Читать книгу: «Война внутри», страница 12

Помню, к нам прибилась собака, Ушка. Отец обмотал её клеёнкой, фильтр вырезал из противогаза – соорудил такой себе костюм, как мог. Помогала нам, выжили только благодаря ей – как кто-то идёт, она поскуливает, тихонько так, чтобы не выдать, всё понимала. Пеленгаторов тогда не было.

Был длинный переход – есть вообще нечего. Нам, конечно, не сказали, но мы всё поняли. И она опять всех спасла. Мы с братом думали, что лучше бы съели тогда кого-то из нас, чем её. Он молчал, но я видел это в его глазах. Словно это была не просто собака. – Монах поворачивается и пристально смотрит прямо в лицо Монете, и глаза старика на удивление холодны, выжженная пустота одинокого человека в обмельчавшем мире. По телу археолога идёт дрожь. Монах отворачивается. Повторяет: – Словно это была не просто собака, а то последнее, из-за чего мы всё ещё могли считаться людьми. Как чистый носок, а не пищевая плёнка. Или медленный, спокойный приём еды с семейным разговором. Собака давала нам понимание, что мы ещё можем кого-то любить и спасать. Что у нас нашлись на это силы. Человечность – огромная роскошь. И мы не смогли её себе позволить… Не там, не на той дороге. Честно – до сих пор думаю, что лучше бы мы объедали пальцы по кругу… Уже тогда…

А потом мы осели. Нам повезло – мы нашли людей, не таких плохих, как другие. Таких же, как мы. И нашли вовремя – мир стал трескаться пси-бурями. Но для нас, по сравнению с предыдущим временем, – настали золотые годы. Мы жили в таком мерзком металлическом бункере. Когда-то это был захолустный музей гибридной войны. А нам он стал домом. Помню, как родители вытаскивали кукол из детских защитных костюмов и засовывали туда нас. При входе была жуткая комната из зелёного кафеля. Каждый пришедший подвергался нескольким минутам позора – его полностью раздевали, мыли специальной пеной и тёрли щётками на палках люди в костюмах. Не сильно помогало, но мы старались, как могли. Наше старшее поколение, пережившее Всемирный Катаклизм, оказалось недолговечным. Большая часть людей за сорок погибла в первые несколько лет. Радиация, пыль и пси-хлопки. Это коснулось и моих родителей. Остались только мы – дети злых и упорных менеджеров. Наши взрослые – они все там были менеджерами. Сейчас и профессию менеджера сложно представить. Такой себе недосредний класс. Способный перегрызть кому угодно глотку и переступить через любой труп. Ради своих детей! Нет никого опасней таких менеджеров, поверь мне, ты не видел и половины из того, что видел я. Отец всё шутил, что зато теперь ему не нужно ходить на работу. Он вообще весёлый был человек, святой практически. Помню, останемся в темноте, ещё до бункера, страшно, сидим, жмёмся друг к другу, у отца нож, пистолет и к нему вечно два патрона – он их не тратил никогда. Сидим так, чтобы, если кто-то зайдёт, у гостя за спиной быть. Ушка ещё в ногах. И я спрашиваю: «Пап, а как было жить до этого?» И он рассказывает чудеса всякие, как в воде люди моются, как людей вокруг столько, что дышать сложно, а ты с ними на работу едешь. Или что еду выбрасывали, или как где свет горел. А мы слушаем, где правда, а где приукрашено – не знаем, но верим, потому что хочется верить.

Уже в бункере были, как-то он возвращается, а нас к нему не пускают. Отдельно положили, должны были лечить, как нам тогда казалось. Один только укол сделали. Обезболивающий. Нас привели, через открытую дверь показывают, издалека, мол, позвал вас, что-то сказать хочет. А он лежит, фольгой блестящей накрыт, и только улыбается, искренне так. Я потом много лет голову ломал, чего это он улыбался-то. Даже злился на него – думал, может, он облегчение наконец ощутил. И уже потом, много лет спустя, мне Господь открыл: он рад был, даже не рассчитывал, что так долго протянет. И рад был каждому дню в этом бункере чёртовом – словно он довёл нас! Словно только об этом и думал! Словно Господа просил: дай я их доведу, а там ты уже со мной что хочешь делай… Довёл. Таки довёл! – Монах смеётся. – А Господь ему ещё пару лет с нами отсчитал, по милости. Славься, милость твоя! – Произнося это, монах поднимает голову. Опускает. Вновь крутит рюмку, больше нет и намёка на насмешку. Переварив что-то внутри, старик продолжает: – Ты не думай, это был не тот милый и ухоженный бункер с ровными белыми стенами, которые изображали в литературе перед Катаклизмом, нет. Потолок бетонный и напоминающий хаотичную тёрку из выпуклостей. Такие же холодные двери, щитовые, вечно свисающие с потолков трубы. Стена из противогазов, щерящихся из секции при выходе. Она пугала всех, словно черепа, пялились они на входящих и выходящих людей. Выживших. Словно что-то означая собой. Взор сотен стеклянных глаз. Были такие штуки – назывались «педали». Это, собственно, велогенератор – если читать хочешь или просто там электричество нужно… Ты сам, вообще, читать умеешь? – Монета кивает. – Молодец. Так вот, если читать хочешь – крутишь, и будет тебе свет. Сначала отвлекало, а потом привык. Как лампочка загорится, противогазы осветит – аж кровь в жилах застывает, словно ждут они тебя тут. Тебя как ещё одного из тех, кто уже навсегда ушёл.

Со временем мы обставляли и обживали наше жилище, как умеют только дети, контролируемые малым количеством взрослых. Жили как-то, изучали окрестности, окропляя их телами любимых и друзей, тех, роднее кого мы не знали. Грабили последние супермаркеты. Брат – он умер от голода, пока мы учились не только красть, но и производить своё. Да, тринадцатый год ему пошёл, недолго после отца протянул. Но мог выжить, сам ушёл, захотел так – говорю же, истлел.

А потом случилась точка невозврата. Впервые мы столкнулись с этим, когда старый Шура попал в радиационную вспышку. Мучаясь, он умер от облучения. А спустя дней десять вернулся домой. Ему пришлось плестись по пустыне без костюма. Он получил химическое отравление, дозу радиации и лёгкое пси-облучение. Умер через пару часов. Но за это время успел рассказать, как появился недалеко от нас на равнине. Через неделю он снова вернулся и так же мучительно умер. Бедняга. Всё, что он просил, – забрать его, когда он в следующий раз там появится. Мы прозвали его «бессмертный Шура». Как нам было представить, что теперь мы все бессмертные? Мы взяли лишний костюм и отправились по его координатам. Мы думали, что вспышка, которая погубила старика в первый раз, имела пси-искажение, не встречаемое нами ранее. Оказалось, все серьёзней. – Монах со смеющимися губами бросает холодный взгляд на Монету, вновь берёт бутылку и наливает себе последнюю стопку. – Ну, как тебе моя история? Интересно?

– Интересно. Но непрактично, прости. – Монета виновато пожимает плечами.

Монах смеётся. Опрокидывает рюмку.

– А что будет практично?

– Координаты бункеров, рассказы о каких-то территориях.

– Про бункеры – легко. Наш бывший бункер несколько севернее Голда, знаешь, где это? – Монета кивает. – Там проходит большой тракт, восстановленный. На сороковом километре от Голда сворачиваешь на север, идёшь ещё около семнадцати километров, точно не знаю. Там на поверхности будет небольшой посёлок, центр посёлка – бункер. Запасись противорадиационными таблетками – уровень там хороший, продержится лет двадцать. Ещё один бункер знаю, если интересно.

– Интересно.

– От Нижнего Отстойника идёшь в сторону Сель Хуф. Где-то на середине пути начинаются коричневые джунгли, идёшь вдоль них, пока не увидишь остатки древнего города. Высокий пси-фон, тени, все дела. В него не заходишь – тебе нужен десятый километр до него. Возвращаешься, где-то там настоящий бункер, одно из государственных убежищ. К нам мужчина забрёл, не спасли его тогда. Рассказывал, как жили в том бункере, – мало ресурсов и глубокая консервация на десятки лет. Люди не выдерживали, один взорвал их систему фильтров, решил за других, как будет лучше. Прямо как мы. – Монах теребит свою робу и опять прыскает от смешка.

– Мужчина из государственного бункера? Он ничего не рассказывал про будущее? Может, был какой-то план? Или почему всё так сложилось?

– Будущее и план? Почему всё так сложилось? Нет. Никто уже не узнает, да и зачем? Рассказывал только, что, мол, кроме бункеров, была программа какая-то ещё по спасению. Но ни он, ни я (точно) об этом ничего не знаю. Мысль у него была всего одна, параноидальная, – что люди всю жизнь свою просто шли к моменту самоуничтожения. Только о ней и говорил, о мысли. Схватит тебя, такой, ладонью корявой за рукав со своей кровати больничной и говорит про это, говорит, не заткнуть его вообще.

– Интересно, а что за программа? Восстановление Земли? Человечества? Может, клонирование?

– Ишь как заговорил! Клонирование, да, было бы интересно. Говорю же – не знаю. Если восстановление Земли, то как? Подробностей у меня нет, тебе нужно найти кого-то из правительства тех лет, пока они все не сошли с ума. Или записи какие-то архивные. А может, кто-то уже и знает, например, Тофу. Другие тебе не помогут. Что глаза загорелись? Повод для надежды себе придумал?

Монета отворачивается и делает пару больших глотков пива. И правда, чего это он? Ну была программа, может, какая-то. Но как же приятно думать, что, может, кто-то придёт и всех спасёт, всё изменится. Лучше не позволять себе подобных мыслей – плохо закончится. Но в дни отдыха, как этот, Монета может доставать из закоулков памяти информацию, которую только что дал ему монах, и смаковать такую возможность. Мысленно греть себя этим воспоминанием. А пока археолог закидывает свои переживания подальше.

– Молчишь? А я думал, ты со мной решишь поспорить про тягу людей к самоуничтожению. Вернее, с тем мертвецом, но донося свои мысли через меня. – Монах с сожалением крутит опустевшую бутыль.

– Тогда ты составил ошибочное представление обо мне как о человеке, святой отец.

– Правда? Тебя такое размышление о жизни не задевает? – без интереса замечает монах, пожирая взглядом мутный пластик.

– Бог первым проклял слабаков. Спросишь, откуда я это знаю, или и так понятно? – Монета задумывается. Сказывается долгий перерыв в алкоголе? Чего это он завёлся? – Чёрт, как сказал, так самому стало противно, словно перед какой-то публикой выступаю. Вот зачем я так? Смысл в том, что я вечно хнычу, вообще всё наше поколение вечно хнычет и жалуется. Как же ненавижу это в себе! Но сделать ничего не могу – ненавижу и хнычу. Хуже всего, когда это замечают другие, говорят: «Чего ты хнычешь?» Я их убить готов, готов больше никогда не показать своей слабости. А ведь они правы. Это съедает меня изнутри. Нужно перестать быть слюнтяем, нужно просто делать что-то, менять. Но нет. Некоторые вещи тянут к этому дну. Всё из-за отца – он страдал и молчал. И сейчас наверняка молчит и страдает. Вот откуда во мне эта тоска? И я не в силах ничего изменить. Знаешь, что нужно делать? Просто всё менять, разрывать порочный круг. Я хочу жить себе в удовольствие. Я не хочу слепо приносить свою жизнь на чей-то алтарь. И надо было это сделать ещё тогда. В те ночи. Но нет, всё та же ослиная твердолобость мне говорила: «Нельзя сдаваться», и я упорно добивался своего текущего положения. Получил его, и что теперь? Нужно вовремя понимать, что тебе нужно и что нет. Иначе будешь расплачиваться вместе с другими за ваши ошибки. Ужасное дерьмо.

Монах серьёзно выслушивает не совсем связную тираду Монеты. Археолог допивает бокал, в первые секунды ему стыдно за откровенность. Но постепенно это чувство улетучивается, он радуется, что выговорился, и готов подписаться под каждым своим словом. Хотя всё ещё ждёт насмешки от монаха. Она поступает, но несколько с другой стороны.

– Вот и ты выговорился, – произносит старик. Так монах просто пытался вызвать его на откровенность? Что за хитрый чёрт! Да и зачем это ему? В веру будет вербовать? Монах продолжает: – Душевная беседа – самое большое богатство. Она возвращает нас к человечности в эти сложные времена, что делает её ещё ценнее. – Старик опускает прямой взгляд на Монету. – Можешь думать, что у меня тоже есть хобби. Порадовал своей глупостью ты мою душу. (Пауза.) Ну, мне пора.

– В таком состоянии?

– Дорога не ждёт. Приятный ты человек, археолог. Приятный и несчастный. Слабость во всём винишь. Слабости могут сделать нас людьми, без них мы… чёрт знает кто. Боги? А людей так мало сейчас осталось, одни нелюди. Знаешь, куда я иду? На развалины под Отстойником, волю монастыря, а может, и Господа вершить.

– Какой-то ты неуверенный, как для верующего.

– У меня просто сложные взгляды.

– А зачем ты мне это рассказываешь?

– На всякий случай. Только учти: увижу за стенами – поступлю по вере.

– Пристрелишь?

– Помогу спастись в перспективе.

– Я никуда не собираюсь с Красных Песков в ближайшие годы, у меня тут… дело.

– Просто предупреждаю.

– Ладно, какой хоть Отстойник?

Монах подозрительно задумывается.

– Нижний.

Пауза.

– Спасибо, монах.

– И тебе, археолог. Будь здоров. – Монах осеняет Монету странным знаком, слезает с высокого стула, его ведёт, он кряхтит, выравнивая положение тела. Старый, слабый и хорошо экипированный. Интересный противник. Если за алкоголиком проследят из города, у него могут быть серьёзные проблемы. Монета размышляет об этом, провожая взглядом старика, убивающего путников и помешанного на человечности. Археолог уверен: рука изъеденного морщинами монаха не дрогнет, спуская крючок на энергетическом ружье, если Монета окажется в его круглом прицеле. Мелькает предательская мысль: «Может, помочь старику выбраться из города?» Разговор и алкоголь сбивают Монету с цели. А его цель – отдых. Красные Пески со своей тайной ждут его. Они так близко подобрались с Клизмачом к эпицентру. Ленивая усталость и расслабленность не дают археологу подняться со стула, и монах напяливает своё металлическое ведро-шлем на голову, накидывает капюшон и кривой походкой покидает бар. Отойдёт ли он хоть на десять километров от Порта, перед тем как на него нападут?

Монета допивает остатки пива. Так, он пополнит свою карту ещё двумя объектами – бункерами, про которые узнал от монаха. Отлично получилось, только мало подробностей. Монета любит вносить записи про быт, вооружение, опасности, встречающиеся в разных уголках нового мира. Ничего, день только начался. Вечер – самое продуктивное время для подобного. Ещё сегодня нужно принять импульсную ванну – да, Монета просто обожает ощущение чистоты на своём теле. Кроме того – женщины. Главное – правильная очерёдность: сначала влагалища, потом чистота. Иначе деньги будут выкинуты на ветер.

***

Клизмач протирает влажной тряпкой странные растения под скудной лампой дневного света. Очередной эксперимент, позаимствованный у аборигенов. В дверь стучат условной последовательностью – Монета заглянул из своего корабля.

– Ты откроешь или нет? – Клизмач оглядывается в сторону соседней комнаты с Хомяком. Парень скатывается с кровати и шаркает ко входу, повесив на плечо дробовик. Глядит в сложное смотровое отверстие с зеркалом.

– Это Монета.

– Я знаю, что это Монета! Я тебя попросил открыть.

Хомяк флегматично открывает шлюз, смотрит, чтобы археолог вошёл, и закрывает первую дверь. Монета минует все тряпки, открывает вторую заслонку и оказывается в вонючей комнате своего приятеля. Сегодня он налегке – без сумок и веера, лишь пистолет на голенище да нож. Хомяк отправляется обратно на свой лежак.

– Не просыпался ещё мой трофей? – с ходу уточняет археолог.

– Нет, дрыхнет. – Клизмач заканчивает возиться с растениями и протирает тряпкой лоб, чтобы максимально использовать драгоценную влагу. – Сейчас разбудим. – Врач берёт одну из тёмных банок на полке и, ссутулившись, отправляется в комнату с путником, забывшимся сном. Монета идёт следом, поднимая свои очки и расстёгивая плотную маску. Вчетвером в комнате явно тесновато. Всё из-за хлама и стеллажей с бумажными книгами. Клизмач усаживается на кровать со спящим, а Монета пристальней рассматривает свою находку – по-птичьи тощий, невысокий человечек. Изъеденное химией лицо покрыто сложными ложбинками и грязными потёками пота, слабовольный подбородок переходит в шею с чёрным ободком – там, где заканчивался противогаз.

– Было что-то с собой? – спрашивает Клизмач.

– Только нож, питательные капсулы да несколько таблеток. Будто собирался в один конец, – доброжелательно произносит Монета. Настроение у него самое что ни на есть расслабленное. Сегодня был отличный день, таким же будет вечер, а впереди ещё пара дней отдыха.

– Они все сюда ползут в поисках лучшей жизни и богатства, а раскапывать что-то новое сложнее – нужно заходить всё дальше. Тут без опыта никак. Его лечение обойдётся тебе дороже, чем он сможет за себя заплатить.

Монета знает и сам, но ему досадно признаваться в этом Клизмачу. Тот сдерёт с археолога за лечение этого несчастного втридорога, а у человечка всё имущество – длинный нож да противогаз. На самом деле Монета уже давно мысленно списал со своих кредитов все расходы. Это легче, чем согласиться с доктором. Чёртов жирдяй, может, даже соврал Монете и сам уже допросил пациента.

Клизмач развинчивает банку и проносит под носом у спящего человека, тот ошарашенно вскакивает на кровати, упирается руками в жёсткий матрас и вращает выпуклыми глазами, явно не понимая, что происходит. Клизмач хохочет, его небритая крупная шея колышется кадыком (седая щетина переплетается с тёмной, создавая двигающийся узор). Врачу вторит привставший на локте ради такого дела Хомяк. Монете не смешны подобные реакции, он остаётся спокойным. Человек заканчивает приходить в себя и цепляется взглядом за Монету. Археолог на всякий случай поднимает плотную повязку маски выше на лицо, чтобы дать узнать себя.

– Хш… – хрипит, запинаясь, человек, вызывая очередную порцию хохота, сглатывает. – Ты тот, который меня притащил? – спрашивает человек.

Монета кивает. Клизмач тем временем развязывает застывшую повязку на ноге раненого. Мужчина дёргается, тянет руки и инстинктивно хочет забрать ногу.

– Эй, я тут тебе помочь пытаюсь.

– Кто ты, почему шёл с равнины и как ты можешь выкупить своё спасение? – Монета тихонько зевает. Чёрт, этот путник так сладко спал!

– Я? Я… – словно спрашивая самого себя, человек задумывается. – Я – Женя, копатель из городка под Портом, ну как городка, села, наверно, или городка, мне нравится говорить «городок»…

Женя сильно нервничает, это раздражает.

– Короче.

– Да, простите… конечно. А вы, вы археолог?

– Да.

– Я так сразу и подумал, у вас тут это. – Человечек заискивающе показывает себе на голову. – А там это. – Показывает зачем-то на подмышки. – И вообще…

– Короче.

– Да, простите, конечно. Я видел ребёнка! – Человек пучит глаза. Все замирают, рука Клизмача дёргается на больной ноге. – Ай. Простите, – почему-то за него извиняется Женя. Тишина, копатель продолжает, видимо, воспринимая это как сигнал говорить дальше. – Ребёнок. Настоящий, там, я покажу! Я его увидел, когда пси-буря началась, всё в сполохах. Но я не пропустил, я такой, я умный. Добрался – а там дом, летающий, и мужчина, он следил. И тут слышу, – Женя надувает губы, – крик, мерзкий, раздражающий, я чуть было не пошёл, но нет, остановился, а мужчина пошёл. Так бы, – Женя показывает трясущимися руками, будто он держит ружьё, – и всё, не увидел бы ничего. А он заходит, а там женщина, красивая, чистая. Я бы её, ну… Она бы, конечно, нет, я же – видите, какой. Но у неё был ребёнок, и он плакал. Это его крик, значит. Я ближе подошёл. Слушаю, говорят о чём-то.

В комнате висит тишина, Хомяк лежит с открытым ртом. Монета сохраняет расслабленность, главный вопрос сейчас – верить или не верить. Клизмач тупится в рану и заканчивает перевязку.

– О чём говорили мужчина и женщина? – спрашивает Монета.

– Сказали, что неделю там будут, сказали, что не нравится там кому-то. Ребёнку! Ребёнку там не нравится, а потом молчали только. Молчали, только мужик стал делать что-то странное.

– Что?

– Клацать, вроде языком, я не знаю, что это за хрень, урод просто какой-то…

– Как его нога? Сможет ходить? – равнодушно уточняет у Клизмача археолог.

Толстый врач напряжён, думает, верить или нет очередному сумасшедшему.

– Сможет, но ещё…

В этот момент Монета уже заканчивает резкий оборот и шпигует Хомяка в шею огромным боевым ножом, парень успевает перехватить руку, но недостаточно быстро, оседая. Клизмач выпучивает злые глаза на археолога.

– Ах ты ж…

Монета кидается к врачу, секунду тот пытается сопротивляться, тяжело пыхтя, но археолог легко прирезает слабого противника.

Застывший Женя пережидает бойню на кровати. Когда Монета заканчивает, он отзывается:

– Мне половину. Расходимся от башни в разные стороны, это часть сделки – пусть за ней охранники Тофу присмотрят.

– Договорились. – Монета встаёт, оглядывается, выбирает тряпку с кровати, вытирает нож и брызги крови со своего комбинезона. Срывает клочок одежды с выкатившего глаза Жени. В Порту он засунет эту ткань в гнедо к своему нюхачу, чтобы животное посчитало новый запах родным.

– Три дня ты шёл сюда, один валялся только что, значит, у нас ещё около трёх дней, и лучше поторопиться. Ты сидишь тут – я собираю вещи, найди что-нибудь – сожри пока. Мне нужно полтора часа, потом мы выдвигаемся. – Монета заходит в третью комнату, проводит по такому привычному столу, открывает карту.

В комнату заглядывает Женя.

– Что это? – жадно пережёвывая скукоженное яблоко, спрашивает мужчина.

– Тебя не касается. – Монета осторожно отделяет кожу, плотнее прижимает записки, окидывает карту взглядом. Почти все прикреплённые дополнения отпадут, хорошо, что они добыты кровью, многое просто так не забудешь. Тем не менее археолог пытается сохранить в голове увиденное. Он заворачивает свою драгоценность в кулёк и прячет за пазуху. Теперь к схронам. С собой нужно взять только самое главное и ценное. Монета больше никогда сюда не вернётся – за то, что он только что сделал, его ждёт суд археологов. Ничего приятного ему на нём не светит. Сначала на корабль, спрятать ненужное в схрон. А из схрона – наоборот, взять всё необходимое с собой. Заменить фильтры на новые. Кроме того, у Монеты есть настоящее сокровище – электромагнитная аномалия, сбивающая простенькие пеленгаторы, использующиеся на просторах равнины. И, конечно, деньги. Потом к Тофу – опечататься в текущем состоянии, с таким лучше не шутить. Монета волнуется: только бы жрецы не поняли, что он скрывает от них такую тайну. Хотя – поверят ли?

Археолог быстро проходится по полкам Клизмача. Всё ценное спрятано, но запастись медикаментами никогда не бывает лишним. Он распихивает найденное по карманам куртки.

– Я постучу. Три быстрых удара, пауза, один удар. Понял? Повтори.

– Три быстрых удара, пауза, удар, – трясущимся голосом в ажиотаже повторяет Женя.

– Хорошо. Посмотришь вот в этот глазок. Видишь? Проверишь ещё раз, я ли это. Дверь открывается вот этим рычагом. Никому больше не открывай.

Монета нервно выходит из домика бывшего приятеля. Ставки чересчур высоки. Женя закрывает за ним дверь и окидывает алчным взором хибару. Сбиваясь с ног, он кидается искать всё ценное и лёгкое, что можно забрать у врача.

Тем временем археолог застёгивает хамелеонку и осторожно пробирается под чёрным небом. Что, если мелкий человек всё выдумал? Каков шанс, что на равнине появился ребёнок? Это не просто чудо, это больше. Это может быть чем угодно – флагом надежды или предметом ненависти. Тем, чем можно объединить ВСЕХ. А Тофу? Они покупают аномалии за сумасшедшие деньги, сложно представить, сколько клан отдаст за младенца. Клизмач не верил до самого последнего момента. Монета чувствовал это. Хомяк же поверил сразу, просто потому что хотел верить.

Огненное солнце зло насмехается над бессмысленными терзаниями археолога – песчинки под ультрафиолетовыми лучами. Шансов нет. Но Монета верит, потому что он знает это поколение, они врут, врут и хнычут. Но кое-что человек не мог выдумать, он просто не дошёл бы своим сознанием до этого.

Монета помнит мать, её руки и как она клацает языком его брату. Или, может, сестре? А он лежит и думает: когда же поклацают ему? Кажется, это успокаивало. Или успокаивало само присутствие матери? Монета показывает пропуск на корабль.

Археолог забирает из комнаты всё снаряжение. Вернуть деньги за номер не получится, а может, так и лучше. Мало кто поверит, что он выкинул на ветер такую сумму.

Монета раскладывает перед выходом свою живую куртку аборигенов и излишне нервически поливает её соком чу – необходимость, позволяющая странной коже жить и менять свой цвет в зависимости от того, к чему она прислоняется. Археолог мочится в ведро и полностью экипируется, застёгивая каждый ремешок комбинезона и бронежилета. Накидывает куртку, не дожидаясь, пока сок впитается окончательно. Выходит с корабля, делает крюк, сбивая и проверяя слежку. Город, в принципе, охраняется местными управилами. Но лишним не будет. Археолог выходит на окраину, тщательно сверяясь с местностью, добирается до своего тайника. Долго, минут десять, сортирует вещи, с жалостью отказываясь от многих полезных предметов. Пристраивает на поясе аномалию в жёстком кожаном кисете. Крохотный пульсирующий комок не совсем безвреден – лёгкое пси-излучение приходится компенсировать амулетом аборигенов. Каркас, скрученный из племенной проволоки и благословлённый местным шаманом, отлично работает. На зависть всем технологиям.

Гора патронов тоже отправляется в сумку. И кредитки, сейчас часть из них пойдёт на новую печать. Расточительство – учитывая, что Монета ещё не потратил прошлую.

Археолог уверенной походкой возвращается в Порт. Теперь в чёрную башню. Тофу имеют тут крупный филиал – много заказов, состоятельные клиенты. И чудеса нового мира, текущие им в руки.

Возле входа Монету встречает пара солдат, зашитых в броню своего культа. Куда там бронежилету археолога – полноценная механическая броня, огромные круглые наплечники разрисованы крестами и сценами различных пыток. Археолог видит много бутафорского в этих устрашающих войнах, тем не менее тягаться с ними желания особого не имеет.

– Я на печать.

Солдат кивает и пропускает Монету внутрь. Чёрный блестящий камень со всех сторон, высокий потолок, подавляющий входящих. Монета посыпает своё отражение пылью грязных сапог, внедряясь глубже. Возле каждой двери по два солдата – умирать жрецам Тофу неблагочестиво. А ненавидящих жрецов – полчища.

Середина дня, и очереди нет. Монета уже бывал тут много раз, поэтому он просто доходит до тёмного кожаного дивана и падает на него. Людей больше нет, но археолог ждёт, когда его позовут. Пустующие проходы и тишина испытывают его терпение, хотя он этого никак не показывает. На самом деле проходит всего несколько минут, и в приёмную входит служитель в огромном – двухметровом – колпаке с прорезями для глаз. Если бы потолки были ниже, человек бы просто не смог поместиться. Послушник Тофу молча кланяется, Монета достаёт заготовленную сумму. Руки немного дрожат. Ничего, послушник – это не то, из-за чего стоит переживать. Монета надеется, что жрец не сможет прочесть его мысли, и старательно гонит от себя всё услышанное недавно. То, что Тофу – псионики, Монета не сомневается. Чего он не знает, так это того, как далеко заходят их способности. Получив деньги, послушник жестом зовёт Монету за собой в зал для обряда. Длинный коридор гулко отзывается на их совместные шаги.

Шаг, шаг, шаг. Археолог решает постоянно перебирать в голове разговор с чёрным монахом. Вдруг поможет. Шаг, шаг, шаг. Огромные полукруглые двери с росписью открываются, давая обзор на длинный чёрный зал. Голубой свет бьёт откуда-то сверху.

Монету встречает традиционно толстый, покрытый множеством жировых складок Тофу с бельмом во весь глаз. Ноги жреца отделены ниже колена, он светит мерзкими культями, тем самым показывая высокий статус. Прибитая к кресту фигура на антигравитационной подушке – жрец уже никогда не сможет позволить себе слезть с деревянного орудия пыток и пройтись куда-то на своих двоих. Жирное тело покрыто различными воткнутыми иглами, ранками и религиозными татуировками. От сосков вниз тянутся цепи, поднимающие крюками за кожу свисающее брюхо и демонстрирующие пенис в крошечном капкане из металлической сетки. За жрецом двигается свита из мучающихся уродцев. Серые лица светятся какой-то депрессивной злостью. Калеки на длинных металлических протезах, карлик, кто-то в маске из кулька с рисунком головы животного, один мужчина, бьющий себя в грудь тощим кулаком, одетый в грязное свадебное платье времён ещё до Катаклизма. Такое могло бы стоить бешеных денег. Монете хочется сжечь всё это кодло фосфорной бомбой.

С тихим треском парящий крест подносит мерзкое существо к Монете. Археолог, в отличие от большинства, не боится Тофу, он испытает к ним стойкое отвращение, при этом признавая их силу. С такими лучше не ссориться.

– Я ненавижу себя. Ненавидь себя, – ритуально приветствует Монету жрец, возвышаясь над путником. Лицо говорящего расплывается, оставляя заметным только нечётко очерченный чёрным рот, вызывая концентрацию именно на нём. Огромный, он двигается гипнотической дырой, сбивая археолога с мысли и иногда давая заметить заточенные белоснежные зубы. Странная способность жрецов боли, объяснения которой Монета не знает.

– Мне нужна печать, – выпаливает Монета, систематически вспоминая убеждения чёрных монахов и размышляя, насколько они верны.

Тофу изучает мелкого человека под своими культями ещё томительные тридцать секунд. Иногда Монета близок к тому, чтобы вспомнить то, что он что-то должен не помнить, но он успевает поймать себя на этом чудовищной самодисциплиной.

Наконец жрец отлетает назад, жестом обводит Монету и произносит:

– Страдай в мире.

В теле археолога поднимается какое-то ощущение неправильности, инородности. Словно он только что сделал что-то мерзкое, например, совокупился со своей матерью. Немного подташнивает. Печать совершена. Монета не любит благодарить в этот момент, он предпочитает думать, что это просто дело – выгодно им, выгодно ему. Никаких благодарностей, он честно отдал свои деньги. Археолог осматривает свои новенькие, поблёскивающие печати на веере. Да, эта стоит в другом месте. Археолог разворачивается и уходит. Послушник семенит следом, закрывает большую дверь.

Покой отрезается от постороннего мира. Жрец отлетает к своему углу. Через минуту в комнату входит другой служитель, в двухметровом чёрном колпаке на голове, подходит к кресту. Слегка кланяется, сгибаясь лишь в коленях.

– Я Константин, я ненавижу себя. Я Константин, ты ненавидишь меня. Он Константин, все ненавидят его, – начинает службу Константин, кланяясь вновь. Жрец смотрит вверх, беззвучно молясь. Константин вынимает ритуальный нож, включает электрическое лезвие и срезает с живота жреца полосу кожи с мясом. Константин бросает отрезанный кусок одному из уродцев, и тот пожирает его. Ритуал начинается…