Читать книгу: «9+1», страница 4

+1. Николай Боков

Боков

Со своим прошлым Николай Боков разбирался разными способами. Собирал старую одежду, вобравшую в себя осколки темной стороны, и выкидывал. Рвал пополам фотографии, письма и тоже бросал в мусорный бак. Вывешивал по всему жилищу листы с аффирмациями. Проводил инвентаризацию кухонной утвари и утилизировал ту, что считал устаревшей, тянущей за собой назад. Навязывал всему вокруг свои сроки существования. Избегал разрушительных и неэффективных фраз и мыслей. Трансформировал чувство вины. Ходил в церковь, исповедовался и причащался. Пил по утрам святую воду. Просил прощения и прощал всех кого мог вспомнить. Знакомился с ясновидящими и медиумами. Распутывал кармические узлы. Снимал порчу и проклятия. Восстанавливал энергетическую структуру. Прочищал каналы и меридианы. Накачивался специальными энергиями с помощью мудр, мантр и молитв. Избегал мата и постился. Мыслил позитивно. Старался никого не осуждать. Смирялся. Терпел. Взрывался. Каялся. Вновь очищался. Опускал ноги в таз с соленой водой. Канализировал негативы. Не принимал на свой счет. Ставил энергетические щиты – коконы, граненые стаканы, яичную скорлупу, белые легкие покрывала, косые зеркала. При первых признаках сглаза обкатывал голову сырым яичком нечетное количество раз, но не менее одиннадцати; разбивал в холодную воду и сливал через левую руку в унитаз. Читал позитивную и крайне созидательную литературу. Лечил всех подряд. Работал над собой. Голодал. Чистил организм. Контролировал эмоции, сознание и мир. Раскачивал чакры и третий глаз. Строил тело света. Налаживал информационный канал с космическими разумами. Медитировал. Медитировал. Медитировал…

И все для того чтобы свести к нулю свое прошлое. К нулю. Освободиться ото всех зацепок. Обнулиться. Стать чистым девственным листом. Белым скрипящим А-4.

Ξ

Боков Коля не ошибся в подсчетах – едва вспотевшая ладонь освободилась от последнего зернышка, как из-за поворота вынырнул почтовый голубой фургон ГАЗ-53. В том, что он остановится как по взмаху волшебной палочки, Коля не сомневался. Обновленная природа Колиной сущности не содержала в себе вообще никаких сомнений. Те изменения в сознании и мировосприятии, которые произошли с ним в результате взаимодействия с необычной группой искателей истины, относящих себя к последователям древнейшей школы радикального ЦИГУН, не оставили места для подобного рода качеств человеческой психики. Его словно перезагрузили, очистив от старых стандартов мышления, чувственных характеристик и нелепого набора мелких сентиментальных ценностей. Взамен он получил ясность в поступках и однозначность в мыслях. Да, им управляли и программировали на выполнение различных задач, но на это Коля пошел сознательно, вверив всего себя целиком в просветленные руки духовного лидера, открывающего новые ступени реальности. Коле был предоставлен выбор – подчинить свою волю высшей воле, открывающей новый мир без страданий, лжи и двуличия. Или жить как раньше – «своим» ограниченным умом, неспособным проникать в скрытую суть происходящего, а от того вечно недовольным и погрязшим в болоте уныния и преходящих развлечений, впоследствии еще более отягощающих и без того отвратительное существование и веру в себя. Чего тут выбирать? К тому же этап исполнения чужой воли – необходимое условие, заложенное для того, чтобы дорасти до уровня личного понимания совершаемых действий. На этом этапе действовать от себя правильным образом нет никакой возможности, так как нет соответствующей ясности для движения в нужном направлении. Велимир учил, что через подобное использование «в темную» прошли все адепты нашей школы, и его самого эта участь не минула. Не научившись подчиняться, не научишься командовать. Главное и единственное условие – найти безупречного командира, знающего куда и зачем идти.

Велимир говорил, что миссия школы заложена в самом названии ЦИГУН (Центр Искоренения Гнусов и Утилизации Недов). Велимир учил, что все, что нужно для постижения правильного пути содержится, помимо прочего, в обычных каждодневных словах и отслеживании мысленных формирований. И что слова, так же как и прямые физические действия способны изменять природу материальности.

И еще одну важную вещь разъяснил Велимир – нет людей, которые живут своей волей. Они-то, конечно, полагают, что это так. Но людям невдомек, что ими крутят как хотят невидимые актеры театра теней, чье мастерство в искусстве подлога достойно высшей похвалы. Велимир называл их Недами. Их деятельность по отношению к человечеству жестко регламентирована и выверена. Неды очень ловко вносят требуемые коррективы в поток сознания группы людей и создают необходимые ментальные установки. В большинстве случаев Неды достигают своих целей через физиологию, опосредовано, используя биологическое оружие – микроорганизмы. Место воздействия – ЖКТ. Степень подконтрольности разрабатываемого объекта или группы необычайно высока. Узнай о ней испытуемые – неминуемо случился бы шок, истерия и паника. Биологические насильственные программы работают как швейцарские часы. Допустим, нужно отвлечь человека на пару секунд в 16:40:52. Что ж, без проблем, запускается недорогая и тривиальная биопрограмма зевания. Показательным же примером «тяжелой», фундаментальной формы влияния Недов можно назвать наглую уверенность человека в обладании правом выбора. Сила этой уверенности такова, что не возникает и тени сомнения относительно этого вопроса. А если у некоторых, особо привередливых мелькает нечто подобное, то находится масса способов рассеять возникшее подозрение. Среди них один из наиболее излюбленных приемчиков этих душегубов – установление в сердечное сознание человека несокрушимого постулата – «На все воля Бога». Богом можно заслонить любые начинания и вопросы, он непобедим в принципе, поскольку ОН – Без Определенных Границ. А ежели находится и такой неверующий Фома, что идет напролом сквозь стены, то прибегают к более жестким мерам, например, к разработке смертельного случая. Идущий против БОГа и разрушающий его границы по обыкновению обрекает себя на трагедию – черствеет сердцем, скудеет духом, сходит с ума или того хуже…

А тем, кто безусловно верит в бога – легче. Как минимум, в том плане, что есть на кого опереться. Есть с кем разделить свои чаянья, очистить душу, покаяться, снять с себя непосильную ношу несправедливости бытия и собственного нетерпения и гневливости. С верой в Бога есть надежда на лучшую жизнь и на манну небесную. «А что же я? – размышлял Коля.

– Не верю? Да нет. Верю? Да нет. Ни рыба, ни мясо. Нельзя сказать, что атеист, но также справедливо, что и до верующего далеко. Как-то жизнь идет. Складываются обстоятельства, сочетаются, обновляются. Обновляются иногда так круто, что ты четко понимаешь – однажды этот внешний непредсказуемый мир может враз тебя сломать, ему это ничего не стоит. Доказательства рядом, доказательства внутри. Взять хоть Толика, например, – говорил как бы сам себе Николай. – Я принял его в свою команду. Работали вместе года полтора-два. Не скажу, что он был эффективным и профессиональным сотрудником, как не скажу этого и о себе. Так что тут все справедливо и правомерно. Но у него было большое сердце, и в нем была великая боль и терпение. Он мог легко забить на работу, но никогда не бросал людей. Если была нужна помощь, любая – не вопрос. Он работал со мной, потому что был человеком, а не хорошим работником, а были и другие люди, с точностью до наоборот. Хотя и тут все правомерно. Но более всего Толик поразил меня после смерти. Когда мы сидели на поминках и вспоминали его жизнь, кто-то сказал, что у него не было водительских прав – лишили за пьяную езду еще в прошлом веке. Я ушам своим не верил. Работа предполагала частые разъезды и командировки – не менее 80% времени. А у него, оказывается, вообще не было никаких прав – ни левых, ни правых. И никто ни сном, ни духом! Ну, Толик, ты даешь!»

И Коля написал Толе стих:

 
Однажды ты вышел за грань чьих-то можно
И встал на путь смерти, не зная о том,
Смешав в одной чаше правдиво и ложно,
Себя загоняя в чужих проблем ком.
Улыбка без умысла, только из сердца
Роднила все души при встрече с тобой,
Берущих тепло из распахнутой дверцы,
Свой мир наполняя твоей добротой.
Ты сил не жалел, тех что тратил для прочих
Случайных прохожих, бредущих в потьмах,
Скрывая резь дня в опьяняющих ночках,
Сжимая гнет правды в железных тисках.
И жизнь твоя блажью ко всем прикоснулась
Питая надежду на искренний дар.
От дара сего зависть в смерти проснулась
Удушливой жабой смакуя удар.
И сонный полет в 160 километров
Унял твою боль просыпаний мирских.
Свободу неся в силе воющих ветров,
На чью-то бумагу рифмуя сей стих.
Стих бьется в уме, округляясь до строчки,
Которая в жизни других не видна,
Сверкая в мечте подрастающей дочки,
Заряженной смыслом смертельного дна.
Жизнь бьется как стих, разрезая основы
Наивных людей, обреченных на смерть,
Которые к смерти совсем не готовы,
Не видя в себе ее призрачных черт.
Бросающих днями запутанных ниток,
Порою всевышних о чем-то моля,
Подобно потере бездомных улиток,
Погрязших в исканьи чужого жилья.
Забыв о своем назначении всуе,
Растратив себя в целях временных дней.
Смысл жизни своей в достиженьях рисуя
Деньгами на зависть звенящих речей.
 
 
Теперь-то ты знаешь об этом не мало,
Коснувшись дыхания смерти сквозь сон.
Круг жизни закрыт, его время устало
Разменивать дни ожиданий на стон
Твой стон мне был близок улыбкою чистой,
Но ты уж прости, что не смог облегчить
Дорогу твою в петлях боли тернистой,
Которою смог ты не жалуясь жить
 

«Вот оно доказательство, – думал Николай. – В мире действуют неустановленные силы по неустановленным правилам. Мир человека шаток и нестабилен. Да, если внутри живет огромная безусловная всепримиряющая вера в Бога и в высшую справедливость, то вопрос теряет остроту и объективность. Но, если такой веры нет? Что делать, если не хочется сдаваться Богу? Если вся твоя внутренняя суть против белого флага? Совсем не против Бога, но не таким путем, не через себя. Я знаю и помню людей, которые меня любили и заботились обо мне. Сейчас их нет в этом мире. Но я их знаю! Им действительно было не все равно! И если мне не хватает веры в себя и мир начинает давить слишком плотно, так плотно, что становится невмоготу – я уж лучше попрошу поддержки у своих старых знакомых, а не склоню колени перед Богом с жалостливой мольбой «Господи, помилуй». Почему я в своем текущем сознании должен доверяться и каяться сущности, которой никогда не было в моем текущем мире? То есть, выходит, что скорее не-сущности. Почему я должен сваливать на эту сущность-не-сущность свои промахи и падения, свои радости и удачи?

Многие в прошлом были отъявленными нигилистами, а сейчас вдруг в Бога уверовали на старости лет. «На старости» это как бы говоря по-дружески, мягко. Рабами божьими подвизались да о Царствии небесном мечтают. Что это? Через огонь, воду и медные трубы пришли к мудрости века и обрели чело? Или нечеловеческая усталость и затирка совести невыносимы до абсолюта стали? Дошли до точки невозврата, уперлись в нее и прознали в ней лик божий? И давай все тяжкие на него разматывать… – Нет, я не знаю, наверняка, – разглагольствовал Колян. – Только лишь рассуждаю, пытаясь не лукавить. Но вот какое дело – смотреть на бывших бунтарей, а ныне верующих в тысячу раз приятнее, чем на бунтарей и в прошлом, и в настоящем. У божьих одуванчиков как-то все выверено, устаканено, укрощено, упрощено, успокоено, умыто, оправдано и причесано. А у оппозиционных старперов все в перхоти, волосатых бородавках и плевках. В ту пору, когда бородавки были родинками, перхоть – альтернативой, а плевки храбростью, они совсем не были такими жалкими и смешными. К этому стоит добавить, что благостные грешники куда более живучие и жизнеутверждающие. А дедушек-отрицал по пальцам можно сосчитать, их мир изобилует критическими погружениями и водными болезнями, а такие перегрузки далеко не каждому по зубам. Смотришь на первых и как-то светло, пусть и неясно, но солнечно. А на вторых и глядеть не хочется, разве что за твердолобую принципиальность утешительную галочку поставить на социальном кресте из древесины. Если насчет блаженных вопрос спорный, то отрицающие точно заблудшие души.

– Что это я? Куда меня понесло, неужели опять сбои…

Ξ

Газон пролетел мимо голосующего парня, но спустя метров двадцать загорелись задние стопы. Пройдя тормозной путь, автомобиль издал приятной глубины резкий звук включения задней передачи, после чего душевно, плавными рывками, завывая и урча, покатился назад —навстречу Коле.

– Привет, сынок. Куда путь держишь? – спросил водила грузовика, бодренький позитивный старикан. «Из этих… – подумал Коля Боков».

– Здравствуйте! – с ноткой энтузиазма, в тон водиле, ответил Колян, – мне в Пестово надо, но буду рад хоть до Крестец добраться.

– Садись.

Коля в секунду запрыгнул в кабину, и со знанием дела, без лишних опасений, но и чрезмерной угодливости захлопнул дверь. Это не прошло мимо пристрелянного взгляда водителя, оценившего по заслугам спокойную уверенность попутчика. Когда водишь машину сорок лет, то чувствуешь миллионы нюансов и реакций автомобиля, и, не смотря на то, что они скорее неосознанны – ты понимаешь язык машины. Он прост и незатейлив, подобно дороге, какая есть – такая и есть, никаких прикрас.

– Ну, что, пилигрим, сегодня твой день, точнее ночь – мне как раз в Пестово! Везунчик же ты! Как звать-то?

– Николай. А вас?

– А нас Денисом Анатольевичем.

– Очень приятно, Денис Анатольевич, вы большой молодец, что согласились меня подкинуть. Доброту сейчас редко встретишь, – начал было развивать Колян универсальную для всех стариков-одуванчиков идею, но ни тут то было…

– Да что ты говоришь? А если б не согласился? Кем бы тогда я был? Злым сукиным сыном, а?

Коля повернул голову и уставился на водителя, пытаясь уловить реальный смысл его неожиданной тирады. Денис Анатольевич так же разглядывал собеседника в упор, не теряя при этом способности к управлению машиной.

– Что? Если человек хорош в одном, то и в другом должен быть таким же? Да и «что такое хорошо и что такое плохо?». А вдруг я – весь такой из себя добрый, но именно я, я в гроб тебя вгоню? Сам небось знаешь – дорога здесь узкая, горка на горке, да еще и ночь, хоть глаз коли – сколько здесь народу разбилось, знаешь? А какой-нибудь урод, например, Петя Васечкин не взял бы тебя – козел драный и из злости своей один бы на тот свет отправился, а? Эй, Ко-ля, ты что – в транс впал?

– Да я не ожидал просто – думаю…

– Думай, Коля, думай – это дело полезное. Только иногда поздно бывает. Индюк ведь тоже много чего думал да выпендрежничал ходил, а один хрен в суп попал. Вот ты, например, зачем меня за добродушного маразматика принял? Просто так подумалось? По внешним характеристикам? Думал, что ты такой крутой перец – стоишь тут на дороге в два часа ночи, без имени, без флага и море тебе по колено, да?

– …

– Может ты думал, что в проносящихся машинах сидят лишь набитые всяким хламом тупые кожаные куклы? Так? Большинство из которых эгоистичные хмыри, а другая часть – сдвинутые добрячки? А тут ты стоишь на обочине… гол как сокол – но… повелитель ку-кол! Кукол! Да?

Анатолич внимательно посмотрел на парня.

– Эй, браток, чего приуныл, да брось ты – не парься.

– А я и не парюсь. Чего мне париться-то, дело говорите, Денис Анатольевич. Мне неслыханно повезло – встретить среди ночи столь живо мыслящего собеседника. Вы уж поверьте на слово – ничего подобного от вашей ровни слышать не доводилось. Так что вы в своем роде уникум!

Говоря все это, Коля анализировал выпады старика. По ряду признаков этот человек выделялся из серой безликой массы. Да что там «выделялся», он просто «выпрыгивал!». По другим специфическим чертам, в первую очередь по нестандартному сочетанию слов, интонаций, жестов и взглядов – он вел какую-то игру. Хм-м-м…

Анатолич внимательно, на сей раз с заметной в растянувшейся улыбке хитринкой, посмотрел на Николая. Он так же его разрабатывал. Едва ли по силе, точности и остроте умозаключений старое поколение уступало молодому.

– Ровни!? Ну, ты даешь! Скажешь тоже! Знает, значит, молодежь словечки советских времен!

– А я – не молодежь, Анатолич. Или во всяком случае не ее лицо.

Анатолич вздрогнул, услышав от пацана «Анатолич». Он вытер губы шершавой тыльной стороной ладони и резко свистнул, заполнив кабину вибрирующей острой субстанцией. Коля машинально растер уши ладонями. Они быстро покраснели и припухли. Свист старика-разбойника оглушил паренька тонюсенькими болевыми иголочками, застав врасплох расслабленные, неготовые перепонки. Коля офигел. Коля расчувствовался и чуть не заплакал. На него посыпались сентиментальные крошки человеческого идиотизма и теплоты. Система точно давала сбои. Следом за сантиментами замаячили призраки страха и неуверенности. Коля настроился на профиль Велимира и попросил помощи.

– Эх-х, душа поет, Колька…, – вмиг внес адекватное оправдание своему поступку Анатолич, с заговорщицким прищуром подмигнул обалдевшему, качающему головой молодцу и затянул дребезжащим басом:

 
Вот она пришла весна как паранойя,
В глаз попал весны запал – будет взрыв!
Вот она пришла весна как паранойя,
Прозвучал весны сигнал – все в отрыв!
Паранойя…
 

– Ты, Коля, мне вот что скажи – чего тебя приспичило в Пестово ехать? Да еще и на ночь глядя. Там ведь глухо как в танке.

Они вновь переглянулись. Коле стало ясно – вопрос провокационный. Если соврет – сразу выдаст себя, если скажет правду – может провалиться операция, если будет молчать – навлечет подозрения. Пожалуй, последнее.

– Понимаете, Денис Анатольевич, в этом деле затронуты интересы третьих лиц, огласить которые, по меньшей мере, неэтично.

– Так и думал. Очень интересно. Знаешь, Колян, а дело у тебя, похоже, и вправду серьезное, раз меня заслуженного отдыха лишили.

Коля едва не выронил из рук белую кепку с маленькими красными вкраплениями.

– Что это значит?

– А чегой-то, дружок, у тебя веко задергалось? – Анатолич блефовал, пытаясь выбить из колеи.

– С веком порядок. Так о чем вы? – четко отбил холостого Коля.

– Сам посуди – Тарасов полгода не пил. А тут забухал. Теперь самое главное – ему два дня до отпуска осталось! И все из-за тебя, сынок. Если б он на моем месте был – фиг бы он тебя подобрал. Он никогда никого не берет. Я – его замена. Врубаешься?

– Что это еще за хрень такая?

– И я хотел бы знать – что это за хрень такая!? Ты ж у нас крутой голкипер – вот и думай…

9. Жизнь шестая. Япония 1349—1401 гг. Женщина

– Сугуру, Сугуру, Су-у-у. Эй, я сдаюсь. Выходи, ну, пожалуйста, выходи… мне страшно… Сугуру! Су! Су-у-у… хы-хы-хынь-хынь…

Сначала Ми плакала, потом рыдала, потом зашлась истерикой. Перелесок хоть и не большой, но ей еще только пять. Села на кучу осенних листьев и захлюпала трясущимся личиком, наводняя душевными терзаниями округу.

Сугуру не слышал Ми, он давным-давно был дома, в компании трех сестер и братца. Он, усмехаясь, рассказывал, как одурачил Ми. Ми ненавидели сестры, Ми ненавидели братья. За то, что ей одной досталась любовь родителей, за то, что она не такая как они. А больше всего их раздражало то, что она не умела обижаться на очевидно жестокие выходки.

– Ненормальная какая-то, а помнишь Су, как мы ей всю одежду покромсали на лоскуты, а она, выпучив свои невинные глазки, пролепетала: «Ведь холод на дворе, в чем же мне гулять-то?»

– Ха-ха- ха, – смеется вся семейка: Сугуру, Широ, Хисако, Аканэ и Изуми.

– Т-с-с, Танака идет, мы ничего не знаем, – заговорщицки просипел Сугуру, накинув маску нахальной беспечности.

– Ребята, вы не знаете, где может быть Ми? У нас скоро занятия, а ее и след простыл.

– Какое нам дело до этой малявки, – высек Широ презрительным фальцетом.

Танака был не из тех, кто обрастает лапшой за ушами. Он бросил короткие взгляды на каждого и четко понял, что ему морочат голову. Он вышел на лесную тропку и пройдя треть ри⁸ принялся кликать ребенка. Через некоторое время он нашел ее на ворохе сухих листьев. Ми спала, свернувшись калачиком и тревожно вздрагивала при этом. Танака отнес ее в залу отдыха и уложил на теплую шкуру, укрыв мягким расшитым одеялом.

Господин и госпожа Танабэ вернулись к закатному солнцу. Танака, близкий друг и наставник семьи Танабэ, приветливо встретил хозяев дома.

– Сэидо, меня тревожит твой ангелочек Ми.

– Они опять что-то натворили? – махом разъярился Танабэ Сэидо, – Я накажу негодников. Что!? Что теперь?

– Они играли в прятки в пролеске, там я ее и нашел. Они просто оставили ее там. Сэидо, ее отвергают все твои дети, будто гадкого утенка. Наказанием тут вряд ли поможешь, скорее, усилишь ненависть к ней.

Сэидо натер ладонями лицо. Выпад гнева сменился бессильной печалью.

– Танака, что ж мне делать? Подскажи…, – сморщив усталое лицо, безнадежно процедил Сэидо.

– Ты слышал, что в провинции Этиго новый управитель?

– Нагата?

– Да, ты знаком с ним?

– Нет. К чему ты клонишь, Танака?

– Этот господин мой давний знакомец, и я ручаюсь за его высочайшее благородство и чистоту помыслов. Он бесплоден, Сэидо. Лучшего дома и судьбы для Ми не сыскать.

– Да ты… Как ты можешь предлагать мне такое?

– Я обязан тебе жизнью, Сэидо. Я искал выход уже давно. Мне больше ничего не приходит на ум.

– Неужто ты не знаешь, как сильно я люблю Ми?

– Знаю, друг. Потому и говорю об этом.

– Нет… нет, никогда не соглашусь на это.

– Ты отец…

Десять минут молчания прервал Сэидо.

– Как моя принцесса сегодня себя показала на утренних занятиях?

– Не сомневайся, лучшего ученика трудно найти. В ее годы так тонко и просто чувствовать мир способен только ангел.

Сэидо Танабэ в сию секунду преобразился. Рот полуоткрылся в улыбке гордости, а глаза засияли чувственной нежностью.

– Да-а-а… моя девочка послана небесами… я сберегу ее от…

И тут Сэидо осенило.

– Танака, ты помнишь семью Хори?

– Что погибли в шторм.

– Да. А их малыш остался на попечении слепого деда. Ты знаешь, что с ними сталось?

– Нет.

– Дед, хоть был и слеп как крот, но рассудком крепок. Он распродал все имущество и отдал ребетенка в столичную школу театра. Говорят, воспитание там ого-го, ученикам их ни чести, ни достоинства не занимать.

– Ты гений! Ми будет лучшей актрисой!

– Нет, Танака. Ми останется со мной. Пусть старшие дети меряют сцену.

– Ты в своем уме? Это громадная куча денег, где ты их найдешь?

– Я продам драгоценности и коллекционный погреб с тремя тысячами бутылок лучшего саке в Японии.

– Чем ты будешь жить?

– Буду лить саке!

– Я восхищаюсь твоей решимостью, Сэидо-сан. Клянусь – пока бьется мое сердце, я буду служить тебе.

Танака в чувствах обнялся с Сэидо. Это была его семья. Он был выходцем из знатного старинного рода. Его старший брат, едва повзрослев, умер. Скоро и отца с матерью не стало. Сестры уехали в далекие провинции с мужьями и обзавелись шумной детворой и степенной достаточностью. Танака же остался один. Его дом посещали многие досточтимые господа с прехорошенькими дочерьми. Кто прямо, а кто осторожно предлагал марьяж. Танака деликатно объяснял отказ мужской несостоятельностью и обетом хранить безбрачие, дабы не омрачить супругу бездетностью. Никто из сватов не посмел разгласить его тайны. Однако со временем дом опустел. Что-то было не так с Танакой, всем было ясно, а люди того времени избегали чужих секретов. А секрет был прост. Танаку не интересовали женщины. Его преступной стыдливой любовью был Сэидо. Но ни разу, ни взглядом, ни намеком он не выдал себя, выражая свою любовь собачьей преданностью и полной самоотдачей. Якобы в благодарность за спасенную жизнь, которую нарочно, но крайне правдоподобно поставил на грань смерти. Неустанной борьбой с собой, Танака с годами затоптал вожделенную страсть к Сэидо, распустив непорочное дерево самурайской верности.

Ξ

Я открыла глаза и сладко потянулась, дав волю возникшим мыслям.

– Я дома? Интересно, как я сюда попала? Должно быть, Танака-сан позаботился обо мне. Он такой хороший и добрый, а не женат. Почему? Вот вырасту и пойду за него!

Я бесшумно встала и причесала гребешком волосы. На затылке слегка побаливало местечко, которое за волосы тянула Изуми, когда играла со мной в охотника и собаку. Мои братья и сестры совсем меня не любят. Танака мне всегда говорит, что они не виноваты в этом. Что они так добиваются любви и внимания отца и матери, которые так щедро достались мне. Я ему верю и стараюсь не злиться на сестер и братьев. Правда, все равно очень обидно, особенно вначале.

На цыпочках я прошла по коридору в любимую комнату отца. Отец стоял, обнявшись с моим учителем. Я громко шлепнула в ладоши и запрыгнула в раскрытые объятья друзей. Притягивая руками шеи, я крепко зажмурилась в ожидании щекочущих поцелуев с двух сторон.

– Ми, мама еще не спит, порадуй ее – поцелуй на ночь.

Я не заставила отца ждать, пулей удирая от его любовного шлепка и неизменной, звучащей вдогонку фразе: « Ай, улетела синей птицей, а я считал ее девицей».

Я впорхнула в спальню к маме, застав ее за уборкой волос. Вскочив коленками на жесткий топчан обняла маму и выхватив из ее рук гребень, тут же принялась за работу. Мамины волосы пахли ромашкой.

– Дочка, что нового ты открыла сегодня?

– Ма-а-ам, я узнала, что каждое живое существо чувствует боль. И растения тоже. А составление икебан это.. а-а… в общем оно подобно геройской смерти воинов, не желающих стареть до смерти, а решившихся на подвиг всеобщей красоты… чтоб другие восхищались образом вечной красоты… фу-у …боль ради других, понимаешь?

– Да.

– А еще, Танака сказал, что больно только вначале, и что если не обижаться на тех, кто делает больно, то она пройдет и вскоре станет хорошо-хорошо. Я и сама это поняла. Мы играли в прятки, а когда мне выпало водить, все убежали от меня. И я заблудилась. Я ревела-ревела… Очень обидно ведь, когда тебя бросают. И еще страшно. Потом услышала, как Су смеется. Побежала на смех. Но его не было. Я разозлилась на него и плача представляла, как нажалуюсь, и как его набьет за это папа. А потом вдруг вспомнила, чему учил Танака – не обижаться… мне сразу полегчало, я легла на бочок и уснула.

– Чудесный урок, Ми.

– Мам, а бабушка умерла от старости?

– Да.

– А ей было страшно?

– Не знаю, мне кажется, что ей было очень грустно. Она беззвучно плакала и повторяла: «Вот бы еще пожить, вот бы еще пожить…»

– А что, обязательно умирать что ли?

– Ромашка может цвести вечно в сырой земле?

– Не-е, ты что, она вянет.

– Так же и человек. Только он живет чуть дольше.

– Как нечестно…

– Брось. Ты этим обижаешься на жизнь. Вспомни Танаку. А я тебе еще один секрет открою. Ты можешь всю жизнь обижаться и жаловаться на людей, на судьбу и на что угодно. В таком случае ты всю жизнь пройдешь несчастной и озлобленной, к концу отчаявшись и проклиная старость, покрываясь язвами зависти при воспоминаниях молодости, думая….

– Мам, я не понимаю…

– Ми, Ми, Ми, – мать повернулась ко мне, взяла за плечи и пристально глядя в глаза сказала, – ромашка радуется жизни при рождении, ее убаюкивают соседние травы, защищая от ветра, когда она подрастает – ветер становится сильнее, но она полная энергии жизни, радостно отдается на его волю и закаляется в его порывах, когда она цветет – ничто не в силах омрачить ее сердце – ни нога путника, ни зависть подружек, ни превосходящей красоты сестренка-цветок. Она уже понимает скоротечность своего тела. И отцветая, не впадает в отчаяние увядания, а забыв о себе, наслаждается красотой и чудесами вокруг. Сначала она упивается загадочностью облаков и притягательностью звезд, потом непостижимостью ветра, дальше она радуется чувству единения со всеми растениями, будь то брюзжащие настырные сорняки или седые стелящиеся травы, а хоть и возомнившие розовые кусты, и следом она смотрит на себя – радостно, восторженно, и погружается в самый счастливый путь познания себя. Тем самым, отодвигая смерть – «пожить бы еще, пожить бы еще». Я верю, Ми, что это достойный путь – радоваться всему, и уж точно, ни на кого не держать зла.

– Ма, а бабушка жила, как эта ромашка?

– Конечно!

– А почему ей было так грустно, что она плакала?

– Я думаю, она изо всех старалась открыть счастливую жизнь мне. Но тогда я была злобным сорняком. Хочешь, я расскажу тебе, что можно получить, если не держать зла на обидчика.

– Очень хочу!

– Только помни, это случится не сразу. Сначала поверь мне – все зло от несчастья. А после без устали начни вопрошать. Как я могу помочь? И однажды ответ придет. Ты будешь знать, что нужно сделать. Знать, что делать – величайшее счастье. Завтра все мои дети будут отправлены в школу театра в столице. Все, кроме тебя, Ми. Ты долго их не увидишь.

– Зачем? Ведь здесь их дом!

– Папа очень любит тебя и боится, что они навредят тебе своей слепой жестокостью.

– Папа очень добрый, как и мой воспитатель Танака.

– Да.

– Папа ведь правильно поступает?

– Он не может иначе. Он слишком привязан к хорошему и плохому.

– Так он ведь взрослый, он же не может не знать?

– Может, Ми.

– Так скажи ему! Мам, ты же знаешь?

– Да, дочка, знаю. Я знаю, что именно сейчас нужно быть молчаливой и смиренной. Знаешь, как в круге называется точка, все радиусы которой равны?

– Центр, конечно!

– Умница, Ми. Чтобы не случилось и чтобы с тобой и вокруг тебя не происходило, помни – надо возвращаться к центру. Я в твоей памяти буду всегда напоминать о центре. Центр – наш с тобой разговор о счастье.

Тяжелые шаги по коридору оборвали нашу беседу. Мама приложила свой палец к моим губам и тихонько процедила сквозь зубы:

– Т-с-с-с, это наш секрет. Хорошо?

– Да, мамочка, я обещаю.

Ξ

Папа осуществил задуманное. Нас больше не удручали козни против меня. Не кому было кознить. Он часто играл и баловался со мной. И в этом круговороте радости и легкости, я стала забывать какой-то важный разговор, стеклянной сколкой застрявший в пальце. Отец, пожалуй, стал чаще, чем прежде дегустировать свой саке и порой смотреть в никуда, как бы немо вопрошая: «что идет не так?». Мама занималась хозяйством, вышивала или составляла икебаны. Когда отец был занят, а Танака уходил к себе, я присоединялась к маме. Она стала немногословной, реже улыбалась и чаще качала головой.

Под таким мирным соусом прошло несколько лет. Может пять или семь. Но всему хорошему тоже есть предел. Наше семейное благополучие разрубила пополам чудовищная размолвка между отцом и Танакой. В тот же день Танака сделал харакири. Рядом с телом отец нашел его последнее слово.

 
Стихи тихие, лица нежные.
Я сижу один, шелк в руке моей.
Кольца замкнуты – не мятежные,
Над чужбиной дня расстелю постель.
Как ты видимо жить пресытился,
То ли в облако тянет ношею.
Я грущу с тобой – ты обиделся,
А роса парит дикой лошадью.
Кто же истинно сможет боль унять,
Над родной женой чары дерзкие.
Растворись во мне я смогу понять,
Подчини дождю думы мерзкие
 

Отец стал бесконтрольно много пить и даже позволял себе иногда ударить мать или прикрикнуть на меня. В один из таких дней я вскочила на поджарого скакуна и во всю прыть поскакала прочь. Лишь бы куда подальше. Как ты смеешь кричать на меня? Саке совсем тебя отупил! Сжимая зубы, я поносила отца, негодуя уязвленным самолюбием. А мать? Как она терпит? Бедная, совсем затюкал. Нет, н-е-ет, я не такая, я… Я… Тут конь подвернул безотказную досель ногу и сбросил меня.