Читать книгу: «На все случаи смерти», страница 4
* * *
Рядом была музыка.
В обычный день такую даже не слышишь: заезженная, надоедливая, превратившаяся в несуразный фон, где смешные слова уже не удивляют, как и то, что исполнитель был когда-то пародистом. Даже неизвестно, для чего она и вовсе нужна, зато при этом она постоянно где-то играет.
Но сейчас различать её где-то рядом для Васи было восторгом. Она слышала музыку! Дикую, безобразную, сама бы ни за что её не включила. Она бы и представить не могла ещё недавно, что так может обрадоваться этим звукам.
Только знакомый плед всё ещё было рядом. В этот раз её даже накрыли заботливо под самый подбородок. Ни холода, ни его мягких ворсинок почувствовать было нельзя, а её всё равно укутывали. Симуляция комфорта. Вася теперь не лежала, а полусидела ― голова и плечо привалились к спинке кровати, подушки потерялись где-то рядом с её поясницей. Уколотая надеждой, она сразу обернулась к двери и укололась опять ― об разочарование: наглухо закрыто.
СОН по-прежнему работал, и музыка с издёвкой заявляла о себе оттуда. Теперь изображение сильно отличалось от того, которое воспроизвела Вася, как если бы канал переключили и значительно повысили качество. И воспоминание было каким-то фальшивым ― ничего родного, привычного или хотя бы знакомого, что заставило бы ещё раз провалиться в скорбь.
Почти пустой бар: симпатичный для жизни, но для экрана малоинтересный, в кино такой не покажут. Пара человек за столиками, которые видно, и одна девушка за стойкой меланхолично следит за тем, как капля стекает вниз по бокалу ― будто у этого сюжета есть перспектива. Единственное, что удивляет, так это отсутствие бармена и обилие дневного света. Поразительно: эти заведения существуют не только в вечерне-ночное время.
― Спасибо, что посторожила, ― из ниоткуда появляется молодой человек с бутылкой вина.
― Не стоит благодарности, у меня свой корыстный интерес, ― смешливо отзывается девушка, но всё же подставляет щёку для его мимолётного поцелуя.
На мгновение Васе показалось, что нечто знакомое всё-таки промелькнуло во СНЕ, но уловить ей не удалось. Такого бармена она бы явно запомнила, если бы встретила: его разноцветные татуировки на руках едва не сливались со смуглой кожей, а причёска сводилась к короткому хвосту. Девушку было рассмотреть сложнее, но её длинные морковные волосы сразу бросались во внимание.
― Неужели? ― его вскинутая бровь намекает на флирт. ― И какой же?
― Мне нравится, когда именно ты у меня в долгу.
Создаётся такое впечатление, что её меланхолию может развеять только он. Её лицо проявляет улыбку тогда, когда она ловит его взгляд. Они явно знакомы не первый день и даже не первый месяц, меж ними есть что-то долгое и постоянное, но их волнует присутствие друг друга. Особенно её. Она теперь даже сидит по-другому и зачем-то закидывает ногу на ногу, хотя ему этого и не видно.
― Ничего не получится, ― с притворной грустью он ставит перед ней принесённую бутылку вина. ― Я расплачусь этим и в долгу не останусь, крошка.
Ей не нравится такой поворот: он подыгрывает, но не играет по её правилам. И сейчас она что-то скажет об этом. По какой-то причине всё замирает…
Двадцать секунд спустя Василиса устала ждать, когда что-то произойдёт.
– Что это?
– Я не знала, что ты снова со мной, ― откликнулась Майя, едва скрывая удивление. ― Я воспользовалась твоей системой, надеюсь, ты не против?
– Я ничего подобного не помню, ― нахмурилась Вася, откидывая плед и садясь в неудобную прямую позу.
– Конечно. Это твой проигрыватель, но он может воспроизвести воспоминания любого, кто им воспользуется.
– Это ваше воспоминание? Но где же тогда?..
Вспышка озарения: стало понятно, что именно показалось ей таким знакомым. Это был её голос и её внешность, только узнать в девушке Майю Маковецкую было не слишком просто. Та девушка была ощутимо моложе, при этом не так роскошна, она не светилась, а вместо золотистых глаз на бармена смотрели вполне обычные серые.
– Да, ― улыбнулась Майя, не поворачиваясь к собеседнице. ― Какое-то время нас с тобой почти объединял цвет волос.
– И вы правильно сделали, что сменили его, ― машинально ответила Вася. ― Ой! Вам, конечно, идёт и так, и блондинкой, не подумайте, пожалуйста, ничего плохого. Я к тому… в общем, мне не нравятся мои волосы. По-моему, нет никого, кому бы этот цвет подошёл. Но у вас другой оттенок, и…
– Всё в порядке, не нужно извиняться.
Прикосновение к чужой истории разбудило в Васе неведомый трепет. Так ей представлялись ощущения онемевшей конечности, впервые за долгое время начавшей понемногу чувствовать тепло. СОН ― догадалась она ― не просто проекция изображения и звуков, это проекция и эмоций.
– Можно попросить вас включить ещё?
Поспешно и услужливо собиралась Майя вернуть пульт его хозяйке, но Вася запротестовала, жестикулируя обеими руками:
– Нет, я не про себя, я хотела… Здесь нормально относятся к просьбам показать чужие воспоминания или это невежливо?
– Всё индивидуально, ― не смутилась Маковецкая. ― В третьем углу память показывают очень неохотно, к примеру. Конечно, я могу показать, но какое-нибудь другое воспоминание.
– Почему не это?
Экранная «морковная» девушка застыла на полуслове, вот-вот скажет что-то поворотное для сюжета, но её беспардонно поместили в плен паузы. И это даже самую каплю беспокоило Васю.
– Не люблю ворошить то, что произошло дальше. До этой секунды день был идеальный.
Не следя за тем, как пультом распоряжаются пальцы, Майя сменила кадр с баром на другой. Возник приятный полумрак, разгоняемый только слабым янтарным светом. Но успеть что-то рассмотреть было невозможно, картинка растворилась на белой стене, как чернила, способные становиться невидимыми.
– Не повезло, ― вздохнула Майя. ― Опять реклама. Вот бы покороче.
Не будь Васе до изнеможения любопытно, она бы осыпала свою собеседницу недоумением. Так и застыла с приоткрытым ртом, не задав глупого, но вполне естественного вопроса.
В кадр буквально вошёл ― как бы спрыгнув с соседней стены ― улыбчивый лохматый мужчина, он выглядел так явственно и чётко, что не было бы чудом, шагни он прямо к ним. Больше всего поражала его странная одежда: старый замусоленный свитер с торчащими нитями. Неужели кто-то может держаться перед зрителями в таком виде уверенно?.. Что ж, ему это удавалось.
– Вступление в Эгиду ― лучшая возможность потратить своё заключение в Постскриптариуме с толком, ― объявил его звучный баритон. ― И поверь, я знаю, о чём говорю. Тебе наверняка довелось оказаться здесь, потому что ты считаешь, что твоё время в суетном мире прошло напрасно, но теперь ты можешь это исправить. Пополни ряды Эгиды, и ты принесёшь так много пользы другим заблудившимся душам, что у тебя больше не будет повода для сожалений…
– Это Дьяконов, ― перекрыла Майя его слова. Едва уловимое раздражение прозвенело в том, как она выводила его имя. ― Один из лидеров союза защитников тех, кто покинул суетный мир по своей воле. Они называют себя Эгидой. Это они предоставляют тебе следователя.
– Разве это плохо? ― осторожно поинтересовалась Вася, пытаясь услышать то, что он продолжает говорить.
– Что ты, без них в треугольнике было бы очень сложно и запутанно… ― однако тон её смутно напоминал неприязнь. ― Мы многим обязаны им.
– А почему они предлагают мне присоединиться к ним? Разве у меня есть такая возможность?
– Они предлагают всем, это же реклама. Тем, у кого в Постскриптариуме нет другого выбора после приговора, особенно. А как, ты думала, у тебя появился следователь? По приговору Стёпа оказался здесь. Вот он и не тратит свой срок и силы впустую.
– Степан не может покинуть треугольник из-за приговора?
– Ох, милая, мы не должны обсуждать его участь без него.
– И это то, что, возможно, ждёт меня? Я так и останусь в треугольнике, если суд сочтёт меня виноватой?..
Взгляд Майи выражал сочувствие, от которого могло бы стать легче, будь у Васи больше надежды.
– Мы пока не знаем ничего про твой срок. Не нужно негативных предположений.
Плечи сами поникли и разрушили осанку, которую она пыталась копировать у «русалки» ― идеального примера для подражания. Эта комната может стать её большим синим заключением в плену. И поскольку времени здесь не существует, у заключения может не быть конца.
«И, делая выбор, помни: каждая душа, спасённая от несправедливого наказания, это заслуга Эгиды», ― авторитетно подвёл итог Дьяконов. Ещё немного его изображение оставалось с ними, не спеша исчезать. Он старался проследить за тем, чтобы слова его закрепились в слушателях. И теперь, когда в последнее мгновение он наконец перестал улыбаться, это произвело куда большее впечатление, чем весь рекламный ролик с улыбкой.
– Ты всё ещё хочешь взглянуть на прежнюю меня? ― нерешительно осведомилась Маковецкая.
– Конечно! Что за вопрос? ― встряхнулась Вася, пристально следя за тем, как та нажимает заветную большую кнопку. И вернувшийся к их экрану полумрак поглотил вопросы в её рассудке.
Янтарный свет излучает маленькое цветочное бра: одна из немногих вещей в зале, находящаяся на своём месте. Когда глаза привыкают к пятнистой темноте, легко рассмотреть беспорядок помещения «незаконченного», но уже пригодного к жизни. Бра светит там, где, по очевидному замыслу, должен располагаться диван или кресло, но на этом месте пока царствует матрас, а перед ним прямо на полу молча стоит телевизор.
― Пусти, мне надо помыть посуду и позвонить папе.
По левую сторону от матраса ― дуэт испачканных тарелок в сопровождении вилок. А на самом матрасе ― влюблённая пара, мало обеспокоенная всей неразберихой, посреди которой они оказались. Поцелуи заботят их куда больше, будто с каждым прикосновением губ они получают то, чего ждали всю жизнь.
― Успеется завтра, ― отнекивается парень.
В таком свете различия меж цветами их кожи неуловимы, но в них узнаются более юные бармен и девушка. Татуировок на нём меньше, и длины волос для полноценного хвоста недостаёт. Сейчас он так заразительно счастлив и томится в соусе завидного блаженства. Но у Майи, которая обнимает его, есть силы сопротивляться:
― Я же обещала!
― Посуде? Она простит тебя, крошка.
― Камиль, я серьёзно, ― её руки упираются в его грудь. ― Не хочу, чтобы отец опять расстроился и сказал, что я о нём не забочусь.
― Всё как раз наоборот. Ты всегда слишком о нём заботишься, и он к этому привык.
Кольцо его рук размыкается, купол эйфории рушится, и хочется срочно помочь ему восстановиться. Майя огорчена, но чем ― своей строгостью или его уступчивостью? Бармен отодвигается на свою половину матраса, ни в чём ей не препятствуя, и лицо убедительно пародирует отчуждённость, в которую ей страшно верить. Она нежно берёт его лицо в ладони, вынуждает смотреть на неё и пытается вернуть любимую улыбку. Сейчас в этой безграничной близости она ведёт себя с ним увереннее, чем спустя время в баре, где они будут флиртовать. Сейчас нет никаких сомнений в том, как он жаден до неё.
― Всего десять минут. И чем раньше они начнутся, тем скорее мы будем вместе снова.
― Неужели он не разберётся сам? Он уже большой мальчик. И в своих новых отношениях самому пора участвовать, без твоей опеки.
Майя целует его, чтобы набраться упоения полные лёгкие ― ровно на те самые пресловутые десять минут «разлуки».
― А ты, большой мальчик, долго можешь без меня прожить?
Ноги неохотно поднимают её, провожаемую чёрными глазами Камиля.
― Утешает и восхищает то, что и обо мне ты будешь заботиться так же, крошка.
Остановившийся СОН резко напомнил Васе о том, что это не её квартира и не её тоска по мужчине. Она очнулась, когда Камиль пропал из кадра, а потом изображение и вовсе застыло по велению владелицы воспоминаний. Маковецкая смотрела прямо на неё, а не на экран: её, безусловно, интересовали впечатления Василисы.
Разница между двумя Майями была такой колоссальной, что оба образа с трудом складывались в одного человека. Но признаться в этом означало сказать о том, что при жизни Майя выглядела менее эффектно, ниже и без золота в глазах. А это не очень-то вежливо по отношению к тому, кто любезно согласился поделиться воспоминаниями. Особенно пока сама ты не славишься ни эффектностью, ни высоким ростом, ни хотя бы умением использовать СОН так же.
– Я будто бы чувствовала всё то же, что и вы, ― с небольшим беспокойством уронила Вася. ― Внутри такое… с тех пор, как я в Постскриптариуме, у меня плохо получается чувствовать, но когда я смотрю, я снова живу в суетном мире.
– Так устроена система наблюдения, ― понимающий кивок Майи немного успокоил её. ― Ты не просто что-то наблюдаешь, ты впитываешь контекст, даже если тебя там не было.
– Это невероятно. Выходит, у вас была безумная любовь, ― опробовав свои слова, Вася тут же захотела исправиться. ― То есть влюблённость…
– Может, именно здесь это всё ещё была влюблённость. Но это и впрямь воспиталось в безумную любовь. Такую я смогла обрести лишь раз, и я всегда точно знала, что это больше не повторится. И не сожалела об этом, ― казалось, что Майя улыбается сквозь подступающие слёзы. ― Ты хочешь увидеть ещё?
– Если мне это позволено. Я бы с радостью познакомилась с этой историей… или любой её частью.
Похоже, Маковецкую не просто устроил, но и обрадовал её ответ. Взгляд её сразу же заблудился где-то в думах, и тишина забрала себе несколько минут её размышлений. Вася следила за ней, затаив дыхание, пока та всё-таки не пошевелилась, и тёмная картинка на стене не сменилась.
Тот же самый зал теперь гораздо светлее: он обзавёлся высоким торшером, помогающим тусклому бра. Однако здесь по-прежнему слишком не хватает люстры, и не только её. Бедняга телевизор стоит на коробках вместо положенной ему тумбы, нет столика, который пригодился бы газетам и бумагам. Из бледно-коричневой палитры выбивается диван, замещающий матрас. Старый, поцарапанный и неведомого тёмного цвета, он явно не сможет прижиться в таком месте.
Ветер бесцеремонно врывается через окно, чтобы беспокоить тюль и швырять бумаги, как ему вздумается. И Майя ― всё такая же оранжевая ― встаёт с дивана и закрывает окно.
― Будет дождь, ― оповещает она, робея перед хмурым небом. ― Или целая буря. А обещали хорошую погоду. Как же не вовремя!
― Ты ведь никуда не пойдёшь теперь? ― звенит голос Камиля.
Маленькая кухня издевается над ним эхом. Майе так не нравится, когда он кричит с кухни в этой маленькой квартире, и кажется, что весь дом с первого этажа до последнего слышит изнанку их быта. Зато пристающий запах попкорна убеждает её не раздражаться.
― Дождь не отменяет ничьи проблемы, ― произносит она окну по секрету и отворачивается от него.
Но Камиль слышит её: оказывается, он уже стоит рядом, встречает своё огорчение лицом.
― Без меня они наделают глупостей. Пожалуйста, не надо расстраиваться, мы ведь вчера договорились с тобой, ― она складывает руки в молитве. Ей легче пережить его злость, чем его разочарование.
Он отставляет тарелку только что сделанного попкорна, как будто необходимость в нём резко отпала. Падает на диван демонстративно безвольно.
― Твои подруги ведь наверняка знают, что у тебя синдром Амели?
― Амели? Нет такого синдрома.
― Ещё как есть. И они этим пользуются, ― вздыхает Камиль, делая вид, что его интересуют поиски пульта от телевизора. ― Амели Пулен4 ― девушка, чей смысл жизни вмешиваться в чужие жизни. Заботиться об их благополучии. Игнорировать собственное.
― Ты сам это придумал?
― Нет у меня такого воображения. Между прочим, Амели тоже работала официанткой, вот ведь совпадение.
― Я давно никакая не официантка, ― Майя садится рядом с любимым и кладёт перед ним то, что он так «увлечённо» искал. ― Расскажешь, что с ней дальше случилось?
― В отличие от тебя, Амели жила в сказке и ей ничего не грозило.
― Так вот почему мы не знакомы!
Он приподнимается на руках и, к её неожиданности, целует её крепко, как на прощание. Она даже не успевает закрыть глаза.
― И только по ночам ты берёшь отпуск от роли Амели, потому что ночью даёшь себе право выключить телефон. Не могу отрицать, есть в этом синдроме шарм. Он делает тебя ещё прекраснее. У тебя два сердца: одно для себя, и второе для того, чтобы стучать за тех, чьи сердца не справляются. От тебя исходит солнечное тепло, и к тебе тянутся все замёрзшие. Глупо сопротивляться твоему очарованию. Но чего тебе это стоит?
― И ты… полюбил меня только из-за синдрома Амели?
― Может, я влюбился из-за него. А полюбил вопреки ему.
При виде чужих проявлений любви Васе всегда становилось неловко, но образы, которые проигрывал СОН, не были чужими. Она проживала их и за Маковецкую, и вместе с ней. Она припала к источнику, утолявшему её жажду обычных хороших эмоций и не могла оторваться.
– Вот здесь я осознала, что это действительно «тот самый человек», к мечтам о котором сводятся все женские мелодрамы, ― поделилась Майя.
– В голове не укладывается… я даже чувствовала запах попкорна, ― Вася вдруг заметила, что касается пальцами нижней губы, словно это её только что целовал Камиль.
– Со временем у тебя тоже получится проигрывать их так чётко и достоверно. Наверняка ты увидишь, что твоя дорога в суетном мире была куда ярче, чем ты привыкла думать о ней.
Но Васе абсолютно не хотелось думать о своей дороге, её тянуло к неизведанным отрывкам чужой как никогда. Если бы она задумалась об этом, точно заподозрила бы неладное и не позволила быть себе такой любопытной.
– Вы правда были официанткой?
– Совсем недолго, в качестве временной подработки. Камилю это запомнилось, потому что именно так мы и познакомились. Когда-то кафе «Капулетти» процветало, а по ночам работал его подвальный клуб, и однажды туда взяли нового бармена. Я даже не смотрела на него, хотя все девочки только о нём и шептались первые две недели. Он был мил со всеми, но без откровенного флирта. По какой-то причине он выбрал меня.
– Потом вы ушли из кафе, а он остался барменом?
– Я всегда считала, что ему нужно было поступить так же. «Капулетти» медленно выдыхалось. Они даже закрыли подвал и перенесли бар на первый этаж ― ты видела это в первом воспоминании. Тогда туда приходили только те, кто уже просто был привязан к кафе, как мы. Но Камиль упорно не желал покидать тонущее судно. Он говорил, что не хочет стоять за стойкой в другом месте.
– Он видел себя только барменом?
– Он всеми силами пытался задержать молодость. Даже остановить её. Вечная музыка. Вечное любимое кафе. Вечная съёмная квартира.
– Должно быть, вам хотелось другого…
По теням на её лице Вася поняла, что невольно задела нужную струну. И золото в глазах Майи стало тусклее, она ненадолго погасла, но не стала от этого менее эффектной.
– У нас были разные цели и желания, но после двенадцати лет вместе я никого другого не могла бы увидеть на его месте. Ты сама уже знаешь, мне не был нужен кто-то другой. Я не утягивала его в ЗАГС. Я просто хотела, чтобы у меня ― у нас был ребёнок. А он боялся.
– Боялся стать отцом? Потому что это не вписывается в вечную молодость?
– Из-за меня. Он боялся того, что я стану матерью.
– Я знаю, что это не моё дело, но я не понимаю… ― возмущение поднималось в Васе, как волна цунами. ― Он ведь знал вас, он сам сказал: в вас бьётся два сердца. При вашей способности заботиться вы не могли бы стать матерью, заслуживающей упрёки.
– Спасибо тебе за доброту, ― смягчилась Майя и согрела её грустной улыбкой. ― Но он боялся не за ребёнка, а за себя.
Ни одна из тех фраз, что приходили в голову Васе, не могла бы передать вежливо то, что хотелось ей сказать. И, вероятно, в присутствии Степана это могло вырваться из неё, ведь она знала, что её не осудят. А Майя ― полюс противоположный, сама корректность. Не поэтому ли ей не импонирует Эгида, к которой она отчего-то не присоединилась?
– Знаешь, я молчу точно не из-за того, что всё поняла, ― объяснила она, не заметив, как спрыгнула с дистанции «вы».
– Знаю. Не уверена, что я и сейчас до конца понимаю.
* * *
Если у неба бывает истерика, выглядит она именно так. Дождь с ветром уже который час в конфликте, и капли барабанят по стеклу закодированные сигналы тревоги.
Но если бы светило солнце, было бы ещё тяжелее. Хорошая погода в тот момент, когда твой мир рушится, это пощёчина ― намёк на то, что в остальных уголках вселенной и без тебя мир и покой.
― Что же будет теперь?
В выплаканном хрипе гордую Майю Маковецкую не узнать. Кажется, она вот-вот потеряет равновесие, и держит её только спинка дивана, за которую она держится. Наконец-то у неё длинные белые волосы, достойные восхищения, но это не утешает. У неё болит голова: с ней это часто бывает во время дождя, только теперь она считает виновным не его.
Диван тоже не узнаваем, он сменил цвет на коричневый и теперь органичен. Стены обросли рамками с фотографиями, вокруг окна величественно разместились шторы. И по-прежнему не хватает люстры: так и чувствуется, что пустой потолок уже завидует стенам. За одну из них теперь цепляется телевизор. Хотя бы есть причина не покупать несчастную тумбу.
― Я не могу в этом участвовать, ― выдаёт Камиль приговор.
Майя закрывает глаза. Как могла, она оттягивала приход этой минуты. Вся радость, что она знала в последнее время, осыпается с неё старой засохшей краской.
Больше всех изменился Камиль: ему очень идут дреды, так красиво подчёркивающие и без того экзотичную внешность. И борода ― надо думать, дико модная ― даже скрывает то, что он поправился. Как сложно представить его будущим отцом.
― Я так и знала.
Он отрывается от выписок, на которые невидящим взглядом смотрел битый час. Поворачивается к ней, и ярость маской закрывает его привычное милое лицо. Лучше бы она и дальше держала глаза закрытыми и не видела этого.
― Вижу, к чему ты клонишь, Майя, но нельзя сводить всё к тому, что это я инфантильный и беспечный. В твоём решении так поступить инфантильности не меньше, чем во мне.
― Что?!
Сперва он хочет найти какой-то конкретный документ из тех, что в его руках, но быстро путается и просто бросает их все ― непосильный груз, чтобы держать. Он от него отказывается, несмотря на то, что тем самым отказывается от неё. Анализы, снимки УЗИ и выписные эпикризы, всё стелется на пол, пока небо «моргает» молнией и на секунду гаснет торшер.
― Инфантильно ― подумать только о своём желании и не учесть ничего и никого больше. Я не намерен спокойно наблюдать за тем, как ты убиваешь себя, ― режет Камиль по живому, холодно и методично. ― Я. В этом. Не участвую.
― Ты же сам повторяешь всё время, что я думаю о других, а не о своём желании. Ты же всё время вспоминаешь этот синдром, который придумал.
Ожесточённые черты в нём превращаются в жалость, когда он смахивает с её щеки новорождённую слезу. Не разрешает ей плакать при нём. Хочет, чтобы она отложила это до той минуты, когда за ним дверь закроется. Это произойдёт очень скоро.
― И я был прав. Ты не хочешь думать о том, чего тебе будет стоить синдром Амели, крошка.
― Ты в порядке? Ты ещё со мной? ― «новая» Майя, совсем не разбитая, держала её за плечи, но встряхивать не решалась.
С позабытой тяжестью в груди Вася часто глотала воздух, даже не думая, что в этом нет потребности, моргала, проверяя лишний раз, есть ли слёзы. Она искала рядом с собой неугомонную грозу, разбросанные документы, которые требовалось срочно собрать, и смуглую руку Камиля, в которую нужно было вцепиться.
– Я не потерялась, ― с большим сомнением отозвалась она, и её отпустили. ― Я с тобой. То есть с вами…
– Ну же, милая, после такой дозы откровений странно быть на «вы».
– И он ушёл навсегда?
Майя присела на кровать рядом с ней в знак того, что, пока у той такое смятение, она не может оставить её. И её присутствие и близость даже без тактильного контакта были похожи на согревающий камин.
– Мы не переставали видеться, но расстались. Он ушёл даже из «Капулетти» наконец-то. Хотя я бы и не подумала там его преследовать.
– Но как он вообще посмел назвать это убийством?
Взгляд золотых глаз, только что таких внимательных к ней, вдруг скрылся от Васи. Маковецкая смотрела на стену безо всякого смысла: СОН был отключен и ничего не показывал.
– У меня был диабет. Я себя без него в суетном мире и не помню. До сих пор иногда тянет уколоть палец, чтобы проверить, как я, ― она любовалась своими пальцами ― безупречными, никаких следов от уколов. ― Прямо Спящая красавица, так и страдающая по своему веретену.
– Ребёнка заводить было нельзя?
– Все врачи настаивали на отказе. Просили меня спасать свою жизнь. Пересмотреть приоритеты.
– Но женщина с синдромом Амели всегда будет спасать другую жизнь… ― зачарованно заключила Вася. ― … Прерываясь разве что на ночной отдых.
– Не все врачи давали жуткие прогнозы, но все просили подумать. Я хотела верить тем, которые допускали положительный исход.
– И?..
К Майе вернулась фирменная улыбка, благодаря которой она снова начала светиться.
– Я назвала малышку Алёной. Что бы сейчас с ней ни происходило, через что бы она ни прошла, я знаю ― она прекрасна.
Выдох Василисы подарил ей недолгое облечение. Она поглощала эту историю с таким напряжением, оно почти превосходило состояние, когда Степан пичкал её вопросами. Она бежала информационный марафон и боялась не успеть к нужной отметке, даже если ничего не значила для людей, о которых шла речь.
– Но ты здесь, а не с ней…
– Я застала полгода её жизни, ― убеждённо утешала их обеих Майя. ― Я наслаждалась каждым днём, потому что уже знала, что врачи не ошибались. Точнее, не ошибался Камиль. Все силы я отдала Алёне, у меня не осталось на борьбу с болезнью ничего.
– Но если это был диабет, почему ты здесь, в треугольнике?
Маковецкая поднялась и отошла к столу. Вася успела испугаться, что она уйдёт от ответа, а ей было так важно его получить.
– Потому что к моей гибели привело моё собственное решение. И суд ждал меня так же, как и любого в Постскриптариуме. Расследование во многом меня оправдало, и наказание было минимальным. Я вольна покинуть треугольник, если захочу. Да, ты спросишь, почему я всё ещё здесь: потому что и здесь я хочу помогать. Пойти дальше я успею всегда.
– Наверное, здесь все восхищаются вами, как я. То есть тобой.
– Многие здесь заслуживают восхищения, ― спокойно отметила Майя, и в её интонациях звучал опыт.
Из ниоткуда выглянула маленькая надежда и попыталась привлечь к себе внимание. Если сюда попадают даже с такой благородной участью, как у Майи, и получают свои оправдания, не такие уж и плохие шансы у Васи… возможно.
– А твоя дочь ― что с ней произошло потом?
– Я никак не могла это узнать. У меня было только обещание моего отца заботиться о ней.
– Разве ты не можешь увидеть, как она живёт?
– СОН включает только наши воспоминания, Василиса. Он не шпионит за суетным миром. Последствия мы можем увидеть только благодаря положенным нам свиданиям, но Алёна была слишком маленькой для того, чтобы навестить меня в Постскриптариуме. Я даже… ― голос её почти сорвался. ― Я не знаю даже, как она выглядит. Вот что стало моим настоящим наказанием.
– А Камиль?
– Не пришёл на наше свидание здесь. Либо он избавился даже от скорби и сжёг все мосты. Либо с ним случилось что-то, что я боюсь даже представить. Иначе мы бы встретились. Он просто не пришёл.
– Прости, что я спрашиваю тебя об этом. Мне очень жаль, что всё сложилось так. Ты точно не заслуживаешь этого.
Майя махнула рукой в качестве успокаивающего «ничего», но говорить не торопилась, как будто боролась с подступающими слезами. Её нынешнюю не представить плачущей, скорее синие стены действительно начнут двигаться навстречу друг другу. И Вася не ждала от неё ничего подобного, но вина изнутри глодала её за то, что она в угоду своему любопытству заставила эту добрую и славную женщину-русалку пережить всё заново.
– Правда, Майя, прости.
– Не беспокойся, всё в полном порядке, ― искренне заверила Маковецкая. ― Я просто теперь всё чаще забываю, как это ощущается.
– Не надо мне было пытать тебя. Я сама не знаю, почему так вцепилась, но это всё не давало мне покоя, ― Вася нервно теребила прядь волос. ― Что я могу для тебя сделать?
Майя покачала головой, не спеша давать определённый ответ. Подойти к ней и обнять её? Вася всегда испытывала от таких жестов больше дискомфорта, чем удовольствия, но её новая знакомая такая тёплая, да и тактильные ощущения в Постскриптариуме оставили её…
И почему в школе никто не учит нас грамотно утешать людей? На всей Земле нет никого, кому бы эта наука не пригодилась!
Ёрзая на кровати, Вася оглядывалась в поисках намёков на подсказки, когда наткнулась на конверт. Уникальная памятка, которая должна помогать ей справляться, ― может, там есть что-то, что выручило бы её? Но открыть её можно только в подходящий момент и лучше всего без посторонних…
– Придумала! ― она отбросила прядь за плечи. ― Это точно утешит тебя. Давай я подпишу… всё, что я там должна. Тем более, ты сказала, Степан уже тоже всё подписал, а я только задерживаю дело.
– А как же недоверие? ― усмехнулась Майя. ― Я, конечно, ещё раз могу тебя попробовать убедить, что это не договор купли-продажи души, но поможет ли?
– Ты доверила мне свою жизнь. Пожалуй, я могу доверить тебе пару подписей и не пострадать от этого. Детектив, которого мы дожидаемся, ничего подобного не делал для меня.
– Если ты сама этого хочешь… ― она подхватила все четыре листа, которые так и лежали там, куда их определила Вася, и положила перед ней. ― Нижний угол. Указательный палец. Сосредоточиться и не сомневаться.
Надпись «Отдел пострадавших» осуждающе корила её за то, как долго она с этим тянула. Пробел над чертой давно заждался, пока она возьмёт себя в руки, а Василиса без оглядки путешествовала по маршруту чужих трагедий, даже не вспоминая о нём. Она положила на него палец, сделала глубокий вдох, мимолётно зажмурилась ― в прошлый раз этот ритуал ей помог. И вывела пальцем подпись.
Ничего не произошло.
– Нет, милая, не надо буквально писать пальцем имя. Просто веди палец по прямой и не думай ни о чём постороннем.
– Может, мне пока не дано?
– Ерунда. СОН ты почти одолела, с этим справишься и подавно.
Надавив посильнее, она чуть не смяла листы и испугалась, что её осудят. Но Майя только продолжала подбадривать. Слишком добрая, чтобы потерять в неё веру или ругаться на неё.
Василиса подумала о том, как ей хочется снова запустить СОН. Как важно, чтобы Эгида спасла её от того, что она могла с собой сделать. Как притягивает её к себе конверт с секретами. Как необходимо, чтобы суд оправдал её. Она потянула палец слева направо, и вдруг ей показалось, что подушечку пальца оцарапали. «Я же испачкаю всё в крови» ― едва не вскрикнула она, когда увидела: вместо пятна на бумаге проявилась её подпись. Красивая, непохожая на ту, что была в её паспорте, но определённо ей подходящая. И о царапине больше ничего не напоминало, рука, как и прежде, была онемевшей.
