Читать книгу: «Выключить моё видео», страница 5

Алёнка

С утра дядя Вова вернулся с литровой бутылкой из-под лимонада. Видела, как утром выходил – серьёзный, собранный, в маске, в хозяйственных перчатках матери, как дурак какой. Одно хорошо – что из-под маски орать не будет: ему, его лёгким прокуренным, воздуха не хватает – не наорёшься.

На бутылку накрутил пульверизатор, которым мать цветы опрыскивает.

– Алёнка, давай в коридор отсюда, – говорит, – будем нечисть гнать.

– Какую ещё нечисть? – я с места не двинулась. И без того сидела с утра на кухне, ждала, пока проснутся.

– А вот, – отчим приподнимает бутылку, показывает. – Сегодня объявление прочитал, сходил в церковь.

– В церковь же нельзя.

– В саму нельзя, а на паперть – или как она там называется – можно. И сходил, пока вы с мамкой тут жопы отращивали.

Стараюсь не обижаться, как и верно Верка сказала – нечего над всем задумываться. Будешь много задумываться – станешь как этот придурок. И воняет от него всем подряд – жареной сморщенной копчёной колбасой, хлебными сухарями, пивом. Уже и утром наверняка приложился, прежде чем в церковь пойти.

Когда с мамой в Москву переезжали, она говорила – здесь-то мужики все непьющие, здесь работать надо. Поэтому два года жили в общежитии, искали непьющего.

Потом тётя Катя умерла, и мы переехали в однушку на Марьиной Роще.

На кухне живу я, там и диван стоит.

В комнате – мама с дядей Вовой, а ещё парализованная бабушка, ей за шкафом вроде как комнатушку отгородили. Иногда её выносят в прихожую, и тогда лежит под лампочкой, горящей без надобности перед туалетом, пока я не погашу свет. Наверное, так раньше из родительской спальни выгоняли детей, когда нужно было. Сейчас с матерью она, вроде как две болящие – хотя если у матери этот самый вирус, чего и боимся, то бабка точно заразится, и никакая святая вода не поможет. Я-то не боюсь, хрен бы со мной. Так хоть в больницу заберут, чтобы матери с отчимом не видеть, хотя он мне и не отчим никакой. Однажды сказала – твой ёбарь, так мать по губам треснула. Саднило, но только сильнее хотелось говорить что-то мерзкое про них.

Хотя бы из комнаты меня не выгоняют, когда хотят спать вместе – потому что неоткуда, я на кухне постоянно. Вначале-то иначе жили, ещё хуже, и в школу я другую ходила.

С дядей Вовой мама уже и тогда знакома была, но он вначале вроде как стеснялся, не приходил. А когда сюда въехали, ремонт сделали, беленькими бумажными обоями оклеили, тёмной краской для пола прошлись, проветрили сильный и въевшийся запах, от тёти Кати оставшийся, – пришёл.

Непьющий, работящий.

Это мама так сказала.

По мне – ещё та образина.

Даже если с алкашами в Вологде сравнивать – что с того, что не водку пьёт, а вино покупает, «Liebfraumilch» в голубой прозрачной бутылке, отчего содержимое тоже кажется голубым, несъедобным. И мне предлагал. Один раз зашла в комнату, а он там сидел, смотрел выключенный телевизор. Лен, сказал он, пошатнувшись, давай со мной. Кивнул на наполненный бокал. И не пьяный был почти, но отчего-то испугалась, покачала головой, быстро ушла на кухню. Он не настаивал, но просидела тихо, чтобы не привлекать внимания больше, не шевелилась почти.

Маме не рассказала. И потом многое ещё не рассказывала.

– Это святая вода, – говорит дядя Вова, плотнее закручивая пульверизатор, – налил мужик из ведра. Молодцом мужик.

– А ведро откуда?

– Из церкви. Откуда. Они там освящают и людям выносят.

– А. В вёдрах? Святую воду?

– А в чём тебе надо? Давай, выходи. А то и тебя полью.

– Куда мне выходить, в коридор? Я читала вообще-то.

На самом деле смотрела видосики в «YouTube», но всё равно. Там девчонка прикольный макияж делает, и фон красивый – диван с белым пледом, неоновая надпись. Хочется на неё смотреть, а не на это всё. Не на дядю Вову.

Хочу такой же диван, и плед, и дорогого бенгальского кота с розовым маленьким ошейником.

Дядя Вова вдруг откручивает пробку и сильно нажимает на бутылку – всё льётся на меня, на ноутбук.

– Вы совсем уже!.. – вскакиваю, смотрю. Вроде клавиатуре ничего – тороплюсь, хватаю полотенце, на котором ошмётки вчерашней каши застыли, вытираю, смахиваю капли. Нет, ничего, не успел.

– Я ж сказал – выйди вон. На тебя ещё святую воду переводить.

На мне белая домашняя футболка, лифчика нет. Вижу, как дядя Вова смотрит.

Встаю и иду в коридор.

Что он с этой святой водой прицепился? Теперь и лужи на столе, на полу сырость. А кто вытирать будет? – конечно же, Алёнушка. Взяла тряпку и вытерла, рассуждать мне ещё будешь.

Смотрю в зеркало – может быть, рассказать? Не про сегодняшнее. Посмотрел и посмотрел, это всё равно. Не про вино – что ж, тебе дядя Вова и выпить предложить не может, пригубила бы чуть, и всё.

Нет, про позавчерашнее.

И Вере говорить не стала, а то она начнёт – чё мамаше не скажешь, чё не скажешь.

Да хрен знает, что не скажу.

Он там пока святой водой всё поливает – стол, табуретки, холодильник.

А позавчера я пошла к микроволновке, бутерброд с расплавленным сыром достать, а он на стуле сидел, видел. И вдруг встал и обнял сзади – правой рукой прижал мои руки к дверце микроволновки. Услышала, как он молнию на джинсах расстегнул.

Не двинулась, но вдруг мама сказала что-то из комнаты, так что услышали: и он, и я. Она себя уже неделю плохо чувствовала, а сегодня вообще. От температуры лекарство дали, заснула.

Дядя Вова услышал, как она застонала, – сразу отстранился, помялся, застегнул джинсы.

Я постояла немного не оборачиваясь, пока он к маме шёл. Вернулся, сказал – давай её чаем согреем, пить просила.

Так и не сказали друг другу ничего.

Наверное, маме тоже не стоит.

Только расстроится, заорёт, скажет, что примерещилось, что какой нормальный мужик на тебя полезет, страшилу.

И в это верила. Хотя Вера однажды сказала, что вроде как в классе меня симпотной считают. Но хорошее по-настоящему только от Ильи слышала – что вроде как я не просто симпотная, а что-то есть – волосы, глаза. Тоскующий взгляд, он говорил. Сева бы такого не сказал.

Хотя поначалу тоже говорил, что нравлюсь, что всё такое. И вовсе он не озабоченный, как все думают, – он даже мало об этом говорил, ничего почти. А только о том, какие мы мерзкие, о том, как же всё делаем неправильно.

Смотрела в зеркало – никакого тоскующего. Так только, точно надоело всё.

Нет, не буду рассказывать.

– Вроде легче ей, – дядя Вова выходит из комнаты довольный, – нет, ты видела – только побрызгал немного над кроватью, так она привстала, доброе утро, мол. Пожалуй, маловато я водички взял. Надо ещё сходить. Только пойду не в нашу часовенку, а в собор. Там и вода наверняка получше.

– Получше – более святая, что ли? А вам бесплатно её дают?

– Вот дура. Ты приколы свои брось, не о тряпках говоришь. Бесплатно, конечно. Это же церковь. Пожертвования только собирают, но я никогда не даю. За что тут давать, за воду? Вода сама по себе бежит.

– Ну они же её освящают, работают.

– Да что тут работать, – машет рукой, – это им не в гараже мудохаться часами.

– А вдруг не поможет, если это пожертвование не оставить? – нарочно спрашиваю, хочу разозлить, чтобы мать услышала, как он кричит. Но он отчего-то не кричит; от хорошего настроения, от солнечного дня?

– Посиди с матерью и бабушкой. А я дойду до собора, притащу прямо пару баклажек. Автобус, правда, нихрена не ходит, придётся пешком. Ну ладно, часа через полтора ждите.

Теперь он не смотрел на меня – наскоро вытер руки полотенцем, ушёл. Заглянула к маме – она снова уснула, но спокойно, тихо. И даже по виду температуры нет.

Может быть, и вправду вода помогла.

Но отчего-то хочется, чтобы не помогало, чтобы ничего не помогало, чтобы он себя дураком выставил – и посмеёмся, и скажем, что уж лучше вовсе без мужика жить, чем с таким. Непьющий, работящий. А вон как дело обернулась.

Мама спит.

Тишина.

Нет, телефон вибрирует.

Всеволод.

Выхожу на балкон, наклоняюсь над облезшей краской деревянных перил – нет, не разглядеть, хоть что делай. Год назад Всеволод написал на моём доме строчку из старой песни группы «Кино». Даже дяде Вове понравилось, хотя мы не хотели, чтобы ему понравилось.

Там на уровне первого этажа написано:

ПЕРЕМЕН ТРЕБУЮТ НАШИ СЕРДЦА

Думаю, что правда.

И забавно то, что я-то эту надпись не вижу – она ведь на моём доме, как увидеть могу. Зато кто-то другой может – интересно, кто?

И когда расскажу кому-нибудь про дядю Вову – изменится всё, решится. Но я не решусь.

Надо перед Севой извиниться. Сама же виновата была. Даже странно, что он первым позвонил.

– Привет.

– Привет. Можешь говорить?

– Да. Я на балконе.

– А отчим дома?

Помолчала.

– Нет. Мама спит.

– Хорошо. Слушай, Лен – я тогда хрень сморозил, ладно? Извини. Давай забудем.

– Давай… Я тоже не хотела при всех такое писать, сама не знаю, что нашло. Просто разозлилась, что ты просил приехать, а этот козёл тут орал… Ты не представляешь, как он может орать. Психопат.

– Да, – нетерпеливо говорит, а кругом словно машины.

– Сев, ты что, на улице? Сейчас же уроки.

– Слушай, мы около морга на Белорусской. Адрес сообщением скину. Можешь приехать?

Не понимаю.

– Какого ещё морга? Куда приехать, зачем?

Я снова сильно перегнулась через перила. Может, он там внизу – прикалывается просто, наблюдая, как я отреагирую? Но вроде и взрослый уже, чтобы про морг. В Вологде-то я и морг видела, и всё на свете.

– Отсюда тело мужа Тамары Алексеевны забираем. Я, Илья и ещё Варвара, внучатая племянница Тамары Алексеевны. Ей двадцать восемь только.

– А мне что до внучатой племянницы? Какая разница, сколько ей лет? Почему ты мне звонишь? Впрягся – делай. Я зачем?

– Да она говорит, что с двумя парнями на кладбище не поедет. Хотя тут водитель микроавтобуса ещё, и парни-рабочие будут. Но ей без женщины нехорошо, опасается. Приедешь?

– Чтобы какой-то бабе было с вами ехать не страшно?

Услышала, как фоном говорит Илья.

– Лен, ну ладно. Повоевали и хватит. Сейчас надо приехать. Слышишь?

– Слышу, – говорю.

Во дворе никого.

Придурки, блин.

Вот сейчас соберусь и поеду в морг на Белорусской.

Мама спит, а больные долго спят, восстанавливают силы. И вдруг так сильно захотелось увидеть Севу, и так грустно стало, что первым Илью позвал, не меня.

– Хорошо, пиши адрес. Только у меня денег на такси нет.

– Вызову, – нетерпеливо выдыхает, – только ты вот прямо сразу выходи, сейчас.

– Да, накрашусь только.

– Блин, – говорит громче, – как хочешь. Только я такси вызываю, слышишь? Тебе эсэмэска придёт.

Крашу брови, ресницы. Щёки и лоб замазываю тональником – не хочу, чтобы они увидели такой. Мигом перестанут думать, что симпотная. Да и какая там симпотная – бледная, усталая.

Почувствовала, когда дядя Вова прижался сзади. Приятное почувствовала, горячее, вроде и противно, но так, не слишком, можно потерпеть, когда интересно. И больше от ненависти к себе, не к нему, дёрнулась прочь – так, движение сделала, потому что особо некуда. И всё, что сделала.

Это значит, что я плохая, бесстыдная. Грязная.

Хорошая, нормальная девчонка ничего такого не ощутила бы, – только злость, страх. Заорать бы, весь дом перебудить. Проверяю – мать спит после жаропонижающего, не заметит. Бабка – тут не скажешь точно, спит или нет. Лежит, в потолок смотрит.

Ладно, что теперь. Вернусь.

Выхожу к такси прямо под надпись.

Таксист нерусский, без маски. Едем на Белорусскую, молчим, поворачиваем в переулок. Там краснокирпичное одноэтажное здание с серой трубой – нам сюда. Один раз была на похоронах – там человек сто прощалось, все с цветами стояли, заплаканные, в тёмных очках. Сейчас – никого.

Таксист высадил у двери без надписи.

Осматриваюсь, ищу ребят, но никто не встречает. Пишу Севе: «Я приехала, вы где?». Он не отвечает, но выходит.

Он усталый, но аккуратно одетый – в чёрные джинсы и футболку, с забранными в хвост вымытыми волосами. Раньше все смеялись, что длинноволосые парни за волосами не ухаживают, но он меняться стал. Сам будто не спал несколько дней. Маска сдвинута на подбородок.

– Ну привет, – хочу к нему прикоснуться, но не здесь, не перед краснокирпичным зданием. Сева тоже чувствует, что не здесь.

– Привет, пойдём. Там Варвара ждёт.

Открывает дверь, и мы заходим.

Человек лежит в гробу под пластиковым колпаком.

– Почему так? – шёпотом спрашиваю.

– Ну он же от вируса. Ты не подходи, видишь, смотрят. И на́ вот, маску надень.

У меня просто своей нет. Дядя Вова говорил – нечего тратиться на них, американцев спонсировать. Крестик носить надо, говорит. Хотя сам надевает, чтобы менты не останавливали, поэтому вообще какая разница, что человек говорит.

Надеваю маску Севы, ещё пахнущую тёплым дыханием.

– А ты как же? – говорю сквозь маску, получается неразборчиво.

– А я подальше встану, ничего страшного. А вон Варвара.

К нам идёт заплаканная темноволосая женщина с ярким макияжем – густые тени, алый карандаш для губ, выходящий за контур, отчего губы получились тяжёлые, не её. Она тоже тянет маску от подбородка, и губы исчезают – остаются только блестящие глаза, тёмные, усталые. И все здесь точно работали много, страдали, ждали. Ручаюсь, что Илья подойдёт – таким же окажется.

Обожгла мысль: а если дядя Вова передумает в собор идти? Тогда он уже вернулся из часовни, поставил пятилитровую баклажку со святой водой в прихожей, заглянул на кухню – а меня нет. И уже будит маму, кричит, ищет, орёт в подъезде – может, я покурить вышла, было однажды такое, почти не ругал. Но потом поймёт, что меня ни в подъезде, нигде – достанет телефон.

И тогда останется что-то придумать такое, чего на свете не бывает – потому что иначе убьёт, убьёт, когда мама заснёт ночью.

Но вначале прижмётся больно, горячо и противно. Больнее даже, чем раньше.

– Спасибо вам, что пришли, – тихо, но понятно говорит женщина, – а я Варвара, всем бы таких учеников, Господи… Вон мальчики рассказали, что весь класс бы пришёл, но тётя Тома сама сказала, чтобы не ходили, а то мало ли…

– Мало ли?

– Всё-таки болезнь, хотя и завернули его в целлофан кругом. Но ближе полутора метров к гробу не подпустят.

Смотрю – и верно, красная разметка на полу, чтобы близко не подходили.

– Сейчас поедем, – суетится Варвара, – теперь по правилам гроб отдельно, а мы за ним, в моей машине. Кто вперёд сядет? Сейчас уже работники придут, будут из зала выносить. Нужно идти.

Пожимаю плечами.

– Могу я впереди.

Даже отсюда хорошо видно покойника, но стараюсь не присматриваться. Худой, тоненький, с глубокими морщинами на шее. А Тамара Алексеевна полная.

Варвара первой выходит из зала.

Догоняю во дворе Севу, иду рядом. Илья ещё там, последний.

– Что-то непохоже, что она боится с вами ехать, – тихо говорю, снимая маску, – что ещё придумаете?

– Ничего, – так же тихо, – просто по-идиотски выглядит, когда втроём на прощание приходят. И на кладбище тоже. Специально наврал ещё этой Варе.

– Чтобы она Тамаре рассказала?

– Да. Пускай не думает, что мы такие уж сволочи.

– А мы сволочи. Помнишь, как в пятом классе картинку со свиньёй ей на дверь прилепили? И как она плакала?

– Это мы прилепили, пацаны. Девчонки стремались, хотя на самом деле и сами смеялись, и смотрели, и помогали.

Какая разница, кто, всё равно – мы.

Мы едем на Хованское кладбище – я, Сева, Илья и Варвара.

Варвара ведёт красный «Peugeot», тихо и неуверенно. Я, конечно, сажусь вперёд, пока парни мнутся. И ничего-то она не боялась. Она вообще взрослая.

– Ты, значит, тоже у тёти Томы учишься? – мы медленно едем по безлюдной жаркой дороге, разворачиваемся у магазина цветов. Сразу тётки-продавщицы встают, двигают корзины к свету. Странно, что растения не вянут на таком солнце – но потом присматриваюсь и понимаю, что это искусственные, а настоящие убраны под навес. И на каждом лепесточке мелкие капли, будто святой водой побрызгали, а она застыла.

И часовня рядом, кладбище ведь.

Потому и не вянут.

Тётки смотрят и ждут, что купим. С пустыми руками не пойдём – вон Илья уже двести рублей достал, и Сева двести. Много, наверное, но сама не достаю. Час прошёл, и полчаса осталось. Страшно.

– Да, мы все в одном классе. В следующем году она ещё курсы по ЕГЭ вести будет, – не знаю, для чего говорю. Чтобы звучать просто.

– До того года ещё дожить надо, – Варвара качает головой, паркуется, смотрит через заплаканные глаза на асфальт, деревья, цветочные магазины, – меня к ней даже не пустили.

– Не пустили, чтобы дрянь не разносили, а не просто так, – говорит Илюша с заднего сиденья и открывает дверь, – не потому, что она при смерти или ещё что-то.

– Илюх, – Сева морщится, в зеркало видно, – ну ты бы полегче.

– Нет-нет, он правду говорит. Они сказали, что через две недели выпустят тётю Тому, но как мне две недели в Москве ждать. И сегодня не знаю, где ночевать буду.

На улице идём с Севой за цветами вдвоём, оставляя Варвару с Ильёй с работниками идти.

Смотрю на время – вот если сейчас обратно поеду, не опоздаю. При условии, что дядя Вова действительно пошёл в собор и не спешил. А то и задержался на обратном пути, на лавочке посидел, отдохнул.

Странно, что совсем не думаю о маме.

Останавливаемся возле белых цветов.

– Слушай, – говорю, – мне ведь надолго нельзя. И вообще-то вышло только потому, что дядя Вова свалил.

– Я понимаю. Ты жить-то сама можешь, на дядю Вову не оглядываясь?

Останавливаюсь. Белые цветы не пахнут. Будет ли так, что я расскажу, а он поймёт, не станет смеяться? У него родители молодые, сильные, собой заняты, и сейчас даже. Что, про вино рассказывать, про ногти длинные, отросшие, про ноги без носков, на которые всегда смотрю – внимательно от отвращения?

– А ты поживи вместо меня с ним. Поживи и посмотришь.

– Не знаю, мужик как мужик. Я же видел. Объяснишь, что не просто так шлялась. Хочешь, могу я ему позвонить, объяснить. Номер только напиши.

Раньше не предлагал, но я представила – дядя Вова бы кричал, а меня в ванне запер. И вытащил ремень из штанов, пока мама пьёт лимонный «Терафлю».

– Нет, сама объясню. Только не ты. Ещё хуже будет.

– Вот видишь, – улыбается почти ласково, – извини, что втянул. Но правда, она косилась на нас, как будто задумали что-то плохое, а ты приехала – и нормально.

– Ничего. Просто не знаю, что теперь делать. Может, десять, пятнадцать минут ещё. А там вернётся.

– А почему он вообще на улицу выходит?

– За святой водой поехал.

Сева широко открывает глаза, опускает цветы. Тётка в синей короткой куртке смотрит от прилавка. Тут тоже есть святая вода, говорит, во дворик зайдите.

– А мама что?

Лучше не говорить, а шевелиться быстрее. Это долго вообще – похороны? Не была, но видела в фильмах – вдова стоит в чёрной вуали, её кто-нибудь держит под локоть. Рядом родственники, все в красивых чёрных платьях и костюмах. Потом священник говорит недолго, и вдова бросает на гроб ком влажной земли, завёрнутый в белый шёлковый платочек.

А здесь как?

На мне нет чёрного платья, не догадалась. Только шорты и футболка.

Сева даёт мне половину цветов. Варваре остальное отдам, говорит. Ей бы плакать, но держится – верно, что испугалась гораздо больше из-за внезапной необходимости ехать в Москву, идти в больницу, платить работникам морга, чтобы пустили, потому как не положено сейчас, даже родственникам. Только на кладбище можно, и то далеко. Думаю, что мы ближе подойдём. А там стояли, глаза опустив.

– Нам зачем?

Телефон вибрирует.

Господи, это он, дядя Вова. Уже начал звонить. Хотя нет, сообщение, он сообщения не пишет никогда.

София Александровна.

Ну что ещё.

Странно.

Алён, а ты не можешь позвонить Севе? Просто скажи, что в школе спрашивают.

Поднимаю глаза на Севу.

– Тут София пишет. Жалуется, что ты на русском не был. Она и утром спрашивала, забыла сказать.

– Ну ответь что-нибудь, – пожимает плечами, – пойдём уже, они ждут.

Мы ищем нашу аллею на кладбище и находим.

Там всё происходит быстро – Варвара не плачет, наблюдает устало и без любопытства.

Рабочие в зелёных жилетах и защитных масках бросают землю – никаких шёлковых платочов. Да Варвара свой платочек и не бросила бы наверняка. София пишет снова – и неудобно, а приходится доставать телефон, смотреть. Уже и Илья недовольно морщится.

– Лен, ну ты бы хоть сейчас без мобильника обойтись могла, – шёпотом, Сева.

– Я же вас и отмазываю. Я-то на русском была, – тоже шепчу, хотя и незачем. Пишу:

хотите вам номер могу дать. сама не буду звонить

почему?

Показываю Севе, он улыбается – понимает, когда шучу. Раньше, когда всё хорошо было, могли и поддеть друг друга, не обижаясь по-настоящему. И что нас дёрнуло в тот раз.

Ладно. Ладно. Он меня позвал, потому что другие девочки бы никогда не согласились.

На кладбище, да ещё вирус ходит.

потому что я не стукачка. ничего такого

На кладбище, хоронить какого-то незнакомого, чьё лицо даже в гробу разглядеть не удалось. А должна была посмотреть, кого. Закрыть глаза и представить на его месте дядю Вову.

Хотя нельзя.

Кажется, так он говорил.

Благословляйте проклинающих вас, и там ещё потом долго, не запомнилось.

– Сева, – говорю, когда всё заканчивается, – мне домой надо.

– Сейчас вызову такси.

И не посмотрел на меня больше. Поймала только взгляд Ильи – понимающий, жалеющий.

Машина приезжает через десять минут, а я опоздала, непоправимо опоздала, и что делать, как стоять, как выстоять. Через сорок минут вхожу в квартиру, оглядываюсь и сразу понимаю, что он вернулся.

На тумбочке стоят две пятилитровые бутылки со святой водой.

Пахнет улицей, тополиными серёжками.

Отчего-то хочется, чтобы закончилось быстрее, чтобы он вышел из комнаты и закричал. Но страшно от молчания и запаха серёжек. Поэтому не спешу раздеваться, медленно-медленно отстёгиваю ремешок босоножки. Пускай выйдет ко мне в прихожую, а у меня сил нет заходить.

Дядя Вова выходит медленно, полуголый, в одних коротких шортах, размахивается и коротко бьёт меня по щеке.

Держу босоножки – хочется бросить, попятиться, заплакать, но не роняю, держу.

Будто они спасут, если не бросать.

Ставлю на пол, аккуратно, одна к одной, выпрямляюсь и толкаю его в грудь.

– Ах ты сучка, – говорит, пятится, но шепчет, чтобы мама не услышала, – шлялась? Где?

– Вас это не касается, – говорю.

– А что мать одну оставила? У неё из-за тебя сердце. И бабку беспомощную?

– Меня всего два часа не было. И я переодела бабушку утром.

– Я спросил – где шлялась? – отворяет он.

Она мне не бабушка никакая, а мать дяди Вовы, то есть мне – никто. Но с самого начала он привёз её к нам, потому что ухаживать некому. Мать сказала – тяжело, плохо себя чувствую, ещё с парализованной возиться, давай Алёнке поручим, всё равно не делает ни черта.

И поручили. Хорошо, что в бабушке весу меньше, чем во мне, – как-то высохла, уменьшилась. И хотя противно памперсы менять, но отчего-то нравится быть с бабушкой – она не говорит, но и никогда не кричит, и сами прикосновения успокаивают. Руки у неё горячие, ровные.

И посмотрела ли на неё, посмотрела, прежде чем уходить?

Мать помню – свернулась под одеялом, лица не видно, а бабушку? Глаза помню открытые – но не сказала, как обычно говорю – баб, я пошла: не в школу, не на прогулку, просто; давно не выходила, вот и отвыкла говорить. А теперь страшно – вдруг умерла, пока меня не было?

Но не похоже по лицу дяди Вовы.

Ведь он бы плакал.

Плакал бы?

И тут щека заныла.

Господи, как же страшно. Раньше не возражала никогда, потому что мама говорила, что она сама в жизни не заработает столько, сколько он приносит, потому что она больной уже человек, понимать надо. Кажется, в Вологде было тише, легче. Мы даже в бадминтон над речкой играли, а однажды уронили воланчик, и мама первая полезла в грязную мутноватую воду, тем летом – жёлтую, зацветшую от мусора и растений.

Не отвечая, ухожу на кухню и закрываю дверь. Кухня считается вроде как моей – конечно, он может зайти, и мама может. Щека горит, а руки трясутся от страха.

Дверь из ДСП, тоненькая, погнутая, с маленькими окошечками-вставками. И свет горит – дядя Вова так и застыл в прихожей.

Долго простоит?

Но почему-то не идёт следом.

Что он там делает?

И не знаю, кому написать – Севе, Вере? Но Сева сразу скажет – ты что, дурочка, в полицию звони. Он тебе никто, не имеет права бить. Да даже если бы и отец, всё равно. И раньше терпела?

Дурочка.

Забиваю вопрос в поисковике.

что делать если

что делать если хочется умереть

что делать на карантине

что делать если укусил клещ

что делать если мне уже 12 лет

что делать если ударил отчим

Но все советуют рассказать маме, а если мама не поверит – классному руководителю или социальному педагогу. И без того знаю, что надо бы рассказать. Знаю, что не стану. Она же замуж за него не вышла, идиотка, а хочет, только он не предложит никогда. А если я рассказывать о таком начну – уж точно нет, и жизни в однушке совсем не станет, не выгонит она его, слишком мужику обрадовалась. А в Вологду, в пропахшее мышами общежитие семейного типа к дедушке с бабушкой не вернётся точно, да и дурой будет – зря, что ли, нам от мёртвой тёти Кати квартира досталась?

А если бы она не умерла – тогда точно пришлось бы возвращаться.

Дедушка скажет: уехала за красивой жизнью, вот и живи там. Вроде как и никто она в той общаге. Но представляю, какими глазами посмотрит, когда расскажу, какими глазами будет смотреть, когда в Вологду вдвоём плацкартом поедем; нет, никому не расскажу. И там, в школе, наверное, никто не читает этого американского писателя, забыла, у которого книжка о слабоумном мужчине и его сестре. София Александровна ещё сказала – если можете, прочитайте на английском, потому что перевод не передаёт.

Перевод не передаёт. Отчего-то не по себе от слов рядом – пере-пере/перевод-передаёт, как-то они сами по себе красиво сочетаются. Это приставки всё, а София говорит – префиксы, хочет умнее нас быть.

Не понимаю, почему. Чего не передаёт, что там есть такого? Если переводить правильно, тщательно – разве останется хотя бы одно непонятное слово?

Вспомнила: та книжка называлась «Шум и ярость».

Смогу ли хоть страничку английского текста прочитать?

Вспомнить, как по-английски «шум».

…Когда я в грудь дядю Вову ударила – это тоже ярость была.

Он первый начал.

Но ведь я дала сдачи, значит, мы теперь оба виноваты. И не пишу никому.

Свет в прихожей гаснет.

Никто не трогает, не кричит.

А кто автор, тот американец? Забылось, не вспоминается. Наверное, это хороший автор – другого София бы советовать не стала. Мелькнула идиотская мысль написать ей, спросить – но только после всего, после её сообщений на кладбище спрашивать самое дурацкое, какое только могло в голову прийти – ой, извините, а не напомните имя автора книжки? – совсем неприлично. Может, и ответит – ты что, погуглить не могла? А я могла, но почему-то хочу, чтобы София сама сказала, своими словами. Её слова больше подходят для такого.

Так вот, мне показалось, что этот слабоумный мужчина ничего плохого тем девочкам сделать не хотел, он и сам не понимал, когда голым выбежал, – ну и что, что у него всё висело, большое и некрасивое, как у всех взрослых мужиков? Не соображал, что делал. И одежду снял – как детишки иногда сбрасывают на пляже: от радости, предвкушения. Может быть, день был очень яркий, солнечный.

Вот он и сбросил, и голым побежал.

А с ним за это что-то сделали, не поняла, что.

Плохое.

Так не стоило делать.

Может, и дядя Вова такой же, и бежит за мной, не соображая, что делает, и своим мужским трясёт потому?

А может, я его пожалеть должна?

Ворочаюсь, а темнота всё не наступает: лишь бы пришла только.