Читать книгу: «Миры Эры. Книга Первая. Старая Россия», страница 4

Ирина Скарятина – о маленькой Эре

Вот несколько других картин тех дней, отчётливо всплывающих в памяти Эры: Мэри, красиво играющая на пианино в длинной зелёной бальной зале; Мэри, танцующая "Качучу" с щёлкающими кастаньетами; Мэри, степенно входящая в детскую, чтобы показать своё новое радужное шёлковое бальное платье, делающее её похожей на стройную темноволосую сказочную принцессу. И Ольга с Мики, играющие в темноте в "призраков и разбойников", то бишь выскакивающие из-за дверей на одиноко идущую мимо маленькую Эру, издавая при этом душераздирающие крики, хватая её ледяными пальцами за горло и напугав чуть ли не до смерти … И Мики, важно вышагивающий по комнате с языком, уткнутым в щёку от гордости за то, как он замечательно выделывается, в то время как Доктор играет марш, с которым Наполеон должен был вступать в Москву … И подруга Ольги Вера, пытающаяся учить маленькую Эру танцевать и повторяющая снова и снова: "Раз, два, три", – заставив Эру подумать, что таково имя девушки, и впредь всегда называть её "Вера, раз, два, три".

Как-то однажды, за вечерним чаем в гостиной, одна дама, заехавшая с визитом, придя в восторг от маленькой Эры, сказала: "Ты милое дитя". Услышав это, Эра со всех ног помчалась в детскую, чтобы сообщить Нане: "Леди говорит, что я милое дитя". Затем вновь вернулась в гостиную, где дама придумала очередной комплимент, который Эра тут же поспешила передать Нане. И так она носилась взад-вперёд, собирая и произнося комплименты в свой адрес, пока вдруг не начала чихать. Мгновенно, при первом же чихе, Нана схватила её и, возмущённо воскликнув, что "давно пора кончать с эдакой глупостью", уложила в постель с красным фланелевым компрессом, грелкой и чашкой ромашкового чая. Увы, не обошлось и без непременной большой порции касторки.

Ирина Скарятина – от первого лица

Мой маленький мир населяли и другие люди: детские горничные – сначала Фанни, а позже Фрося, – к которым я не испытывала близкой привязанности, и старая Юлия, личная горничная моей Матери, бывшая с ней с момента её замужества и преданная всей душой ей и детям, однако открыто признававшаяся, что я – самый младший ребёнок в семье – её главная любимица. "Петушок" было ласковым прозвищем, данным мне ею, в то время как я звала её "Юлькинсон" и нежно любила, считая за большое счастье быть приглашённой перед сном в её комнату с неизменно горевшей перед внушительной серебряной иконой Богородицы небольшой лампадой и рядами ярко раскрашенных фарфоровых яиц, висевших под этой иконой в "святом" углу и напоминавших о множестве уже прошедших праздников Пасхи. Разговоры на религиозные темы она предпочитала всем прочим, каждый раз неправильно произнося слово "регилиозный" и при этом настойчиво уча меня повторять его вслед за ней. Как же чудесно мы вместе проводили время! Она давала мне чашечку слабого чая с карамелью вместо сахара и рассказывала истории о Святой Земле и Иерусалиме, которые она вычитала или услышала от паломников, постоянно к ней наведывавшихся. И, сидя на её коленях, слушая длинные рассказы, лившиеся в своеобразной певучей манере, я заворожённо вглядывалась в тусклый мерцавший свет маленькой красной лампады и исподволь становилась всё более и более сонной, пока наконец не засыпала в её объятьях. Мне очень нравились эти визиты, но Нана нечасто позволяла мне бывать там, говоря, что в комнате слишком жарко, что чай слишком крепкий, а масляный запах лампады вреден для здоровья. Как бы то ни было, "Юлькинсон" в своём кружевном чепце и статном чёрном шёлковом платье, неизменно украшенном тяжёлой золотой брошью, медальоном, а также цепочкой в стиле средне-викторианской эпохи, сидящая в глубоком кресле под серебряной иконой Богородицы в мягком, таинственном и подрагивающем отсвете лампады, является одним из самых красочных видений из моего детства.

Другой выдающейся фигурой был преподаватель Мики, Николай Алексеевич Максимо́вич, величаемый всеми Профессором, – поразительный человек с блестящим умом и чрезвычайно язвительным нравом. Пока я была маленькой, я редко общалась с ним, но как только стала постарше и приступила к серьёзной учёбе, он превратился в моего главного наставника, оказавшего сильнейшее влияние на всю мою юность вплоть до замужества. Несомненно, именно он стал тем человеком, что научил меня правильно мыслить и анализировать.

Потом идут господин Троицкий, балетмейстер, и моё воспоминание о деятельном участии в танцевальных классах моей сестры. Как же ясно я вижу ту сцену – балетмейстер, высокий и худой, с длинными седыми бакенбардами, хлопает в ладоши, отсчитывая своё "раз, два, три", и дети исполняют танцевальные па, выстроившись в одну линию, а я одиноко следую позади. Вдруг он снова хлопает в ладоши. Дети останавливаются. Он что-то говорит им, затем аккомпаниатору, а после поворачивается ко мне и, торжественно поклонившись и взяв меня за руку, выводит на середину залы. Я чётко вижу себя в высоком зеркале, в котором раньше отражалась, стоя бок о бок с медвежонком, нынче же – крошечной белой фигуркой с привычными красными кораллами, красным поясом и красными туфлями рядом с этим высоким-превысоким мужчиной. "Раз, два, три", – выкрикивает он, и мы вступаем, начиная вытанцовывать под звуки лихой мазурки. Сверкают красные туфли, развевается красный пояс, локоны прыгают вверх-вниз, пока мы порхаем по комнате. Один круг, второй, третий – внезапно он закручивает меня в эффектной концовке и, подняв высоко в воздух, целует в макушку, восклицая: "Когда-нибудь ты станешь великой маленькой танцовщицей", – и я готова лопнуть от гордости!

Из тени прошлого восстают и другие фигуры: Старины Грау, немецкого дворецкого с прыгающей походкой учителя танцев, которого позже сменил Панкратий, и Павла, одного из слуг, в особенности восхищавшего меня своим умением обращаться с нашим древним попугаем "Попкой", целуя его в опасный клюв, почёсывая перья и обучая новым словам в дополнение к узнанным мудрой птицей в те давние времена, когда она принадлежала ещё моим дедушке с бабушкой.

Ирина Скарятина – о маленькой Эре

Попка действительно являлся поразительным представителем семейства пернатых, в своём роде настоящим феноменом! Будучи стар как мир (никто не имел представления о его возрасте, но он жил в семье столь долго, что передавался по наследству), попугай часто объявлял о прибытии экипажей и гостей или о подаваемых к столу блюдах голосами давно умерших слуг, или хихикал так, как, очевидно, хихикал кто-то в прошлом поколении, или бормотал себе под нос таинственные слова и фразы. Иногда он вёл бесконечные тихие и доверительные беседы, соответствующим образом меняя свой голос под каждого из говоривших, так что легко было понять, изображает ли он двух, трёх или четырёх человек. Однако его любимейший разговор происходил между довольно хриплым мужчиной и писклявой женщиной – говорила преимущественно она, в то время как он изредка бурчал что-то сердитое в ответ.

Помимо того, что он вещал голосами людей, давно лежавших в земле, он мог успешно подражать и живущим, например, частенько зовя детей голосом Маззи, да столь похоже, что они, откликаясь: "Да, Мамочка", – прибегали со всех ног, только чтобы обнаружить, что это очередной трюк Попки.

Ещё он обожал петь и однажды страшно опозорился тем, что распевал и выкрикивал: "Айнц, цвай, драй. Хурра!"⁶ (восклицание, перенятое от покойного немецкого дворецкого) – во время всенощной службы, со всей торжественностью проводившейся в большой столовой. Иногда в Троицком, если семья по какой-то причине не могла пойти в церковь, то церковь приходила сама. Под этим подразумевается, что время от времени, накануне какого-нибудь важного религиозного праздника, всенощную проводили дома, и священник с дьяконом и хором прибывали туда в полном составе. В один из таких дней про Попку забыли, и его клетка осталась стоять в углу столовой, а сам он, сидя на её верхушке, молча и одобрительно наблюдал за необычным представлением. Внезапно в разгар службы, когда все стояли на коленях и благочестиво молились, он радостно крикнул: "Айнц, цвай, драй. Хурра!", – и разразился бодрой песней. Только один человек в доме, знавший, как с этим справиться, а именно Павел, в тот вечер отсутствовал, и все были в полном замешательстве. Отчаянный шёпот: "Ш-ш-ш, Попка, тише, ложись спать, Попка хороший, Попочка дорогой", – абсолютно не действовал, и тот, сидя на своей клетке, продолжал блаженно и истошно заливаться, заглушая голоса священника, дьякона и хора. Так же бесполезно было махать руками, пытаясь заставить его замолчать, потому что вместо радостного пения он сердился, хлопал крыльями и страшно визжал. Никто, кроме Павла, не осмелился бы тронуть или схватить его, опасаясь быть сильно покусанным столь грозным клювом. В конце концов, понимая в полной мере безысходность ситуации, духовенство и прихожане со всем достоинством, на которое они были способны, перешли в соседнюю библиотеку, где богослужение и продолжилось, в то время как Попка, оставшись один в тёмной столовой, быстро заснул.

Всплывают в памяти и тридцативёрстные зимние поездки от поместья до железнодорожной станции, когда Нану, Эру, попугая Попку и таксу Джери усаживали вместе в объёмный крытый экипаж под названием возок, бывший ничем иным, как ландо на полозьях вместо колёс. По какой-то причине Эру, Попку и Джери всегда ужасно в этом возке укачивало. Видимо, это было связано с тем, что под обычной тёмно-синей обивкой скрывалась старая вата, пахшая очень затхло; или, быть может, с тем, что при плотно закрытых окнах общий тяжёлый дух кожаного багажа, меховых пальто, покрывала из медвежьей шкуры, ребёнка, попугая и собаки был невыносим; а возможно, и с тем, что возок безбожно раскачивался, скользя по высоким снежным сугробам словно лодка в неспокойном море. Во всяком случае, каждая такая поездка всегда приводила к тому, что маленькой Эре становилось отчаянно дурно, и в конце концов Нана начала давать ей несколько капель коньяка на кусочке сахара, неизменно вызывая тем сильную сонливость, позволявшую проспать бо́льшую часть пути от дома до станции. То же самое лекарство принимали и Попка с Джери. Поэтому и по сей день при запахе коньяка у взрослой Эры мгновенно возникает ощущение покачивания возка, а в голове слышатся окрики кучера – звуки, всегда пугавшие мыслью о чём-то ужасном, происходящем снаружи, – и гиканье всадников эскорта, подгоняющих лошадей, и ворчание Наны, и рычание Джери, изредка переходящее в лай, и пронзительные вопли Попки.

"О, пожалуйста, поскорее унесите это!" – кричит она, бледнея от головокружения, когда ей предлагают коньяк, а люди вокруг удивляются, что же с ней не так, позже приходя к выводу, что она – очень странная особа.

Ирина Скарятина – от первого лица

В зимнюю пору, когда вся семья была в отъезде и только Нана, Дока, Шелли и я жили в Троицком, занимая одно крыло дома (бо́льшая его часть была закрыта), Попка переезжал наверх, чтобы переждать холода в моей детской, и его клетка стояла между диваном и старомодным фортепиано. Регулярно, каждую зиму в течение шести лет, он влюблялся в мою куклу Эсмеральду и каждый день в одно и то же время слезал со своего насеста, спускался по ножке стола, на котором стояла его клетка, и с мудрым видом ковылял через комнату, цепляясь своими длинными когтями за ковёр, к моему кукольному домику в противоположном углу. Здесь он садился на спинку маленького позолоченного стула рядом с кроваткой, на которой всегда полулежала Эсмеральда, если я с ней не играла. До тех пор, пока не наступало время его отхода ко сну, он сидел там, тихо бормоча ей что-то, или напевая, или повторяя снова и снова: "Попка, милый Попка". А когда становилось темно, он разок-другой зевал, потягиваясь и хлопая крыльями, и вразвалку держал обратный путь через комнату к своей клетке. По странному совпадению, Павел и Попка умерли в один и тот же день.

Отчётливо вспоминается Карпыч, камердинер моего Отца, метко прозванный "Карпом" не только из-за своего имени, но и вследствие похожести на рыбу благодаря маленьким влажным глазкам и рту от уха до уха. Невысокий, коренастый и плоскостопый, он был забавной личностью, тем не менее обладавшей прекрасным чувством юмора, помогавшим преодолеть все трудности, связанные с прислуживанием своему гневливому господину. Происходя из долгого рода крепостных, всегда принадлежавшего семье моего Отца, он был глубоко предан всем нам, а потому ему часто поручались наиболее важные миссии, включая дежурство у детских постелей во время наших болезней, когда нам требовался дополнительный присмотр. Никому другому не предоставлялось такой привилегии, и, как я позже узнала от его дочери, Карпыч очень ценил это. Как часто, помню, неожиданно проснувшись, я видела его терпеливую фигуру, прямо сидящую на стуле у изножья моей кровати, с лицом, так похожим на рыбу или жабу, что я не могла удержаться от смеха. "Ш-ш-ш, засыпай", – повторял он снова и снова, и больше из него нельзя было вытянуть ни слова, как ни старайся. И я прекрасно помню тот день, когда Ольгу наказали и отправили к себе – спать средь бела дня, – а Карпычу приказали сторожить в её комнате, дабы она не ослушалась и не встала. Как же она была взбешена, и как спокоен был старый "Карп", пока сидел в дальнем углу, не уставая уважительно повторять: "Нет, Вам не велено вставать!" Именно он по возвращении семьи на лето в Троицкое после первого зимнего выхода в свет моей старшей сестры печально заметил: "Как жаль, что нам пришлось везти домой наш товар. Но, с Божьей помощью, мы сбагрим её замуж в будущем году!"

Ещё был Родион, старший кучер, с большой веерообразной рыжей бородой, и юный Николай, детский кучер, и, о Боже, так много других! Когда они проходят медленной вереницей перед моим мысленным взором, как бы мне хотелось вернуть каждую из этих милых душ к жизни, пусть на несколько мгновений, лишь бы поблагодарить за то, что они были частью моего детства и привнесли столь много хорошего в мои счастливые воспоминания.

Фотография родителей Эры в молодости, сделанная в день их помолвки

Портрет Генерала

Портрет Маззи

Семейная фотография в домашнем интерьере, сделанная незадолго до рождения Эры. Слева направо: Мэри, Ольга, Маззи и Мики.

Семейная фотография в саду в Троицком. Вверху слева направо: Ольга, Эра и Мэри. Внизу – Мики.

Эра в возрасте четырёх лет

Эра за фортепиано с Шелли (слева) и Наной (справа)

Болезнь

Ирина Скарятина – о маленькой Эре

Вскоре после помолвки Мэри у маленькой Эры внезапно проявились различные тревожные симптомы: бледность щёк, отсутствие аппетита, временами небольшой озноб и неприятное лёгкое покашливание. А одним ранним утром её обнаружили в постели с распухшей правой рукой, прижатой к телу под неестественным углом.

"Быстрее пошлите за Доктором! – отчаянно закричала Нана. – Боже мой, что же это с ребёнком?" Увидев Нану столь необычайно расстроенной, маленькая Эра принялась горько плакать, совершенно не понимая, что приключилось и так взволновало её. Комната мгновенно наполнилась перепуганными людьми, так как сразу примчались: Генерал и Маззи вместе с семенящим за ней Джери, Фанни, Дока, Шелли, Профессор, Юлькинсон и множество слуг. В сильной тревоге они уставились на скрюченную маленькую ручку, задаваясь вопросом, как такое могло ночью произойти!

Затем со всего города прибыли врачи, созванные Докой на большой консилиум, – все лучшие специалисты по детским болезням, из которых наиболее известным был профессор Раухфусс. Маленькую Эру подняли с кровати и отнесли в гостиную, где собрались все эти странные серьёзные люди, а когда она, испугавшись, расплакалась, профессор Раухфусс, назвав её своей "пу́почкой" (что она сочла чрезвычайно смешным), тут же подарил ей крошечную куклу-пищалку. Дрожащими пальцами Нана раздела её, шепча: "Небу'смешной", – поскольку та капризничала, мешая снять с себя всю одежду. А затем, стоя совершенно голой на огромном ковре из медвежьей шкуры, маленькая Эра подверглась тщательному осмотру всех этих невозмутимых мужчин с холодными пальцами, которые, покрутив её неокрепшие ручки и ножки, в итоге велели ей бегать по комнате, желая понаблюдать за игрой костей и мышц в движении. Что она и сделала с большой готовностью, замирая на секунду на каждом круге перед высоким зеркалом, дабы оценить, "как она выглядит", к сильнейшему возмущению Наны, бросившейся к ней со словами: "Ты дрянная девчонка, и мне за тебя стыдно!"

И они внимательно смотрели на неё, и качали своими умными головами, и шептались, используя длиннющие латинские слова, которые никто, кроме них, не мог понять. Когда бег закончился, они ушли, напоминая мудрых сов, хотя и немного раздражённых отсутствием точного вердикта по поводу случившегося с рукой. Наконец после долгих научных консультаций в библиотеке, выпив много стаканов чая и съев все бутерброды и печенье, они приняли решение, что маленькую Эру надобно везти за границу на морское побережье по крайней мере на два года, но так как это не могло быть организовано сию же минуту, то ей было велено провести неделю в постели, пока не настанет день отъезда.

Маленькая Эра ничуть не возражала против того, чтоб немножко поваляться в кровати, ведь тогда все приходили к ней, принося подарки, садясь рядом и рассказывая длинные истории.

"А теперь послушай-ка вот это", – начинала Нана и, придерживая пышные юбки с обеих сторон кончиками пальцев, выставляла вперёд правую ногу, обычно обутую в практичную и удобную чёрную матерчатую тапку с резиновыми боками, и запевала:

"Правою ногой тянись,

На пол левой обопрись,

Пяткой топни и кружись

В настоящей польке.

Фол-де-рол, де-рол, де-рол,

Де-рол, де-рол, ди-ди".

И она танцевала по комнате, топая ногами, подпрыгивая и крутясь – то есть всячески демонстрируя, как и что нужно делать. Закончив, она (если не слишком запыхалась) заводила ещё одну энергичную польку, слова которой предположительно принадлежали удалому юноше и были обращены к его восхищённой возлюбленной:

"Глянь, как в польке я порхаю,

Как изящен мой наряд,

Фалды вслед за мной летают,

Об пол каблуки стучат".

Какие же это были замечательные песни, и как восторгалась маленькая Эра, получая от них огромное удовольствие и упрашивая Нану снова и снова: "Пожалуйста, пожалуйста, станцуй ещё раз польку и спой про летающие фалды".

Также Нана развлекала её чу́дными историями о тех днях, когда она была юна и жила в Лондоне с матерью и отцом, служившим привратником у короля Англии около ста лет назад. И о своей сестре Лайзе, помолвленной с красивым молодым мясником, однако передумавшей выходить замуж прямо накануне свадьбы, разбив этим сердце бедного мясника и заставив того рано поседеть; и о другой сестре Элеоноре Хантер Дженнингс, вышедшей замуж за богатого старого вдовца, который сам вскоре сделал её вдовой (всё это маленькая Эра находила чрезвычайно интересным, хотя и ужасно озадачивающим, поскольку никак не могла найти концов в части взаимоотношений "вдовец-вдова").

Затем шёл рассказ о бедной леди, родившейся с мордой свиньи вместо человеческого лица, что заставило её всю жизнь носить густую вуаль и есть из серебряного корыта, специально сконструированного, дабы соответствовать её морде, в углу её роскошной столовой. Разумеется, сама Нана никогда её не видела, но ухажёр Лайзы видел, и как раз в тот момент, когда бедная леди, выйдя из своей кареты, собиралась прошествовать в его лавку и внезапный порыв ветра недобро приподнял густую вуаль, открыв свиное рыло мяснику и всему миру.

После следовало ужасающее описание великого пожара в Лондоне и Чумы … и разные небылицы о королях и королевах Англии, из которых бедная Мэри, королева Шотландии, являлась несомненной любимицей Наны, о Младенцах в лесу, о Дике Уиттингтоне с его Кошкой и о многом, многом другом.

Вдобавок, она бралась скандировать всевозможные крики уличных торговцев Лондона, например: "Улито-лито-лито-литорины"⁷, – возглас, который Нана особенно любила и с нетерпением ожидала услышать, будучи маленькой. Или такой:

"Кому ягнят? Кому ягнят?

Коли был бы я богат, то был бы очень рад

Больше не кричать: 'Кому ягнят?' "

Увлекательнейшие россказни, байки и песенки, из которых четырёхлетняя девочка не могла понять и половины, но неизменно завораживавшие и заставлявшие забыть и о ноющей руке, и о том, что её целыми днями держат в постели.

Позже фройляйн Шелл, или Шелли, как теперь звала её Эра, спешила занять место Наны и пересказать боля́щей старые добрые немецкие истории: сказки Андерсена, из которых та особенно выделяла "Ель" и "Снежную Королеву", и сказки Братьев Гримм, и прочие, неизвестные никому, кроме самой Шелли, ведь они были выдуманы ею специально для маленькой Эры. И время от времени она тоже пела: или весьма впечатляющий рождественский гимн "О, Ёлочка!", или трогательную и прекрасную колыбельную о Младенце Христе под названием "Химмель" (что на немецком означает "Небеса"), или радостную и залихватскую "Ах, мой милый Августин", под которую сразу тянуло танцевать.

Потом Дока сменял Шелли и вёл рассказ о Польше, где он родился, и о своём старинном доме, окружённом высокими соснами, раскачивающимися на ветру и поющими свою собственную неповторимую шуршаще-шелестящую песню. И часто декламировал белый стих про зайца, прыгающего в снегу под сосной и стучащего одной лапой о другую:

"Смилуйся над нами, Господь!

Какие ж холодные дни!

Сосны вон замёрзли совсем,

И лапы мои словно лёд.

Боже, как хотел бы надеть

Крестьянские валенки я.

И у тёплой печки сидеть

В уютной избушке своей.

С серенькой пушистой женой,

Прижавшейся боком ко мне".

А затем он мечтательно вспоминал о падающих звёздах, за которыми совсем мальчишкой наблюдал по ночам в окно, пока вся семья спала.

"Когда-нибудь, когда ты подрастёшь, я покажу тебе падающую звезду", – говорил он, и маленькая Эра знала, что он непременно сдержит обещание, и была взволнована до глубины своей детской души.

Следом приходила старая Минни Петровна, вернее сказать, ужасно старая, гораздо старше Наны, ведь много-много лет назад она была няней ещё у сестры Маззи. Она всегда пела высоким дрожащим голосом одну и ту же диковинную песню, звучавшую для маленькой Эры так:

"Эптаха, бэптаха, колло, ди ялось,

Космоси, филкоси, эптаха, ду", – что, разумеется, только казалось бессмыслицей, на самом деле наверняка означая нечто мудрое и прекрасное. Но Минни Петровна так никогда и не объяснила ей смысл тех загадочных слов, поэтому маленькая Эра предполагала, что, возможно, речь идёт о птице, которую зовут "Э-птаха, Б-птаха".

А потом, когда наступала темнота, и зажигались лампы, и тёмные окна занавешивались тёплыми красными шторами, и Нана садилась играть в пасьянс за стоявшим перед диваном большим квадратным столом, в детскую входила Юлия, горничная Маззи, тихо шурша своим жёстким чёрным шёлковым платьем, с доброй улыбкой на лице и покачивавшимися длинными золотыми серьгами, звеневшими всякий раз, когда она поворачивала голову.

"Юлькинсон, душенька", – восторженно встречала её маленькая Эра, обожая такие визиты.

А старая Юлия степенно отвечала: "Мой Петушок, золотой гребешок".

Это было их обычное приветствие, повторявшееся каждый вечер, после чего Юлькинсон, устраиваясь в глубоком кресле у кровати маленькой Эры, задумчиво произносила: "А теперь дай-ка вспомнить, на чём мы вчера остановились? О, да, я знаю. Мы закончили сказку о спящей Царевне, а сегодня я обещала тебе другую – про Ивана-Царевича и Жар-Птицу. Итак, слушай внимательно, я начинаю:

"Вот как всё было,

И я там была,

Мёд-пиво пила,

По губам текло

Да в рот не попало" (что являлось озадачивающей, но традиционной присказкой или концовкой любой русской сказки).

"В стародавние времена, в золотом роскошнейшем тереме, жили-были да царь с царицею, было трое сыно́в у них мо́лодцев: двое старших – Авдейка с Матвейкою, да Ивашка ещё – самый младшенький. Ох, любили сынов царь с царицею, одевали в одежды богатые, пирогами да мёдом их потчевали, осыпали дарами бесценными. А в саду их большущем при тереме, средь дерев и цветов распрекраснейших, прорастала себе одна Яблонька, и любили её царь с царицею всего пуще на свете на белом, но, не считая друг друга, конечно же, и сынов своих, разумеется. А причиной любви той несказанной было чудо чудесное в Древе сём, что рождало не просто яблочки, а из самого чистого золота. Так гордились они своей Яблонькой, что сидели под ней с утра до ночи, ели вдоволь печатные пряники, дюже сладким вином запиваючи и любуясь друг другом и Деревом. Как-то утром, поднявшись с постеленьки и к окну подбежав со всех ноженек, чтобы глянуть скорее на Яблоньку, что в традиции было пред завтраком, они с ужасом вдруг заметили, что исчезло с той несколько яблочек. 'Ох, не может быть всё это правдою, так давай же сочтём плоды сызнова, – так вскричала царица в волнении. – Может быть, мы ошиблись, считаючи!' И брались они снова за дело то, загибая усердно все пальчики и молясь, во второй да и в третий раз. Но, увы, всякий раз выходило так, что всё меньше на Дереве яблочек. Зарыдали тогда царь с царицею, и ничто не могло успокоить их, и призвали сынов обожаемых, и просили помочь их в отчаяньи. А сыны на ту весть отвечали им: 'Наши Мать и Отец прелюбезные, мы, конечно, поможем Вам в горе сём. Мы найдём того вора бесчестного, что украл Ваши яблоки с Дерева, и заставим прийти к Вам с повинною и просить, бросясь ниц, о прощении' ".

И Юлькинсон далее поведала, как в первую ночь сторожил Авдей, но заснул, а потому утром они не досчитались ещё трёх яблок, и как следом такая же беда приключилась с прохрапевшим всю вторую ночь Матвеем, и как Иван в третью ночь смог удержаться ото сна, увидев с наступлением полуночи, после ослепительной вспышки света и раскатов грома, стремительное, подобно метеору, падение взмахивающей могучими крыльями и сияющей, словно солнце, Жар-Птицы со звёздного неба. И когда та, сидя на ветке Дерева совсем рядом с Иваном, сорвала золотое яблоко, он, бросившись вперёд и схватив её за чарующий хвост, прокричал: "Вот каков ты, ворюга злокозненный!"

Однако прежде чем он успел сказать что-то ещё, Жар-Птица, дёрнув хвостом и расправив крылья, улетела прочь, к звёздам, оставив в его руке только одно огненное пёрышко, продолжавшее гореть, не обжигая пальцы, но освежая их как роса. Утром, разбудив отца с матерью и братьев, Иван показал им пёрышко, осветив покои терема его мягким, волшебным светом, и красочно описал произошедшее ночью. И те обрадовались, что он спас Яблоньку, и обнимали его, и кричали от счастья так, что было слышно во всём царстве (хотя при этом сердца Авдея и Матвея были полны ревности и злобы). Но позже царь опечалился, так как теперь не мог думать ни о чём, кроме желания воочию увидеть Жар-Птицу. И Иван пообещал ему, что отправится в дальний путь и отыщет её, как только сможет выспаться, с чем и ушёл в свою опочивальню.

"Время и тебе ложиться спать", – прервала их Нана на самом интересном месте. "Ну, ещё пять минуточек, пожалуйста!" – умоляла маленькая Эра, горя желанием узнать, что сталось с Иваном и сумел ли он найти Жар-птицу. Но Нана отрезала: "Нет, даже ни минутки!" – и Юлькинсон поднялась с кресла, слегка скрипнув своими старческими негнущимися суставами, потянулась и выдохнула под нос: "О, Господи, помилуй", – своё любимое изречение на все случаи жизни. "Завтра, Петушок, – прошептала она, – завтра закончим. А нынче пора спать. Спокойной ночи, Петушок, и пусть Христос, Дева Мария и все ангелы со святыми хранят тебя". И, перекрестившись и низко поклонившись иконе в углу, она медленно вышла из комнаты.