Читать книгу: «Миры Эры. Книга Вторая. Крах и Надежда», страница 4

Шрифт:

Что касается имения "Терпилицы", то Николай Александрович внял мольбам Мэри и не стал его продавать в те годы. Однако это всё-таки случилось позже, 16-го мая 1914-го года, когда родовое гнездо Врангелей перешло в руки греческого подданного, Амвросия Павловича Петрококино. Через полгода, в ноябре, барон составляет подробнейшее духовное завещание на 8-ми листах, включавшее движимое (автомобили фабрик Опель и Лоррен-Дитрих, четыре экипажа, повозка и бричка, четыре верховых и три упряжных лошади) и недвижимое (квартира в Риге, закладная на дом в Петрограде и несколько участков на черноморском побережье в районе Туапсе) имущество, всякие ценные вещи, денежные вклады, акции и процентные бумаги в различных банках и долговые расписки, и распоряжается: "все семейные портреты и документы, фамильное серебро, коллекцию оружия – завещаю сыну моему Владимиру и при этом выражаю пожелание, чтобы этим предметам была составлена опись и чтобы сын мой, в свою очередь, предоставил их после своей смерти его старшему сыну, если таковой у него будет, и затем переходили бы вообще к нисходящему его мужскому потомству по старшинству, а если такового не будет, то к старшему сыну моего сына Георгия в том же порядке … Всё остальное моё имущество (после конвертации части его в наличные деньги и оценки остального на момент смерти, а также уплаты долгов – А.Б.-С.) завещаю разделить на семь равных частей, из коих по две седьмых завещаю каждому из моих сыновей и по одной седьмой части каждой из моих дочерей". При этом продумано и ограничение, призванное уберечь детей от мотовства: "На вырученные от продажи ценных бумаг и имения деньги и на все наличные деньги приобрести по усмотрению опекунов государственные бумаги (русские или иностранные) и поместить вкладами в Государственный Банк (русский или иностранный) на имя каждого из моих детей с тем непременным условием, чтобы до возраста тридцати лет каждый из моих детей мог пользоваться лишь процентами с капитала, а с достижением тридцати лет получил бы капитал на руки". А ещё присутствует духовное напутствие: "Сыновьям моим завещаю крепко держаться принадлежности к Эстляндскому дворянству и прошу сыновей осуществить по возможности последнее моё пожелание: по получении, при достижении тридцатилетнего возраста, на руки капитала приобрести каждому сыну имение в пределах Эстляндской губернии, из которого сделать майоратное владение для своего мужского потомства. К ним же, сыновьям и дочерям моим, обращаюсь с просьбой не вступать в брак без согласия Госпожи Марии Ивановны фон Грюневальдт (та была назначена Врангелем в паре с бароном Львом Константиновичем Корфом опекуншей над детьми до достижения ими семнадцатилетнего возраста, а в случае смерти одного из них заместителем должен был стать барон Георгий Михайлович Врангель – А.Б.-С.) и поддерживать друг друга в жизни".

Как нетрудно догадаться, свершившаяся вскоре революция поставила крест на всех планах Николая Александровича Врангеля. К тому же за несколько месяцев до наступления судьбоносного 1917-го года и практически ровно через 10 лет после начала любовной интрижки его жены с дворником история имела неожиданное продолжение в лице их самой старшей дочери, носившей так же, как и мать, имя Мария (да и в семье её тоже называли Мери, но, как видно из приведённой далее переписки, через "е" вместо "э"). В ту пору девушке уже стукнул 21 год, но она ещё не встретила своего суженого, а сердце требовало любви, что вполне закономерно вылилось в события, которые в своём письме Врангелю от 15-го августа 1916-го года описала Маззи (как водится, на французском, так как, похоже, она использовала исключительно этот язык при составлении своих посланий): "Барон! Как бы мне ни было неприятно писать об этом, я считаю своим долгом известить Вас о случившемся.

Пока мы были одни (в Троицком – А.Б.-С.), у нас с Верой и Мери всё шло хорошо, но когда приехал сын Олли (средней дочери Скарятиных, Ольги Беннигсен – А.Б.-С.) со своим репетитором – молодым поляком, 'беженцем' (написано по-русски – А.Б.-С.), учившимся до войны на втором курсе университета Варшавы, – Мери завела с ним тайный роман. Им удавалось обманывать и меня, и моих дочерей. После того, как Олли уехала с сыном и юношей домой (в имение мужа Богородицкое – А.Б.-С.) с 20-го июля по 7-е августа, вскрылись самые скандальные подробности. Из письма Мери молодому человеку Олли узнала про весь ужас их поведения. Письмо начиналось такой фразой: 'Я чувствую себя матерью'.

Олли решила без промедления забрать у меня обеих сестёр. Вы знаете, что я энергична, когда того требуют обстоятельства. Я затолкала Мери в постель, где продержала её три дня до самого отъезда. Она рассказала мне, что её заветное желание – выйти за этого джентльмена замуж, что она любит его и т.д. и т.п. (ещё одной причиной держать её в постели было то, что она не могла самостоятельно справиться с недомоганием, но, по крайней мере, выяснилось, что кошмара материнства не существует!) Я задала Мери хорошую трёпку и отправила под присмотром Веры и моей старой горничной в дом г-жи Ивковой неподалёку от Або.

Я думала поговорить с Вами обо всём этом после моего возвращения в город в конце октября, однако, опасаясь её безрассудства, могущего привести к огласке, решилась написать.

Его зовут 'Генрих Петрович Боровой' (написано по-русски – А.Б.-С.), сын учителя гимназии, 'мещанин' (написано по-русски – А.Б.-С.), очень бедный, Олли взяла его по объявлению в качестве репетитора для своего сына и в течение десяти месяцев была им довольна. Когда она привезла его сюда, то ей и в голову не могло прийти, что он злоупотребит её доверием.

Ивковы ничего не знают, и я не предупредила Мери, что напишу Вам, однако сказала, что поговорю с Вами, когда вернусь. Поверьте, я искренне сочувствую Вам. При любой возможности держите младших детей при себе, либо же с кем-то, кому доверяете, Мери же заставьте усердно трудиться в 'Общине' (написано по-русски – А.Б.-С.), будьте с ней суровы – в данном случае поможет только работа. Надеюсь, что Вы не сердитесь на меня за откровенность, и прошу принять выражение моих лучших чувств. Вы должны понять, как я страдаю, что эта история приключилась со мной и Олли!

P.S. 'Борового' (написано по-русски – А.Б.-С.) выгнали из дома Олли, и он сейчас в Одессе".

В это время Врангель находится в действующей армии, так как вновь состоит при великом князе Михаиле Александровиче, назначенном в ту пору командиром 2-го кавалерийского корпуса в составе 7-ой армии, воевавшей на Юго-Западном фронте. Но к началу сентября он вместе с великим князем приезжает в имение того в селе Брасово Севского уезда Орловской губернии, откуда сразу же шлёт письмо Ольге, черновик которого с множественными правками сохранился в архиве: "Многоуважаемая Графиня (Беннигсен), полученное от Марии Михайловны известие о дочери поразило меня как громом. Глубоко сожалею, что всё это случилось у Вас. Считаю, что на мне лежит долг отделить навсегда Мери от других детей. О проживании с ними в будущем не может быть речи. Находил бы самым честным исходом – брак – несмотря на ужас положения. Благоволите, прошу Вас, переслать мне письмо Мери к нему, по которому всё открылось, а также сообщить имя, отчество и адрес его, а также Ваше впечатление: существовали ли намерения брака, и что Вы знаете о его семье и личности".

Так как Брасово расположено сравнительно недалеко от Карачева, то Ольга на следующий же день шлёт барону телеграмму следующего содержания: "Уезжаю скоро Петроград приглашаю Вас приехать сюда завтра автомобиле прямое сообщение шоссе от Карачева 25 вёрст Богородицкое от шоссе 3 версты", – на что получает очень быстрый ответ: "Сожалению принужден сегодня выехать Петроград точка Благоволите телеграфировать мне Галерная 30 когда предполагаете быть там обожду Вас". Таким образом, возможность скорейшей личной встречи и обстоятельного обсуждения ситуации отпадает, и поэтому Ольга, вынужденная задержаться в Богородицком, через месяц пишет Николаю Александровичу письмо: "Многоуважаемый Барон. Я очень сожалею, что Вам не удалось приехать сюда, но по приезду в Петроград протелефонирую Вам, я, должно быть, там буду 15-го октября.

Не могу переслать Вам письма Мери, т.к. в порыве негодования и отвращения я его уничтожила, так же как и второе одинакового содержания, которое пришло на имя молодого человека уже после его отъезда отсюда. Но у меня сохранились 1) письмо Мери какой-то княжне Трубецкой (о которой Вам бы не мешало навести справки!), которой она сообщает о своём изгнании из Троицкого, о 'нём', о том, что 'всё открылось', и выражает предположение, что и Вы от неё откажетесь, когда узнаете обо всём, и 2) письмо Борового мне, в котором он выражает готовность жениться, дабы спасти М. 'от гибели', и просит не губить 'новую жизнь, зародившуюся от его порыва', как видите, оба письма достаточно красноречивы.

Я считаю, что Вы совершенно правы в намерении отделить М. от других детей, для которых её общество и пример могут быть лишь пагубны. Моё впечатление о ней резюмируется в трёх словах: 'Она хуже матери'. (как тут не вспомнить поговорку про 'яблоко от яблоньки …' и не удивиться схожести матери и дочери в их сильнейшей жажде любви, являвшейся, вполне возможно, следствием их недолюбленности в детстве, ведь обе были старшими детьми в семье, да ещё и, вот совпадение, названными одним и тем же именем – А.Б.-С.) Насчёт Борового я могу Вам сообщить следующее: год назад я его взяла репетитором к сыну, считала его (до приезда М., когда он совершенно испортился!) воспитанным, но недалёким, пустым и с огромным самомнением. Не думаю, чтобы он был способен на серьёзную работу. Об семье его знаю лишь то, что они 'мещанского происхождения', отец учитель в каких-то Варшавских школах, по-видимому, зарабатывает очень немного, а семья состоит из 5-ти человек детей, кроме матери. Сейчас он (Генрих Петрович Боровой, Одесса, Княжеская 24, кв. 17) живёт у сестры, народной учительницы, замужем за учителем гимназии. Она даёт ему 30р. в месяц, это всё, что у него есть, так что, думаю, о браке сейчас помышлять нечего. При свидании я сообщу Вам всё, что знаю, и мы с Вами обдумаем, что можно сделать, хотя трудно придумать какой-либо выход. В Мери я не вижу ни одной черты, дающей нам надежду на будущее, это ужасная натура, и её необходимо немедленно отделить от Веры!

Мне Вас от души жаль, т.к. я вполне понимаю всю тяжесть Вашего положения! Примите уверение в моём уважении.

P.S. Ира мне уступает на зиму свою квартиру – Сергиевская 42, и мы будем там одни с сыном".

Как и обещано, Ольга вместе со своим письмом пересылает барону два сохранившихся у неё чужих, насыщающих картину эмоциональными красками и дающих возможность побольше узнать о самих влю¬блённых через строки, написанные их собственной рукой.

Вот что успела набросать Мери некоей княжне Трубецкой, сделав по пути из Троицкого остановку в Орле: "Дорогая Наташа. Сижу на вокзале и пишу Тебе частью, чтобы заполнить время до отхода нашего поезда. Стряслась большая беда: моё письмо к нему попало в руки тёти, она написала бабушке, и та выгнала меня – теперь я под строжайшим конвоем еду в Финляндию к Ивковым. Мой адрес пока: Або, Курорт Надендаль, Эспланадная 15, Н. А. Ивковой для меня. Я не смогу, может быть, отослать это письмо, когда буду в Питере – бабушка запретила мне опускать письма, посылать телеграммы и даже говорить по телефону с кем бы то ни было. Милая, я так надеюсь, что Ты ещё не отослала ему моё письмо – его уже нет там, вероятно, и мне ужасно неприятно, если письмо будут читать чужие люди. Там вещи, которые их вовсе не касаются. Вся моя жизнь изменится, мои родственники навсегда отказались от меня; то же сделает и папа, когда узнает всё от бабушки. Думают послать меня к матери – этому я была бы, конечно, очень рада, но моё сердце чует недоброе. Я ничего ровно не знаю о Генрихе – может быть, он пойдёт на войну, и я так и не узнаю об этом. В его руках моя достойная судьба, т.к. меня больше никто не хочет знать. Пока папа ещё не узнал, я возвращаюсь к Ивковым. Его положение ещё хуже моего: он беженец, у него ни гроша, и, вероятно, теперь будет призван на военную службу. Я решительно не имею понятия, куда он поехал. Может быть, он будет искать меня в Петрограде и, если случайно знает Твой адрес, обратится к тебе. Пускай он скажет, что намерен делать, и куда ему можно писать, а Ты, милая, дай ему адрес и напиши уже мне – мне так страшно худо сейчас; я нуждаюсь в поддержке. Кроме того, я чувствую себя совершенно больной и, признаться, ничего больше не понимаю. Как только приеду, пойду к доктору, чтобы наконец узнать, в чём дело. Если возможно, поступлю в Общину, к Тебе, если Ты примешь меня, всеми выгнанную девицу. Может быть, и Ты отвернёшься от меня. Тогда я поеду в Одессу – там живёт его сестра. Но в данную минуту я ничего сделать не могу; и приходится мне преспокойно ехать под конвоем к Ивковым. Слава Богу, что, по крайней мере, выбралась из Троицкого. Что я перенесла за это последнее время! Не вини меня, Наташа, кажется, это любовь навсегда. Я готова отдать жизнь за него, сделать всё, что он потребует. Продам всё, что у меня есть, буду работать – всё для него. Если меня пошлют к матери, мне легче будет оттуда писать ему. Может быть, меня попытаются запереть в деревню – тогда я удираю перед тем. Ты видишь, очень приятные перспективы. Буду ждать с большим, большим нетерпением Твоего ответа. А вдруг тебя нет в Общине! Ты ни разу не писала мне, приятель мой маленький; может быть, забыла Твою Муську – мои письма тебя только удивят. Ну, буду ждать! Помоги мне, пожалуйста. Целую крепко, крепко. P.S. Если когда-нибудь будут приставать, скажи, что ничего о нём … (на листочке больше не осталось места – А.Б.-С.)".

Генрих же, будучи у сестры в Одессе, отправляет Ольге следующее: "Мне страшно тяжело за оскорбление, нанесённое Вам и Вашей семье. Вы меня прощаете, но от этого мне ещё хуже, потому что я чувствую себя недостойным Вашего прощения, недостойным даже того, чтобы меня презирать. Умоляю Вас только об одном: не убивайте той новой жизни, которая может быть результатом моего порыва, и в которой находится весь смысл моего будущего. В противном случае я погибну навсегда, я стану сорной травой, язвой на человечестве. Отчаяние и совесть замучают меня. Я не могу также допустить нравственной гибели М., которую я люблю и буду любить не так, как Вы судите об этом, а с полным сознанием и верой в светлое, хорошее будущее. Быть одним из тех мерзавцев, которые её губили, я не могу, потому что попрать свой нравственный закон – сверх моих сил.

Все Ваши предположения были бы справедливы, если бы она осталась в той же гнилой обстановке, как раньше, будучи брошенной на произвол судьбы. Но нам предстоит жизнь в условиях, гораздо более благоприятных, где честным трудом надо пробивать себе дорогу. Атмосфера, в которую я её введу, в корне изменит её взгляды, исправит недостатки и даст должное направление хорошим началам, которые, несомненно, есть в каждом человеке.

Я вступлю в новую жизнь с полной энергией и с глубокой верой в благоприятный исход её. Если бы я даже знал заранее, что всё будет так, как Вы предсказываете, даже это сознание не поколебало бы моего решения, которое основано на трёх святых началах: любви, чести и долге.

Ещё одно: не говорите, пожалуйста, Вашему отцу о том, что случилось: у него достаточно своих неприятностей".

Есть в архиве Николая Александровича ещё одно послание от Ольги (так, похоже, и не сумевшей отбыть из Богородицкого в Петроград в озвученные ею ранее сроки) от 24-го октября: "Многоуважаемый Барон. Во-первых, получила письмо Тёти Паскевич, как я и ожидала, страшно чёрствое, в котором она торопится 'официально отказаться от вмешательства в сумасбродное увлечение …' (цитата в письме приведена на французском – А.Б.-С.) и говорит: 'Два года назад, по просьбе вашей матери и их отца, я согласилась оплатить расходы на образование юных девушек, и в этом году я прекращаю исполнять материальные обязательства, поскольку, видимо, нравственное воспитание не имело значения!' (прямая речь тоже приведена на французском; из неё становится ясно, что в переписке с бароном почти 10-летней давности Маззи была совершенно права, считая, что после его развода с Мэри Ирина Паскевич 'отнесётся к детям с душой' – А.Б.-С.) Любопытно было бы справиться у M-elle Grünwaldt (как я уже объяснял в комментарии к завещанию барона, она являлась опекуншей над детьми до достижения ими 17-летнего возраста – А.Б.-С.), говорила ли ей Тётя про обеспечение девочек по окончании их воспитания? Она уверяет, что Grünwaldt им неоднократно повторяла, что они будут обеспечены, и им работать не придётся. Какие у неё были данные то говорить? (здесь же становится очевидно, что Врангель не посвящал Скарятиных в детали своего завещания – А.Б.-С.)

От Борового ответа нет ещё. Прилагаю письмо, присланное мне из Троицкого Мамой; оно интересно, как доказательство 'поведения' (написано по-французски – А.Б.-С.) Мери, и, как Вы увидите по стилю и орфографии, круг, в котором она находила свои флирты, был очень низкого калибра! Поверьте мне, надо Веру отдать в строгие руки года на два, перевоспитать и с корнем вырвать все понятия и привычки, в которых она выросла. (последнее предложение вступает в серьёзное противоречие со словами Николая Александровича из письма своей сестре в июне 1907-го года, в которых он выражал абсолютную уверенность в том, что воспитание трёх его старших детей 'находится в твёрдых, умелых и опытных руках' – А.Б.-С.) Примите уверение в моём уважении".

Стоит признать, что любому, кто увидел бы записку некоего Отто, приложенную к этому письму, было бы весьма трудно не согласиться с Ольгой в её жёсткой оценке упомянутого "круга". Чего только стоят "перлы" вроде "однообразной жизне", или "утешаться вспоминаниями", или "десциплинарный батальон" и наконец "со всего серца", а также отсутствие в коротком тексте из всего нескольких предложений десятка обязательных запятых!

Как бы то ни было, вся история про Мэри-мать и Мери-дочь с "благими" действиями её участников по отделению "опозорившихся" от "безгрешных" и в особенности последнее письмо Ольги в качестве её достойного финального аккорда видятся крайне показательными с точки зрения подтверждения замечательной пословицы: "Человек предполагает, а Бог располагает". Тем не менее барон, как всегда, идёт до конца и ещё до получения этого письма в срочном порядке улаживает все необходимые формальности для заключения союза между Генрихом Боровым и своей дочерью:

• 8-го октября Мери подаёт на имя петроградского градоначальника прошение о разрешении ей перейти из православного вероисповедания в римско-католическое.

• 10-го октября Николай Александрович даёт ей нотариально заверенное разрешение на вступление в брак с Генрихом, как представителем другой религии.

• 12-го октября в метрическую книгу Пантелеймоновской церкви Петрограда вносится запись о бракосочетании (из которой следует, что Генрих старше Мери на 2 года), причём поручителями выступают: "По женихе: Лейб-Гвардии Гренадёрского полка, Прапорщик Георгий Евгеньевич Советов и крестьянин Рязанской губернии, Зарайского уезда, Григорьевской волости и села, Иван Осипов Житов. По невесте: Петроградский мещанин Николай Феодорович Внуков и Сын Чиновника Борис Петрович Попов" (очень похоже, что обряда, как такового, не было, никто из родственников не присутствовал, а брак был засвидетельствован совершенно случайными прихожанами храма).

• 15-го октября Генрих пишет новоявленному тестю расписку: "Я нижеподписавшийся сим обязуюсь обвенчаться с моей женой Марией Николаевной по католическому обряду до истечения трёхмесячного срока". А Мери добавляет к ней свою: "Триста рублей (300 рбл) от отца моего Барона Николая Александровича Врангель получила за мой рояль".

• Совершенно очевидно, что передача упомянутых расписок от молодожёнов тестю происходит в тот же день, 15-го октября, не лично, а через его вторую супругу Елизавету Фёдоровну, урождённую баронессу Гойнинген-Гюне, поскольку в ответ та (согласно короткой записке, имеющейся в архиве барона) объявляет им следующие его условия: "1) Чтобы на мою помощь никогда ни в чём не рассчитывали и никогда ко мне не обращались. 2) Чтобы М. не приезжала в Петроград и в Эстляндию. 3) Чтобы М. не писала несовершеннолетним братьям и Ксении и не пыталась их видеть".

Что было дальше с супружеской парой – покрыто завесой тайны, а вот брак самого барона с его второй женой, которая была младше него на целых 23 года, распался в том же 1916-ом, просуществовав крайне недолго. Хочется привести лишь несколько коротких отрывков из его письма Елизавете Фёдоровне с объяснением необходимости развода, ярко иллюстрирующих непростое моральное состояние Николая Александровича: "… С первых дней нашей супружеской жизни последняя была отравляема вмешательством в неё третьего лица – Твоей матери. Не успев помешать нашему браку, она с первых же дней после свадьбы задалась целью довести нас до развода … Униженный домашним адом, оскорбляемый ежедневно твоими выходками и безграничным властолюбием, я более не в силах переносить такую жизнь. Пройдя через тяжёлую, полную горя жизнь, в моих летах, с расшатанными в последние месяцы нервами, с совершенно подорванным здоровьем, я не нахожу больше в себе силы духовной и физической вести ежедневную борьбу с существом, мною горячо любимым и теперь под чужим влиянием превратившимся в злейшего мне врага … Стать бессловесным рабом Твоим и, следовательно, и Твоей матери, отрешиться в глазах моих детей от всякого достоинства, от самых элементарных прав главы семейства, отрешиться от всяких прав на личную жизнь, как ты этого хочешь, – я не могу … Охотно признаю, что Ты несравненно сильнее и устойчивее меня характером … и ни за что не войдёшь в рамки жены, установленные законами Божескими и человеческими. Я же уступил, в чём мог, и теперь остановился на краю пропасти". При ознакомлении с деталями жизни этого человека, а также с тем фактом, что его супруга послужила прообразом карточной Пиковой Дамы, мне на ум невольно пришла ассоциация с повестью Пушкина и её главным героем Германном, повторяющим снова и снова: "Тройка, семёрка, туз! Тройка, семёрка, дама!" Ведь именно три года, разделённые десятилетиями и заканчивающиеся на цифру 7, стали роковыми в судьбе барона: 1907-ой разрушил его брак по вине "коварной дамы" – его жены Мэри; 1917-ый отнял всё имущество и замыслы, с ним связанные; а 1927-ой забрал и самоё жизнь, ведь именно тогда Николай Врангель решился на самоубийство, находясь в эмиграции в Риме.

Что же насчёт Мэри, то спустя время после развода она вышла замуж за некоего Иоганна Берриша, так, похоже, и оставшись жить в Германии. И я, к моему великому сожалению, пока ничего больше не знаю о её дальнейшей судьбе. Однако кое-что знаю о потомственной линии, пошедшей от их с Врангелем старшего сына Владимира. Тот, повоевав в составе Добровольческого Балтийского полка против красных в 1918-1919-ом годах, осел в Ревеле (ныне Таллинн) и женился на дочери местного пастора, Анне Мари Томсон. У них родилось трое детей, старший из которых, Александр Клаус, погиб 19-летним в 1943-ем в боях с советскими войсками под Киевом, а младший, Ханс Олаф, попав в 1944-ом в ряды Гитлерюгенд, выжил, хотя и был ранен при штурме Берлина Красной армией, позднее став в ФРГ известным журналистом и политиком от партии ХДС. Средняя же дочь, Анне Лизелотте, вышла замуж за голландского подданного, Йохана Хенри Бернинка, и у них родилась девочка, названная Карин, которая много позже наткнулась в интернете на сведения о моих генеалогических поисках, вышла на связь, и вот уже четвёртый год мы поддерживаем общение, обмениваясь друг с другом данными о родословных находках, – мы же шестиюродные брат и сестра по роду Скарятиных. Именно Карин Бернинк указала мне на архив своего прадеда, барона Врангеля.