Читать книгу: «Седьмая жертва», страница 6

Ира машинально взяла билетик, сложенный в несколько раз и прошитый жестяным колечком, попыталась надорвать, но задача оказалась не из простых. Билетик не поддался. Почуяв неладное, она быстро вернула его женщине.

– Извините, – пробормотала она, – я очень тороплюсь.

Однако через несколько метров история повторилась. На сей раз к ней обратилась молодая женщина, на лице которой застыло страдальческое выражение.

– Девушка, помогите вскрыть билетик, будьте добры. У меня не получается. Вот купила…

Ира сделала вид, что не слышит, и торопливо прошмыгнула мимо. «Дались им эти билетики», – подумала она и тут же переключилась на поиски необходимых товаров. Не прошло и двух минут, как рядом послышался голос:

– Извините, пожалуйста, вы мне не поможете? Купила лотерейный билет, а вскрыть никак не могу, не умею…

– Да вы что? – удивилась Ира. – Сколько же вас тут? На каждом шагу пристают!

Чья-то тяжелая рука опустилась ей на плечо. Она испуганно обернулась и увидела здоровенного амбала с весьма неприветливым выражением на физиономии.

– А ну-ка мотай отсюда, – прошипел амбал. – Быстро, быстро. Чтобы я тебя тут не видел. Вали!

Он легонько подтолкнул ее, но масса стройной молодой женщины оказалась столь ничтожной по сравнению с массой его мышц, что Ирочка пролетела вперед метра три, едва не упав на землю. Она с трудом пришла в себя, сглотнув слезы страха и обиды, стиснула зубы и отправилась между рядами. Женщины с билетиками в руках и с жалостливыми голосами попадались ей с пугающей систематичностью, буквально каждые две-три минуты, и Ире было одновременно страшно и неприятно. Она старалась держать себя в руках, отводила глаза, притворяясь глухой, или извиняющимся тоном бормотала: «Простите, мне некогда», – и спешила отойти в сторону. От волнения внимание ее рассеялось, она смотрела на вывешенные вещи и не могла понять, то ли это, что ей нужно, и что вообще она здесь ищет. В тот момент, когда нервное напряжение достигло апогея, к ней снова обратились. Теперь это была неопрятная тетка цыганского вида с полным ртом золотых зубов.

– Эй, красавица, сделай доброе дело, помоги билетик открыть, а? Подагра у меня, руки совсем не слушаются, болею я.

И тут Ирочка не выдержала. Она забыла про осторожность и закричала во весь голос:

– Да есть у вас совесть или нет? Не продохнуть уже от ваших билетиков! На каждом шагу пристаете, ступить некуда! Отвяжись от меня! Я сейчас милицию позову!

Ее схватили сзади и легонько оторвали от пола.

– Быстро отваливай отсюда, а то костей не соберешь, поняла? А ну давай, в темпе!

Ей дали возможность вырваться, но не обернуться. Судя по той легкости, с которой ее приподняли в воздух, сзади стоял амбал ничуть не менее крутой, чем первый. На рынке работала хорошо организованная группа, только вот непонятно было, в чем смысл их действий. Но то, что не помощь ближнему, – очевидно.

Ирочка рванула сквозь толпу, ничего не видя перед собой от ужаса. Она даже не поняла, как оказалась возле выхода. Видно, ноги сами вынесли. Только добежав до продуктового рынка, она остановилась перевести дух. Ее всю колотило от возмущения и испуга, по щекам лились слезы.

– Ира? – услышала она совсем рядом знакомый голос. – Что с вами? Почему вы плачете?

Перед ней стоял сосед собственной персоной. В дешевой куртке, старых джинсах и с сумкой в руках.

– Ой, Андрей Тимофеевич…

Она всхлипнула и разрыдалась, уткнувшись лицом в его куртку. Сосед ласково похлопывал ее по спине, ожидая, пока она успокоится.

– Так что случилось, дорогая? У вас украли кошелек?

Ира спохватилась и полезла в сумку. Нет, все в порядке, кошелек на месте. Достав платок, она вытерла глаза и дрожащим от возмущения голосом пересказала Андрею Тимофеевичу свою рыночную эпопею.

– Я хочу пойти в милицию, – твердо заявила она. – Это же безобразие! Среди бела дня пристают к людям, явно хотят какую-то гадость…

– Какую? – невинно осведомился сосед.

– Ну я не знаю… – растерялась она. – Но ведь точно, что гадость. Разве нет?

– Вероятно, да, – согласился он. – Но, Ирочка, дорогая моя, вы же знаете нашу милицию. К ней не ходят с подозрениями. К ней ходят с фактами. Например, с фактом кражи или обмана. Вас обокрали?

Она покачала головой:

– Слава богу, нет пока.

– Вас обманули?

– Тоже нет. Но я им не позволила! Понимаете? Я сама им не позволила! – продолжала горячиться Ирочка. – А если бы я втянулась в эту историю с билетиком, еще неизвестно, чем дело кончилось бы. Я хочу предупредить милиционеров, что на рынке работает банда. Пусть они ее обезвредят.

Андрей Тимофеевич громко и добродушно расхохотался.

– Ну вы даете! Неужели вы полагаете, что милиция ничего об этом не знает? Плохо же вы о ней думаете, дорогая! Наша родная милиция, да будет вам известно, знает все и обо всех. И об этих людях с билетиками прекрасно знает.

– Так почему же они…

Ира запнулась. В самом деле, что она, с ума сошла? Столько лет прожить рядом с Татьяной, следователем, породниться со Стасовым, двадцать лет проработавшим в уголовном розыске, каждый день читать газеты, смотреть телевизор, и после всего этого вести себя так глупо! Непростительно. Это от страха и волнения у нее ум за разум зашел. Вот уж воистину, когда дело касается других, можно рассуждать здраво и хладнокровно, а когда коснется лично тебя, мозги работают совсем по-другому.

– Вы правы, – тихо сказала она. – Я сразу не сообразила. Конечно, идти в милицию было бы верхом идиотизма. Они в доле. Я просто очень испугалась. Знаете, их там так много, и амбалы эти такие здоровенные…

Она снова собралась было заплакать, но сумела справиться с собой.

– Ну вот и славно, – улыбнулся сосед. – Вы уже все купили?

– Нет, мне тут еще надо…

– Вот и отлично. Я тоже за продуктами приехал. Давайте-ка спокойненько пройдемся по рынку, закупим все, что нужно, и поедем домой. И дайте слово, что не будете плакать.

Рядом с высоким плечистым соседом Ире было совсем не страшно, и уже минут через десять она снова улыбалась и щебетала, как обычно.

– Покупайте больше, – постоянно повторял он, – пользуйтесь рабочей силой, пока я с вами, все донесу.

– Уговорили, – весело кокетничала Ира, – я возьму не три килограмма муки, а пять, только дайте слово, что будете каждый день приходить к нам на пироги.

– Берите хоть десять, – в тон ей отвечал Андрей Тимофеевич, – и я буду ходить к вам по два раза в день и еще забирать с собой.

Но когда они возвращались домой на автобусе, оживление ее исчезло. Ирочка снова вспомнила пережитый страх и сидела грустная и подавленная.

– Ира, вы такая… – сосед помялся, подыскивая подходящее слово, – беззащитная, что ли. Вас страшно оставлять одну. Особенно после того, что случилось с Татьяной и ее подругой. Кстати, Татьяна передала вам мое указание?

Она подняла на него глаза полные тоски и усталости и непонимающе переспросила:

– Указание? Какое указание?

– Когда вы дома одна, никому не открывайте дверь, пока не позвоните мне по телефону. Я сам выйду на лестницу и посмотрю, кто это.

– А если вас нет дома?

– Тогда просто не открывайте. Даже к двери не подходите и не спрашивайте, кто там.

– Да ну вас. – Она слабо улыбнулась и махнула рукой.

– Почему?

– Ну как это – дверь не открыть? Я не понимаю.

– Очень просто. Не открыть, и все. Что в этом сложного? Уверяю вас, это намного проще, чем вы думаете. Трудно делать, а вот не делать – совсем несложно.

– А если это что-то важное?

– А если вас нет дома? – ответил Андрей Тимофеевич вопросом на вопрос. – Ведь может же такое быть, что вас просто нет дома.

– Но ведь я дома, – резонно возразила Ира.

– Положим, в данный исторический момент вы не дома, а в автобусе, – засмеялся сосед. – Короче, Ира, давайте будем серьезными. Ваша родственница всерьез озабочена тем, что произошло в субботу, а поскольку она – человек знающий и компетентный, я полагаю, основания для беспокойства у нее есть, иначе она не стала бы так тревожиться. Мне не верите, но хоть ей-то поверьте. Между прочим, нам выходить.

Он донес тяжеленные сумки до дома и занес в квартиру Стасовых. Попутно кинул взгляд на дверной замок и одобрительно кивнул:

– Дверь у вас хорошая и замок приличный. Но имейте в виду, дорогая, для того, кто захочет причинить вам вред, это не препятствие. Прислушайтесь к моим советам, я вас очень прошу.

Закрыв за соседом дверь, Ирочка принялась за стряпню. Она никак не могла выкинуть из головы случившееся на рынке, острый страх прошел, но осталось недоумение и желание понять: в чем же тут дело. Ответа она так и не нашла. Придется ждать Татьяну или Стасова. Уж они-то наверняка знают все эти хитрости.

Стасов, выслушав ее горестный и возмущенный рассказ, долго смеялся.

– Ну чего ты хохочешь? – обижалась Ирина. – Тебе смешно, а я знаешь как испугалась.

– Могу себе представить. Ты – наш маленький борец за правопорядок. Но в одном ты права, Ируська: как ни горько и обидно это признавать, в милицию обращаться было бессмысленно. Они точно в доле, а с подозрениями к ним лучше не обращаться, высмеют и выгонят погаными тряпками. Наш сосед оказался мудрым, не в пример тебе, он быстрее это сообразил. Хотя просто удивительно, откуда в нем эта мудрость, он же не живет бок о бок с представителями милиции, в отличие от тебя.

– А в чем смысл? Они мошенники или кто? – поинтересовалась любознательная Ира.

– Одно из двух. Вероятнее всего, это работающие в группе карманники. Ты берешь в руки билетик, он не поддается, ты держишь его двумя руками и концентрируешь на нем все внимание. Сумка или карман таким образом остаются без контроля. Вот и вся премудрость. Может быть вариант более сложный. Например, ты вскрываешь билетик, он оказывается выигрышным, и тогда бедная женщина начинает рассказывать тебе, как она торопится, у нее ребенок больной дома один или электричка вот-вот уйдет, и предлагает тебе пойти получить выигрыш вместо нее, а деньги в сумме, указанной в билетике, отдать ей прямо сейчас. Или даже в меньшем размере, потому как она уж очень сильно торопится и согласна получить не все, а только часть. К примеру, в билете указан выигрыш в сто рублей. Она просит у тебя хотя бы семьдесят, потому что время ей дороже, ты радостно отдаешь деньги и бежишь туда, где, по ее словам, эти билетики продают и заодно выигрыши выдают. Там, естественно, ничего нет. Или есть, но не то. Или есть, и то, что надо, но твой билетик оказывается без водяных знаков, то есть поддельный. И вся, как говорится, недолга. Есть еще один вариант: в билетике указан выигрыш, но не денежный, а вещевой, к примеру, микроволновая печка. Схема та же: женщина говорит, что ей некогда или что печка ей не нужна, и отдает билетик тебе, причем бесплатно или за совсем ерундовую компенсацию, рублей за двадцать-тридцать. Ты с этим билетиком подходишь к лотерейщику, он тебе огорченно сообщает, что печка у него всего одна, а билетиков с таким выигрышем оказалось два, вот и человек стоит рядом, он только что купил билетик, в котором тоже написано «микроволновая печка». Вам предлагается разыграть печку, как в покере: поставить деньги, кто больше поставит – тот и выиграл, тот и печку заберет, и деньги. Дальше все понятно. У того дядечки денег всегда будет больше, чем у тебя, даже если ты миллионерша. Так что уйдешь ты без копейки и без печки. В общем, Ируськин, ты у нас молодец, не поддалась и не вляпалась. Но и возникать в таких ситуациях нельзя, тут ты совершила ошибку. Помни, сейчас мало кто работает в одиночку, и при малейшей попытке разоблачить кого бы то ни было ты тут же получишь по мозгам. И не только в переносном смысле, но и в самом прямом. Я ответил на твои вопросы? Тогда отвечай на мои. Первое: где моя жена, и второе: когда мне дадут поесть?

– Твоя жена предупредила, что придет поздно. Она поехала к Насте на Петровку, они там чего-то совещаются. А поесть сейчас дам.

Стасов не стал дожидаться Татьяну, ему нужно было еще съездить к матери за Гришенькой. Вскоре Ирина снова осталась одна. К десяти вечера ею овладел безотчетный страх, одиночество в пустой квартире стало непереносимым. Таня поехала на Петровку, значит, они там совещаются не только с Настей, иначе Настя, как обычно, приехала бы к ним в гости. Неужели все так серьезно? Неужели Андрей Тимофеевич прав?

Верить в это не хотелось.

Глава 5

ОБРАЗЦОВА

Это было одиннадцать лет назад… Татьяна в то время считалась еще молодым следователем, но определенные успехи у нее уже были, причем некоторые из них донельзя раздражали ее начальство. Посему в виде компенсации за нанесенный им моральный ущерб ей чаще, чем другим следователям, подбрасывали «невкусные» дела. Скучные, мелкие, нудные. Или вот такие…

Горшкову было всего семнадцать, и по всем канонам он шел как несовершеннолетний. Но беда в том, что семнадцать-то ему было на момент совершения преступлений. Искали его долго, и за эти месяцы он успел зачем-то повзрослеть и отпраздновать свой очередной день рождения. К моменту привлечения сначала в качестве подозреваемого, а затем и обвиняемого ему стукнуло восемнадцать, и можно было заняться дележкой подследственности с прокуратурой. С одной стороны, в те годы дела несовершеннолетних вели следователи прокуратуры, но с другой стороны, Горшков уже вроде как справил восемнадцатилетие, так что никакого нарушения не будет, ежели оставить дело следователям милицейским. Дело оставили. И передали следователю Образцовой Татьяне Григорьевне. Хотя можно было назначить и следователя-мужчину. Но начальник в тот день находился в состоянии крайнего раздражения и дурного расположения духа, и только перспектива в очередной раз уесть молодую выскочку Образцову могла его несколько утешить.

Юноша по фамилии Горшков прославился тем, что разнузданно приставал к незнакомым девочкам, девушкам и женщинам независимо от их возраста, проделывая то, что в уголовном праве деликатно именуется развратными действиями, а в сексопатологии – эксгибиционизмом. Помимо этого, он любил и поговорить, и даже потрогать замирающих от ужаса девчушек, которых зажимал в лифтах или пустых подъездах. Эпизодов у него было много, и по каждому нужно собирать и закреплять доказательства, в том числе и очные ставки проводить, то есть вызывать потерпевших, которые вовсе не жаждали встречаться с подонком и в его присутствии повторять все детали происшедшего. Потом судебно-психиатрическая экспертиза, которая длилась, как и полагается, месяц. Медики признали Горшкова вменяемым, хотя и страдающим психопатией.

Допросы превратились для Татьяны в каторгу. Горшков смотрел на нее не отрываясь, нагло улыбался и на вопросы отвечал примерно так: «А давай посмотрим, что у тебя в трусах», «А ты когда-нибудь видела, как мальчики занимаются онанизмом?», «А сколько раз в неделю ты трахаешься со своим мужиком?».

Татьяна была слишком гордой, чтобы идти к начальнику и просить передать дело другому следователю. Она решила, что дотянет эту каторгу до победного конца. Может быть, такой подвиг никому не был нужен, но она боролась за свою репутацию. Содрогаясь от отвращения, а иногда и от страха, она упорно продолжала допросы и очные ставки, лишь изредка позволяя себе скупые, немногословные жалобы в разговорах с коллегой, который всегда относился к ней по-доброму.

– Слушай, чего ты так мучаешься? – не выдержал тот. – Шепнем пару слов работникам СИЗО, его в камере быстро уму-разуму научат. Отпрессуют на всю оставшуюся жизнь.

– Его и так там учат, – горько усмехалась Татьяна, – развратников нигде не любят – ни в камерах, ни на зоне. Только толку от этой учебы – чуть. Он еще больше звереет. Психопат, что с него взять.

Он действительно зверел и наглел на глазах: «Какого цвета у тебя лифчик? Голубой? Или белый?», «Какой у тебя размер груди? Наверное, большой…», «А сколько раз ты можешь кончить за одну ночь?».

Дошло до того, что он начал хватать Татьяну за руки и предлагать заняться сексом прямо в кабинете. Все можно было прекратить уже давно, но она боролась за себя, она ни за что не показала бы начальнику, что сдалась, не справилась, испугалась. Она сцепила зубы и терпеливо вела дело к обвинительному заключению. И лишь однажды сорвалась.

– Знаешь, Горшков, я страшно рада, что тебя так долго искали, – сказала она спокойно, глядя ему прямо в глаза. – Я, конечно, отдаю себе отчет, что за эти месяцы ты успел совершить еще кучу преступлений, и если бы тебя поймали раньше, тебе это не удалось бы. И от тебя пострадали не две девушки, а двадцать две. Мне их всех жалко. Но я все равно рада, что так случилось и тебя долго ловили.

– Это почему же? – насторожился Горшков.

– Да потому, Горшков, что, если бы тебя поймали сразу, эпизодов было бы еще мало, следствие закончилось бы быстро, пока тебе было семнадцать, и срок ты пошел бы отбывать в колонию для малолеток. За один-два эпизода тебе дали бы максимум год. И весь этот год ты просидел бы с детишками, поскольку ради нескольких месяцев во взрослую колонию тебя переводить никто не будет. Среди детишек ты был бы героем, половым гигантом, многоопытным и умелым. Но тебе, Горшков, не повезло. Тебя ловили слишком долго. Теперь тебе уже восемнадцать, и эпизодов у тебя – лет на пять, если не больше. Я ж тебе не только сто двадцатую статью нарисую, но и хулиганство, причем злостное, совершенное с особым цинизмом. А если поднапрягусь, то и еще что-нибудь придумаю. В общей сумме лет на восемь. И пойдешь ты эти восемь лет отбывать в колонию, где сидят взрослые дяденьки. У многих из них есть дети, сестры, возлюбленные и жены. И для них ты будешь не героем, а падалью последней. Жизни тебе там не будет, Горшков, это я могу тебе твердо пообещать. Скорее всего ты оттуда вообще не выйдешь. Либо тебя на зоне опустят, что вероятнее всего, либо вообще прибьют, либо ты попытаешься дать сдачи и получишь новый срок. А потом еще один, и еще один. Другие осужденные если уж решат тебя не убивать, то сделают все возможное, чтобы ты на свободу никогда не вышел. Они это очень лихо умеют делать, там на такой случай целая наука разработана, как зеков провоцировать, а потом под суд отдавать за новое преступление. Усвоил? Тогда перейдем к следующему эпизоду…

Разумеется, воспитательного воздействия ее откровения не оказали, Горшков только больше обозлился, но Татьяна была рада, что сказала ему то, что сказала. Ей стало легче.

Доведя предварительное следствие до конца и составив обвинительное заключение, она с удовольствием наблюдала за Горшковым, пока тот читал длинный, многостраничный документ. Читал он медленно, но не оттого, что вдумчиво. Он просто плохо читал.

– Ладно, – с угрозой произнес обвиняемый, швыряя на стол бумаги, – ты у меня еще поплатишься, сволочь. Что дадут – отсижу, а потом мы с тобой встретимся, Татьяна Григорьевна. Может быть, мне повезет на суде, и тогда мы встретимся с тобой совсем скоро. Так что жди меня, любимая, и я вернусь. Помыться не забудь, я грязнуль не люблю.

На суде Горшкову не повезло, по совокупности преступлений ему дали семь лет. Слова Татьяны оказались пророческими, в колонии ему снова не повезло, ибо самый авторитетный в отряде осужденный имел личный и весьма острый зуб на всех насильников и развратников. В попытках защититься и постоять за себя Горшков нанес кому-то увечья и получил новый срок.

– Я сделала запрос, – безнадежным голосом сообщила Татьяна, – Горшков Александр Петрович, шестьдесят девятого года рождения, освободился из мест лишения свободы в мае этого года. Из колонии направился якобы в Тверскую область, но туда не прибыл. Местонахождение его неизвестно.

В кабинете повисла тишина. Настя и Коротков сочувственно смотрели на Татьяну, Миша Доценко уставился в лежащий на столе листок с ответом на запрос. Тверская область граничит с Московской, совсем близко.

– Татьяна Григорьевна, – спросил он, по обыкновению называя ее по имени-отчеству, – а этот Горшков похож на убийцу? Мне всегда казалось, что половой психопат – это одно, а человек, который убивает, – это немножко другое. Разные типы личности.

– Брось ты, Михаил, – махнул рукой Коротков, – похож – не похож… Это все наши кабинетные измышления. И потом, ты по своей интеллигентской манере называешь его половым психопатом, а я со всей большевистской прямотой назову его сексуальным маньяком и буду прав. А когда человек маньяк, то это надолго. На всю, можно сказать, оставшуюся жизнь. И проявляться его мания может в чем угодно. Разве не так? Ну скажи, Ася, я прав?

– Не знаю, – покачала головой Настя. – Это надо у специалистов спрашивать.

– Да при чем тут специалисты? – продолжал горячиться Юрий. – Разве мало мы знаем сексуальных маньяков-убийц? Один приснопамятный Головкин по кличке Удав чего стоит, а про Чикатило я вообще молчу. Хотелось ему оригинальных сексуальных ощущений, а кончилось все кучей изуродованных трупов. Вот и весь расклад. Таня, фотографии Горшкова есть?

– Найдутся. Но время, Юра, время… Любительские фотографии можно взять у его родителей, но на них ему самое большее семнадцать, а теперь ему двадцать девять, и за плечами столько лет в колонии, что опознавать его по тем снимкам бессмысленно.

– Это точно, – подхватил Доценко, – но можно взять последние фотографии, которые делали в колонии для справки об освобождении. Они, конечно, «мертвые», и прическа у него теперь неизвестно какая, но на компьютере сделают несколько вариантов. Попробуем…

– Что попробуем? – перебил его Коротков, в голосе которого явственно проступала безнадежность. – Будем предъявлять эту фотографию всем участникам телемоста, которые находились на Арбате? Во-первых, мы их год собирать будем, а во-вторых, это нам ничего не даст. Ну, допустим, его никто не вспомнит. Так это вовсе не означает, что его там и в самом деле не было. Допустим, кто-то его вспомнит. И что? Мы будем знать, что в игру с нами играет именно он, а толку-то? Его ж искать надо, и весь вопрос в том и состоит, что мы не знаем, где искать. В розыск мы его, конечно, объявим, но надежды мало. Нужны идеи.

Идеи. Где ж их взять? Татьяна думала о том, что сейчас, в половине одиннадцатого вечера, она сидит на Петровке, и, пока не выйдет на улицу, ей ничего не грозит. Но ведь она не может сидеть здесь вечно. Хуже того, она вряд ли узнает Александра Петровича Горшкова, окажись он рядом с ней на улице или в транспорте. Миновало одиннадцать лет, за эти годы через руки следователя Образцовой прошло столько подследственных, что их лица слились в ее памяти в неясный облик. Некоторых она помнит очень отчетливо, некоторых не помнит совсем, но для того, чтобы узнать человека через одиннадцать лет, нужно в деталях знать его лицо и мимику. А детали стерлись… Она, конечно, может восстановить в памяти внешность Александра, но без этих деталей ей каждый второй прохожий будет казаться злополучным Горшковым.

Настя словно прочитала ее мысли.

– Таня, ты хорошо помнишь его лицо? – спросила она.

Татьяна отрицательно помотала головой.

– Только в общих чертах. Я его либо вообще не узнаю, либо начну узнавать во всех подряд.

– Понятно. Тогда остается одно: искать его изнутри.

– Изнутри? – переспросил Коротков. – Что ты имеешь в виду?

– Самого Горшкова. Юра, у него есть какой-то собственный план, какие-то заумные идеи. Он же мог просто разыскать Татьяну, это несложно, учитывая ее писательскую популярность. Разыскать и… В общем, понятно. Но он этого не сделал. Он затеял целую драму, в которой выступает режиссером и актером. Значит, он чего-то хочет. Чего? Из всех здесь присутствующих только одна Таня с ним общалась, и общалась долго, только она более или менее знает его характер и стиль мышления. И только она может додуматься и ответить на вопрос: чего он хочет. Если мы это поймем, мы придумаем, как дать Горшкову то, чего он хочет, чтобы остановить его.

– Остановить или поймать? – зло прищурился Коротков. – Подруга, мы с тобой служим в карательных органах, а не в благотворительной организации. До появления трупа Старостенко мы еще имели бы право на то, чтобы его останавливать и на этом считать свою миссию исчерпанной. Но он уже показал, что умеет убивать, и занятием этим скорбным вовсе не гнушается. Посему не останавливать его мы должны, а искать, хватать за шкирку и тащить волоком в зону. Мы, Ася, сегодня говорим уже не о Шутнике, а об убийце.

Настя опустила голову, подперев лоб кулаками. Татьяне на миг показалось, что она сейчас заплачет, но, присмотревшись внимательнее, она увидела, что Каменская пытается спрятать улыбку. Через несколько секунд Настя подняла голову, и лицо ее снова было бесстрастным.

– Юрик, как быстро ты перестал быть опером и превратился в начальника. Это не в порядке критики, а исключительно в виде констатации факта. Как нормальный и высокопрофессиональный начальник ты ориентируешь подчиненных на максимальный результат: убийца должен быть пойман, доказательства его вины собраны. И в этом ты прав.

– А в чем же я не прав? – ехидно вопросил Юра.

– А в том, солнце мое незаходящее, что, кроме наших максимальных задач, за решение которых мы получаем от государства оклад содержания, есть еще живые люди, которые ходят по улицам, едят, пьют, спят, любят, надеются на что-то, строят какие-то планы на будущее. И некоторые из них умрут исключительно из-за того, что этот наш Горшков чего-то такого захотел. Остренького, с приправами и соусом. Люди совершенно ни в чем не виноваты. И ты очень хорошо помнил об этом еще совсем недавно. Чтобы сберечь жизни этих людей, нам нужно понять, чего хочет Горшков. И фиг с ним, если мы его при этом не поймаем, важно его остановить.

Татьяна была с этим согласна. Но, видит бог, совсем непросто понять, чего хочет человек, который одиннадцать лет назад хотел быть самцом, которого боится самка и которым она одновременно восхищается. Он получал удовольствие от того, что наводил ужас на невысоких хрупких девочек и женщин, он испытывал наслаждение, когда распахивал пальто и демонстрировал им предмет своей гордости, глядя прямо в их безумные от страха глаза. Горшков всегда выбирал в качестве своих жертв тех, кто был значительно ниже его ростом. А Надежда Старостенко тоже была маленькой и хрупкой…

– Он хочет первенства, но не за счет своей силы и реального превосходства, а за счет слабости других, – медленно сказала Татьяна. – Он всегда выбирал маленьких и слабых. Он всегда хотел, чтобы его боялись. И приходил в бешенство, когда встречал того, кто его не боится. Наверное, он просто избегал тех, кто мог его не испугаться. Отсюда и его поведение у меня на допросах. По комплекции я явно не относилась к тем, кто может испугаться его физических данных. И он старался меня смутить, потому что смущение – это признак слабости, это уже почти испуг. Если бы я тогда попросила передать дело другому следователю, Горшков расценил бы это как собственную победу. Он бы решил, что ему удалось меня запугать и я отступила. Все это прекрасно, ребятки, но это не ответ на ваш вопрос. Я не понимаю, чего он хочет сейчас.

– Того же самого, – пожал плечами Коротков. – Он хочет заставить тебя отступить, сдаться, признать свою слабость и беспомощность перед ним.

– И какой выход? Я готова сделать все, что угодно, только чтобы он больше никого не убил.

В ее голосе прозвучала такая горечь, что присутствующим стало не по себе. В самом деле, она сейчас готова была на все в полном смысле слова. Она готова была публично признать свою слабость, если надо – перед всем честным народом, с экранов телевизоров, по радио – как угодно, только чтобы он услышал ее, только чтобы достучаться до него и заставить поверить: он победил, она сдалась, и не нужно больше смертей. Пусть ценой унижения, пусть ценой лжи, пусть ценой разрушенной репутации следователя и писателя. Она готова заплатить любую цену за то, чтобы остановить его. Не нужно крови. Ее не нужно вообще ни при каких условиях. А уж тем более для того, чтобы что-то кому-то доказать.

– Ну, что вы все замолчали? – нетерпеливо вопросил Коротков на правах начальника. – Давайте идеи. Что Таня должна сделать, чтобы его остановить? Принимаются любые варианты.

Татьяна молча обводила глазами друзей-коллег. Идей ни у кого пока не было.

– Ладно, – Коротков со вздохом решил закончить совещание, – расходимся, спать пора. Я повезу Аську, а ты, Мишаня, проводи Татьяну. И проведи разъяснительную работу с ее мужем, пусть старается ее одну не отпускать.

– Юра, это нереально, – слабо сопротивлялась Татьяна, застегивая плащ, – Стасов не может быть при мне нянькой, у него своя работа и своя жизнь.

– А Ира? Как мы обеспечим ее безопасность? – спросила Настя.

– О ней не беспокойтесь, у нее есть личная охрана.

– Кто таков? – ревниво встрял Доценко. – Я попрошу, граждане! Мне уже сто лет обещали близкое знакомство с Ирочкой, а тут какой-то втерся…

– Это наш сосед, – успокаивающе сказала Татьяна, – человек пожилой, пенсионер. Тебе не конкурент, не волнуйся. Кстати, сегодня можешь и заглянуть к нам, повод есть.

Всю дорогу они говорили о чем угодно, только не о Горшкове, и лишь в лифте Татьяна наконец вернулась к тому, о чем не переставала думать.

– Я тебя умоляю, Миша, не пугай моих домашних. У них и без того нервы на пределе.

– Ты не права, – очень серьезно ответил Доценко, – человек должен знать правду и готовиться к худшему, только так он может справиться с ситуацией.

Татьяна уже достала ключи и поднесла руку к замку, но при этих словах остановилась.

– А ты не думаешь, что человек, знающий правду, просто с ума сойдет от ужаса, вместо того чтобы готовиться к худшему? У всех ведь по-разному нервная система устроена, некоторых негативная информация мобилизует, заставляет обдуманно действовать, а некоторым вообще разум отшибает.

Она хотела добавить еще кое-что, но в этот момент распахнулась дверь соседней квартиры и на пороге возник Андрей Тимофеевич. Рядом с ним тут же появился огромный черный дог по кличке Агат.

– Добрый вечер, – загудел он низким звучным голосом, – а я слышу – лифт остановился, но дверь в вашу квартиру не открывается, да и ко мне не звонят. Решил посмотреть, кто это на нашем этаже затаился. Я свое слово держу, вашу квартиру из-под наблюдения не выпускаю.

Татьяна перехватила взгляд Доценко, брошенный на соседа, и с трудом удержалась, чтобы не прыснуть. В этом взгляде было столько искреннего, смешанного с негодованием недоумения, сколько могло бы быть, если бы вдруг ни с того ни с сего твоя собственная собака начала мяукать.

– Не волнуйтесь, Андрей Тимофеевич, – сказала Татьяна, – просто я ключи долго в сумке искала. Вы же знаете…

– Уж конечно, – радостно подхватил сосед, – знаю я эти ваши дамские сумочки, знаю. С виду крохотные, непонятно, что вообще в них может поместиться, а на самом деле в них барахла – на чемодан хватит.