзажем гаражей и свалок. Внезапно он вспомнил про подаренный чужаком смартфон, почистил его от просмотренных картинок и положил в Васину сумку. Чресла тянули Гошу к полу и, не став особо сопротивляться, он лег рядом с Васей. Матрас жадно проглотил его, выпустив Васю на волю, отчего она застонала. Гоша осмотрел потолок и повспоминал Лизу, чтобы подготовиться видеть грустные сны. Подготовившись, он понюхал волосы Васи. В нос ударило резкой рвотой, и Гоша чихнул.

Глава 5

Утро решило поспать лишний час, и от этого дорожное покрытие трескалось под усилиями пошлого льда. Эля прижимала к груди растрепанный альбом, в котором больше не было ни одной фотографии. Она писала всю ночь и теперь, сидя в холодной колеснице, пережевывала излитое. Она пыталась не слушать непрекращающуюся болтовню бабушки, восхищавшейся устройством современных колесниц и благодарящей всуе государство за то, что она сумела в восьмидесятилетнем возрасте получить свои конституционные права. Если бы Эля могла, она бы воспроизвела этот титанический монолог о современном и, может быть, написала о современном пару рифмованных строчек на полях альбома, но ее неизведанным электричеством тянуло в самое древнее. Эля глупо щелкала глазами, переваривая случившееся. Строки о себе, о рваном пальто и голодной обуви. Строки о побережных мечтах. Строки о природе в целом, о любви и о бабушке. Строки о Васе, о нытике-Гоше. Строки о музыке и об алкоголе. Строки о тонущем президенте и черной гире. Строки о поэтах и, в конце концов, поэзии вообще. Осторожно, чтобы не вызывать подозрений, она проверяла свой пульс и не могла поверить в то, что все еще жива.

Бабушка допрашивала ее о проведенном торжестве, и Эля отвечала коротко и тихо, из-за чего старая суетилась и волновалась, трусив. Тут же она вытащила внучку в явь.

– Я сходила вчера к нашему замначальнику цеха, доброй души человек. Попросила его о месте в упаковщицы для тебя. Ты уже взрослая, жениха нет, значит надо посвятить себя заводу, как я в твои годы и поступила. Хорошее место, я поговорила вчера с девчонками, которые в цеху работают. Они готовы тебя принять в свой коллектив. Я уже погладила тебе вещи, сегодня в ночную смену пойдешь.

Эля рассердилась и с силой вжала в себя альбом со стихами. – Нет, – прошептала она.

– Никаких нет. Мать твоя дурой была, я тебе не дам за ней пойти. Я тебя люблю, все же.

– В фразе «Я тебя люблю» главное слово – «Я», – сказала Эля. Она переметнулась на заднее сиденье и случайно почувствовала себя в бездарном бесцветном фильме. Вот только на ней не было шубы.

– Сидишь дома, ничем не интересуешься, ничего не хочешь. Посмотри на свой внешний вид. Когда ты в последний раз мылась? Ты же девушка.

– Я не хочу быть девушкой.

– Ты родилась девушкой и должна быть ей.

По обе стороны дороги возвышались бетонные заборы, обрызганные сажей. За ними виднелись ржавые трубы и мощеные хрупкой плиткой цеха. Воняло кислыми буднями.

– Я не хотела рождаться девушкой.

– Глупости. Юношей хочешь быть?

– Нет.

– Эля-Эля. Тебе эту дурь надо выгонять. А труд – всему голова.

– Тогда я хочу быть безголовой.

Бабушка наигранно вздохнула. Колесница остановилась на установленном посреди прямой дороги светофоре. В этом промежутке ютились побелевшие болота. Вдалеке виднелся лысый лес. Эля раззадорила свои чувства и надавила на альбом что есть мочи, и закричала: он скрылся за брызгами крови, вплетенный в тело. Увидев это, бабушка потеряла сознание. Эля прокашлялась и выбежала из колесницы, устремившись к лесу.

Проворный заболоченный снег желал забрать ее в свои ряды, но Эля верила в себя и, утирая слезы, продолжала верить. Сапоги слетели с ног. Обрадованные большим количеством снега, начали плескаться в рисовом подобно бирюзовым рыбам апреля. В груди зияло размозженное сердце: альбом выпал еще в колеснице. Пальто рассыпалось, издав последний всхлип. Его деревянные крошки застряли в обрадованной утру молодой желтой розе, которая обнималась с ворсинами красно-голубого свитера постольку поскольку. Светало. Пятна крови выдавали тропу перемещений Эли. Она учуяла истраченные силы и повалилась в хохочущий снег. Чтобы полностью скрыться из виду, она засыпала себя и рыла вглубь, пока не наткнулась на болотистую грязь чернее ночи. Дыхание нормализовалось и вокруг стало тихо. Эля достала наушник и коробочку с впаянным телефоном, но тут же разрыдалась: разряжено. Она закрыла глаза и попыталась заснуть. Вместе с кровью, из груди вытекали остатки энергии, но сон не наступал. Наоборот, находящийся за шиворотом снег лишь раздражал Элю. Она материла его тем, что осталось от слов. А он лишь стремился с ней поиграть своей мерзлой оригинальностью. Эля зажмурилась и заставляла себя терпеть. Зубы перестали выдерживать давление и лопались как сосульки. Вдалеке заревели сирены. С каждым их ревом то, что оставалось от сердца Эли, замирало.

Она принимала подснежную колыбель и старалась улыбаться приюту. – Тут мне и место, – думала она. – Тут мне самое место. В толще земли, далеко за болотами, Эля услышала слова. Нечеткие, они проявлялись стержневым звуком, собирались в строчки, а затем и в строфы. Последним вздохом Эля подпевала таковым, выплевывая крайние буквы, а стихи спаривались друг с другом, хаотично приглашая в свои закаленные хоромы. Пустой бледной кистью Эля копала в сторону звуков, даже не копала, а просто гладила упругую пепельную грязь. Но грязь была слишком сыра, да и стихи решили прекратиться.

Лиловый дым

Могучие малахитовые ветви ели распахнули окошко и попросили тепла. Клен вскочил с кровати и подкатил к ним обогреватель, при том сам обжегся медовой лавой. – Так пойдет? – спросил он у еловых. Они покорно кивнули. В комнату вошел ледяной воздух, подобно кондуктору в коралловой шубе, но, заметив резкий взгляд молодого человека, растворился во вроде бы ночи. Клен сел на кровать и стал рассматривать ластящиеся к обогревателю ветви. От них пахло небесным изумрудом. Он не расстраивался из-за неожиданных гостей, ему все равно не спалось. Вот уже неделю он работал в закрытом маркете на должности ждущего бед. И уже неделю как каждую ночь он беспокойно ворочался, то ли от неожиданного счастья, то ли назойливых мечт о том, что новая работа, наконец, станет для него персонально вечной.

В левом боку зачесалось, и изнутри послышался громкий чих. Клен задрал серую майку и увидел, как из кишки вылазит рыжий мышонок. Торс Клена был покрыт мягким прозрачным пластиком так, что возможно было наблюдать за механикой органов и сообщать мышонку о неисправностях. Тот, словно пучок задорного огня среди алой бури, закрыл кишку на засов и, поднявшись по ребрам, вышел в люк в подмышке.

– Спасибо тебе, – сказал Клен. – А теперь прими ванную, ты сильно замарался.

Мышонок потянулся к нему лапками, Клен взял его в свою ладонь. – Что такое? – забеспокоился он. Мышонок смочил коготки слюной и сдвинул линию жизни в привычное русло, а затем отсалютовал Клену и ускакал мыться.

Ветви, согревшись, закрыли за собой окно, и в комнате стало теплее. Клен почувствовал, как, вновь воцарившее, тепло укутывает его в гранатовый плед и подбивает подушку из соломы.

– Как хорошо, что у меня есть работа, – начал думать он, но, не успев развить мысль, отошел в иное пространство, где мигом очутился на дуэли за честь упитанной красотой принцессы. Мышонок вернулся в комнату. Взъерошенный от мыльной воды, он смастерил себе смешную прическу и сел на лоб Клена. В какой-то плоскости он стал похож на янтарную прядь светлых волос парня, но, отбросив такие догадки, проник в люк на затылке и принял участие в дуэли.

Принцесса была спасена.

***

Район закрытых предприятий Хренограда напоминал выцветший полигон, которым никогда не пользовались. Среди редких трехэтажных домов, окруженных усталыми елями, из плоской пепельной земли торчали толстые смоляные трубы разных размеров и конструкций. Объединяло их одно: ядовитый лиловый дым, выходящий из подземных крематориев и смыкающийся в вышине в плотную степь разлуки с некогда зеленым небом. Небо, все же, изредка выглядывало через удачные щели, но пользы никакой не несло. Большая часть трехэтажных домов пустовала, в остальных рождались и умирали, так сказать, люди, в основном работавшие на закрытых фабриках, маркетах и поликлиниках (дома таких предприятий еле дотягивались до второго этажа, в основном росли вглубь, сами не зная зачем).

Клен натянул черную шапку, скрыв посветлевшие за время безработицы волосы, и, пританцовывая, шел на работу. Он не забывал дышать через черствую дольку ячменного хлеба, даже не задумывался о череде дыхания и прочем. Дорога была вполне знакома.

На одном из переулков кто-то разлил белоснежное молоко, да так, что оно давало освещение трем-четырем кварталам. Робкие лучи белого свечения терялись в осадке лилового дыма, который заполонили без того вязкий воздух района.

То, что многогранная жидкая лужа являлась молоком, можно было понять потому, что ее частенько принимались лакать черт возьми откуда берущиеся кошки чернее всех запасов угля вместе взятых. Клен заметил их и тут же распинал направо. – Белое молоко для белых кошек! – выругался он, но быстро успокоился и продолжил путь на работу.

***

Полки маркета надрывались от количества продуктов, поэтому их следовало защищать от посягательств. Каждое утро часть продовольствия отвозили в крематорий, однако до места назначения они добирались редко. Вероятно из-за того, что никто не мог разобрать, когда наступает утро. Клену довелось делить смены с неряшливо выросшим высоким мужиком по имени Роман. На шее у него стеснялся красоваться шрам от неудачного повешения, сам он довольствовался редкими зрачками и почти охладевшими к скальпу черными волосами. Он не стеснялся пожирать продовольствие маркета, считая его приложением к окладу. Когда Клен переоделся в вызывающе-горчичную униформу ждущего бед, Роман уплетал еле оттаявшие акульи котлеты. Железная дубинка, опорожненная ржавчиной, нагло била Клена по колену, но повесить на другую створу ремня он ее не мог.

– Я тебе так скажу, – увидел Клена Роман. – Тебе с этим именем нельзя здесь работать.

Клен сурово выдохнул: так начиналась уже девятая смена. Насупившись, он не решился менять пролога. – Я работал в картотеке поликлиники.

– Чего ушел? – набитым ртом сказал Роман.

– Надоело.

Роман сидел между полок с сухими закусками и страдал от жажды. – А там хорошо, – сказал он с мечтой.

Пока Клен пытался понять, где это абстрактное хорошо, Роман сходил за ящиком засахаренной воды. Клену вдруг причудилась принцесса, за честь которой он и мышонок боролись во сне. Она была наряжена в полупрозрачное рельефное платье цвета лазури, ее длинные молочные вьющиеся волосы слегка укрывали счастливые глаза цвета ручья, а лаконичные магниевые волоски, торчащие из ноздрей изящно согнувшегося носа, нарушали покой Клена и заставляли жалеть о том, что он выспался.

– Когда я работал в крематории, – причмокнул Роман, облизывая обожженные сахаром губы, – к нам приходил Этот Оттуда. Такой чистый весь из себя приходил. С позолоченными щеками, все как положено. Приносил своего ребенка умерщвлять. Тот был, должен сказать, мягкой крови, огонь не брал его, много раз сдавался и тух. Ребенок лежал, обугленный, орал так, что пришлось потом уши прочищать клюквенной нефтью. Ну, Ты знаешь.

Клен послушно кивнул. Принцессы рядом уже и не было.

– А Этот, – продолжал Роман, – стоял рядом и наслаждался, как его дитя дохнет. Его жена оставила его с ребенком, проклянув за то, что он того зачал. Одна другого краше. Что за люди! В таком районе живут. Ты видел их пруды? – Роман достал фотокарточки центрального района Хренограда. Под чистыми изумрудными облаками сияли густые облепиховые рощи, среди которых мирились верхушки дубовых замков с золотыми ставнями и стержнями труб белого пара. Насыщенно-синие пруды кричали под напором рыб из карамели. – Счастливые твари, – резюмировал Роман.