Читать книгу: «Считать пропавшим без вести. Роман», страница 3

Часть II

Пётр

Сольцы

Это был не колокольный звон, Пётр ещё помнил, как звенели колокола в храме Архангела Михаила на площади в Талдоме, до того, как посшибали с него маковки со звонницами в середине тридцатых годов, да завезли оборудование для обувной фабрики. Тот звон был мелодичный, ласкал слух, предвещал таинство причастия, воскресного утра, цветных женских платков и базарного дня.

Сейчас звенело всё: и воздух, и земля. Раскачивался адский колокол войны, своим звуком вынимая из тел людских души и разум. Он заставлял жалко прижиматься, сливаться с земляным дном траншеи, твердить запрещённое «Отче наш» даже самых безбожных партийцев. Звон переходил в гул, перемежёвывался со скрежетом рвущегося металла, земля ходила ходуном, из-за поднимавшихся от разрывов бомб столбов грунта и пыли не видно было неба, хоть день стоял и солнечный. Только по теням, проносившимся над плотным скопищем взвеси, можно было понять, что немецкие самолёты не отпускают свою добычу, штурмовики устроили «карусель» и сбрасывают свой смертоносный груз по очереди на передовые позиции горно-стрелковой бригады на высоком берегу Мшаги.

Рядом с Петром, прикрыв руками голову, лежал его земляк Сергей. Пётр думал, что ты не одинок в этой мясорубке. Что вот – твой товарищ, живой, рядом, тоже, как и ты, старается выжить, значит это нормально, значит ты не трус! «Почему трус? Не-е-ет!» Этих гадов он не боялся! Так же, как и делал башмаки, знал хорошо винтовку, и срочную в Красной Армии служил. По-хозяйски обходился с патронами, берёг обоймы в подсумке в промасленной тряпочке. По команде стрелял, стараясь положить мушку под середину тела наступавшего фашиста.

Первый раз, под Сольцами, его только замутило, когда влепил он пулю в, выскочившего немецкого ефрейтора. Ни Пётр, ни немец не ожидали такой близкой встречи, да и вообще, немцы мало чего ожидали от Красной Армии. Перед ними уже чётко вырисовывался образ России, как «колосса на глиняных ногах», озвученного министром пропаганды Геббельсом. Только дунь и он упадёт!

Так и шли немецкие войска вперёд, как на прогулке, распевая «Лили Марлен», попутно убивая, грабя и насилуя «недочеловеков-славян». А тут вдруг, под Сольцами, побежали назад, рванули в одних подштанниках аж на сорок километров, бросая технику, от удивительного забега округляя в страхе глаза.

«Под Сольцами, да, как странно было под Сольцами, ведь и не думали, что фриц побежит! Эна, отмахали германцы от границы сколько! Пол-России протопали, сколько ж эшелонов на фронт ушло и «сгорело» -, содрогаясь от разрывов думал Пётр. «Ведь и нас в Ленинграде недолго готовили, по слухам, вроде в Карелию хотели отправить с финнами воевать, а отправили назад, по той же дороге, что ехали в Ленинград. Только и успел, что письмо кинуть Аннушке что, жив, мол, здоров, еду воевать с немцем. Ах, Нюрочка, моя, детушки, каб знали вы, как же тут страшно. Всё нутро гудит, а ответить этим гадам чем? Дык и пальнул бы в этого коршуна, да не видать за пылью!

«Ох и пыль летит, да под колёсами, привязала ты меня своими косами!» – вдруг пропелась в голове его частушка. «Анечка любила, когда я пою. Милая моя, добрая моя, где-же ты?»

Чтобы не сойти с ума от бомбёжки, плотно сжав винтовку в руке, Пётр скрылся за своей оболочкой внутри себя, вспоминая свою жизнь.

Счастливая жизнь

Вот их хутор, прямо по лесной дороге от деревни Кривец, что на берегу реки Дубны близ города Талдом. Рядом с большим домом стоит распряжённая бричка, лошади на поляне щиплют травку. Братья Василий и Сергей, сестрички Мария и Анна сидят с родителями все за столом в красном углу, черпают из чугунка кашу. Протяжно мычит корова в хлеву, трава возле дома большая, вся в росе, рядом дремучий лес. Вот отец учит его, Петра, башмачному делу. Талдомские башмачники известны на всю Россию. Купцы только и наведываются к ним в Талдом за товаром. Благо Савёловскую железную дорогу провели и станцию сделали в городе.

Вот он уже юноша, отца схоронили, разлетелись из хутора все дети. Повыходили замуж сёстры, братья оженились. Сам Пётр тоже с невестой ходит, да больно матери она не нравится, часто шмыгает носом. Мать живёт с ним, но благословления на женитьбу его с невестой не даёт, после армии, говорит. Вот – срочную отслужил в Красной Армии, вернулся. Пошёл работать в артели башмачников, но грустно ему, невеста ждать не стала. Да вдруг сестра Мария, подсказала, что есть у них на торфоразработках, в Запрудне, статная черноволосая девушка, доброты необычайной, а уж хозяйственная, смекалистая, только что не грамотная (впрочем, это не было редкостью тогда), и решила она познакомить брата ненароком.

Анна стояла у большого котла, готовила для рабочих щи. В полевой печурке огонь потрескивал и был приятен, отгоняя обволакивающую сырость болотистой почвы. Гуртом у тепла вились комары. Девушка отмахивала их берёзовым веником, периодически вытирая передником пот со лба.

– Нюранюшка, познакомься, это мой брат Петя, – весело произнесла Мария.

– Пётр, – нарочито сурьёзно представился он.

– Аня, – поправив прилипшую кудрявую прядку у виска, Аннушка протянула руку для рукопожатия.

«Ого, какая крепка рука, натруженная, а глаза какие серые, а голос! Чистый бархат!» – про себя отметил Пётр.

– Нюра, спой-ка нам пару танбовских частушек, развесели гостя, а то он чего-то смурной с утра, – раззадоривала Аню Мария

– Дык и спою, чего ж не спеть! Пётр, а чего приехал, сестру провожаешь, али по делу какому?

– Маша говорит, у тебя обувка стёрлась, а у меня ноне есть башмачки, может сговоримся?

– Эна, купец-молодец какой. Ну, стало быть, показывай!

Пётр достал из чемоданчика башмачки.

– Ох и хороши! Ах тыыы, рукааастай, а чёрен-то, как цЫган! Петь, тебе хуч коня и в табор, а?

– Давай-давай, зубы заговаривай! Вот возьму тебя, как цЫган и украду из ентого табора!

– А я тебя вот ентим ухватом, да по голове, – Анна потянулась за ухватом у печки.

– Да не боись, не цЫган я, чтоб тебя воровать. А на танцы пойдёшь? Гармонист у нас в Талдоме хорош, хошь кадриль, хошь барыню сыграет, только ножки береги!

– Ну, коль Маша пойдёт, дык и я схожу! Вот как раз в еньтих башмачках и прийду. Проверю, коли пляску выдюжат, то и деньги отдам. Сколь стоят-то?

– Дык двадцатку давай и сочтёмся!

– Ох ты, быстрай какой, десятка – красная цена!

– Ну, ладно, давай двенадцать рублей и порешили!

Мария улыбалась, наблюдая за их смешным торгом. Глянулась Аннушка Петру, эх, красивая пара получится!

Субботним вечером встретились все в Талдомском парке, на танцах. Лихой гармонист заводил и кадрили, и плясовые, много частушек было спето, но больше советских-колхозных:

 
Растяну гармошку шире,
Пусть девчата подпоют.
Чтобы знали во всём мире,
Как колхозники живут!
 
 
Ах ты Петенька-Петруша,
Выходи-ка ты на свет.
Что бы лекцию послушать
В клуб зовёт нас сельсовет!
 
 
Нам в колхозе веселее,
Мы в колхозе не одни.
Сеем, пашем, не робеем,
Получаем трудодни
 

Между плясовыми Аннушка рассказывала о себе:

– Знаишь, когда приехала сюды, вначалиы тяжко было. Сыро. У нас не так-то, пожарчее. А комаров у вас – страысть как много, так и вьются роям, роям! Покусали мине шибко. Вот и захворала лихоманкой. Трясёыть, да все кости ломить. Отляжалыси я, стало быть, в лазырете. Да тут Маша-душа, попросила повара взять к сибе в помыщь. Так вот при котлах и кошеварю. Но люди здеся хорошие, в обиду не дадуть!

– Да, люди у нас што нада! Работящщие, поющщие и немного пьющщие, – рассмеялся Петя.

– Знаешь, Нюранюшка, хочу тебя с маманей познакомить, да с братовьями. Поедем, погостюем. Да чаю попьём, племяшей моих посмотришь. Одной-то, в бараках, поди скучно?

– Ох, ну и быстёр ты, ну чистай цЫган! Ну, дык, ладноть, парень ты вроде свойский. Только ко мне – никшни. А то щаз охальников-то много. Чё потом дееть-то? Ладныть, поехали, посмотрю на жизню твою.

– Тогда в субботу, после работы, на бричке приеду к тебе, ты уж жди!

– Ну и сговорились!

Авдотья принимала «невесту» строго. Долго пили чай. Она глядела то на Аннушку, то на Петю, понимая, что жить она останется с любимым Петрушей. А вот кто будет рядом? Здесь надо было не промахнуться. Пете – широкой душе, первому-распервому башмачнику и певуну нужна была крепкая хозяйка, да такая, чтоб и за скотиной походить, да мужу в делах помочь, ночью утешить, да за детишками и свекровью чтобы догляд был. А то, что неграмотна – невелика беда! Эна, руки-то какие – трудовые, привыкшие к работе. А взгляд – ласковый! Скромная и очень уважительная к ней, старшей в доме.

Аннушка пришлась ей по нраву. Ничего не говоря, Авдотья тайком погладила Петину руку, это был добрый знак.

В тридцать шестом, на Красную Горку сыграли свадьбу. Потом переехали из хутора сначала в дом в Большом Страшево, а затем поселились в Талдоме на Московском шоссе, почти у пожарной каланчи в двухэтажном деревянном доме. И хорошо, до базара-то шаг шагнуть! Бричку продали, когда покупали дом, теперь она за ненадобность. Петя стал учить Аннушку башмачному делу. Ох, ну до чегож смекалиста! И подобьёт колодочки правильно и песню попросит спеть, и сама подпоёт. В доме всё ухожено, занавесочки на окнах кипельно-белые, на железной кровати подушки под вязаными накидками. Тикают ходики. Уютно. Маманя не нарадуется на невестку. Стучат молоточки, да льётся песня из их окон:

 
Из-за острова на стрежень
На простор речной волны
Выплывают расписные
Стеньки Разина челны.
 

«Ну почему у нас, простых людей, счастье всегда с горем женихается?» – думал Пётр, уже не слыша разрывов бомб, летая где-то далеко, над Талдомом, километров за шестьсот от этого адского воя. Вспомнил, как в конце тридцать шестого родилась у них с Аннушкой дочка Катенька, как рада была Авдотья внучке. Аннушка связала Катюше носочки из шерсти и маленькие, прям игрушечные, «вярежки». Но не уберегли девоньку, простыла, закашляла, усопла в горячечном сне. Первые сединки в её смоляных волосах появились именно тогда, в начале тридцать седьмого года, когда хоронили Катюшу на городском кладбище в Ахтимнеево. Молча постояли у могилки, потом закапали маленький гробик обитый красной тряпкой. Только лились и застывали от мороза на лице Аннушки слёзы. Она смахивала эти льдинки тыльной стороной варежек, не смотря на Петю, винила во всём себя, перенесённую малярию, которая не дала шанса на жизнь этой маленькой девочке.

«Бог дал, Бог взял. На всё Его воля!» – всё, что произнесла она за этот день. Её лицо изменилось. Первые морщинки легли под глазами, чуть стали поджаты губы. Но во взгляде появилась какая-то решимость. Она стала ещё усерднее в труде, не принимала опеки тёщи, а сама старалась её опекать. С Петей была ещё более страстна и одержима в их любви.

Тридцать восьмой год был и счастливым, и несчастным. В стране раскручивался маховик репрессий. «Враг народа» – было самое популярное ругательство в те годы. Им кидались и в магазинах, и на колхозных собраниях, в очередях. До тех, кого ещё не затронули репрессии не доходил весь ужас этого словосочетания. Они не слышали лязг наручников, скрип тюремных дверей, воя избиваемых во время допроса людей. Они не видели обречённости глаз, увозимых на полигон для расстрела арестантов. Они не понимали, что раз приклеенный на человека этот ярлык без следа будет снят только через долгие пятнадцать лет, за которые многие из арестантов загнутся от голода, вшей, побоев, каторжной работы в застенках ГУЛАГа.

В местной потребкооперации, начальником которой был брат Петра Василий, выявили недостачу. И не то, чтобы она была огромной (в каком магазине этого нет), но последствия в те годы были самыми трагическими.

«Земля слухами полнится», – говорят в народе. Хоть и не слышали «на воле» крики допрашиваемых в камерах заключения, но, каким-то образом, информация об ужасе, творящемся у следователей, доходила до людей интеллигентных, образованных. Василий это понимал, осознавал, никого из своих коллег и родственников подставлять под удар «карающих органов» не хотел. Ничего никому не сказав, просто пошёл в лес, надел на себя петлю и удавился.

Каково матери хоронить сына, каково братьям и сёстрам хоронить вдруг ушедшего брата? В городе шептались, «враг-враг», «проворовался», «недостача». Но, к счастью, дело не стали расследовать, а может, и вовсе такового не было. Просто нервы были напряжены, и свет чёрных воронков НКВД по ночам доводил людей до безумия.

Наконец, счастье пришло и в дом Петра и Анны Шевяковых. Летом родился у них мальчик, да черноволосенький, да уже и с кудряшками на голове. Бойкий мальчонка! Смышлёный. Володечка! В честь Ленина! А как же? Аннушкины глаза снова заулыбались, от сердца отлегло. Петя вечером часто брал сына на руки, чуть позже, качал его на ножке. Пел песенки, играл в «ладушки» с ним:

Ладушки-ладушки, где были?

– У бабушки!

– Что ели?

– Кашку!

– Что пили?

– Бражку!

– Попили? Поели?

Кшу – полетели, на головку сели!

Мальчонка заливался от смеха, поднимая ладошки над головой, радостно бегал по комнате, веселил бабушку Авдотью.

«Вот цыганённок шалый!», – подначивала его Аннушка, смотря в его карие глаза. Пётр приспособил Вовочке деревянный молоточек и тот с удовольствием стучал по принесённой деревяшечке, важно пыхтя и поправляя «заготовку». «Рукаастай! Весь в отца!» – гордо и протяжно говорила мать.

По Талдомской брусчатке грохотали телеги в базарные дни. Иногда одиноко, на радость детишкам, проезжала машина. Малышня и подростки гнались за ней, что было духу, но всё же на горке отставали. Талдом жил простой жизнью провинциального города, узнаваемый только по обувным изделиям местных артельщиков, да по тому, что «где-то тут родился Салтыков-Щедрин, революционный, надо сказать, писатель, который против царя сказку написал». Незаметно пролетела и закончилась советско-финская война, разгромили белофиннов одним ударом, «встречай нас, красавица Суоми» (про потери все молчали и какой ценой досталась нам часть Карелии), границы всё ж от Ленинграда отодвинули на наших условиях, писали газеты. Про то, что на западе собирается грозная сила, газеты не писали. А что писать? Сталин поддержал Гитлера, Гитлер поддержал Сталина. Мы им уголь, нефть, они нам станки, оборудование. ДРУЖБА!

В конце августа сорокового года родилась дочка-Верочка. Ну, уж такая хорошенькая, такая пригоженькая. Аннушка не выпускала её из рук, помятуя о судьбе Катеньки. От люльки не отходил даже маленький Володя, нежно гладя сестрёнку по розовым щёчкам, немного картавя, шептал «Ве-я». Молоточек был заброшен. Ему было удивительно видеть ещё одно живое существо в их комнате. Для ребёнка произошло чудо. Он был один, а теперь их стало двое.

Зимой, с декабря по начало марта было очень холодно, очень! Топили нещадно печку. Ветер дул не переставая, заметал улицы мелким снегом, мороз трещал у отметки мину сорок пять градусов. Многие обращались в талдомскую больницу с обморожениями. Кто-то по пути и замёрз до смерти. Дома укутывали Вовочку, в три пуховых платка – Верочку. Кабы не простыла, Аннушка обвязывала себя платком крест на крест, чтобы не застудить грудь. Но справились, в конце марта зазвенела капель, в апреле у Юдино вскрылась ото льда Дубна и весна ворвалась в Подмосковье. Начали готовить землю к посадкам. Опилили замёрзшие фруктовые деревья, их почти и не осталось.

Июнь сорок первого на исходе, Верочка делает первые шаги по комнате, но всё же ещё просится на мамины руки. Бабушка Автодтья, нет-нет и побурчит на Аннушку, что, дескать, приучила дочь к рукам. А та – всё улыбается, отшучивается: «Ну что вы, маманя, всё хорошо! Эна, уже и ходит. Ну и побалУю я ещё. Посидит на ручках, чай не убудет!»

Вошла пшеница на полях, картошка проклюнулась. Клубника в огородах стала приобретать красноватый оттенок. Уже прошли первые грозы, но тут грянула другая гроза, кровавая, страшная.

Петя вспомнил до мельчайших подробностей тот самый последний мирный день в их с Аннушкой жизни. Солнышко поднялось с востока, предвещая жаркий воскресный день. Ещё в субботу решили проведать брата Сергея и его жену Ксюшу в Кривце, съездить к нему, затариться медком, искупаться в Дубне, посидеть под цветущими липами, да половить рыбки на реке. Дружны они были с братом. Дети ещё сладко посапывали, а они с Аннушкой уже стали собираться.

Петя сходил на площадь, договорился с извозчиком, чтобы он подогнал свой тарантас к дому. Положили в кузовок вещи и гостинцы, часов в десять тронулись. Солнце уже припекало вовсю, ехали лесом часа два через Пановку, через бывший их хутор, который стоял теперь позабыт-позаброшен. Он всё показывал сыну на обветшалый дом, с галочьими гнёздами, да колодец с журавлём около. «Вот, сынок, я тут жил, и бабушка твоя жила и братья-сёстры мои. Хорошо жили, дружно. Башмаки чинили, да скотину пасли, грибы-ягоды собирали. Смотри!»

Маленький Вовочка смотрел на дом во все глаза, ему было чуть жутковато. Он ближе прижимался к отцу и ухом, через одёжу, слушал его «унутренний» голос. Верочка, пригревшись на Аннушкиных руках, посапывала и не обращала никакого внимания на дорогу и разговор.

Гостям в Кривце были рады. Ксюша, жена Сергея, очень любила сладкие городские конфетки, с удовольствием приняла гостинцы и повела родственников в дом, есть, только что приготовленные, «финтиклюшки». На столе стоял противень с пышушими плюшками, посыпанные, превратившимся в глазурь, сахаром. Тут же чугунок каши, с таявшим наверху сливочным маслом, кастрюля с медовухой, тарелка с сотовым мёдом, кринка молока. Пара рюмочек и гранёных стаканчиков. Все расселись на скамьях. Выпили за встречу и потёк неспешный житейский разговор о житье-бытье, о детях, о родителях, да и о детстве, как раньше было, а как сейчас. Мужики больше говорили о проведённых на хуторе годах, женщины занимались и играли с ребятишками, да делились хозяйственными премудростями.

Встали из-за стола, вышли на огород, сели под липки. Маленький Вовочка, почувствовав простор, носился, как угорелый между деревьями. «Вова, к ульям-то особо не подбегай, а то вжалить пчёлы могут» – предупреждал сына отец. А ему – хоть бы хны, везде своё любопытное личико просунет и глядит глазами как «вышиня» на пчёл, да на леток, откуда они выползают. И не трогают его пчёлы. Удивительно. Свой!

Потом пошли на реку купаться. Ох, день жарок! Водица прохладна, хороша. Аннушка с Верочкой не стали купаться, только побрызгались на мелководье водицей, боялись застыть. А Пётя с Сергеем изловили Вовочку и учили его плавать по-собачьи в воде. Бабы причитали, чтоб не «утопли рабёночка», но больше понарошку, зная, что мужуки такого не допустят. Часов в пять пили чай, да в шесть собрались домой, чтоб засветло. Сергей запряг телегу, да повёз гостей до Талдомской дороги. Доехали скоро. На дороге солнце только-только начало присаживаться к лесу. Мимо проезжала бричка, сговорились о двух рублях, поехали к дому.

Война

Попутный возница ехал смурной, молчал полдороги. А Пётр, будучи немного «навеселе», старался его разговорить.

– Да что ты такой хмурый? – не выдержав упорного молчания, сказал Петя.

– А с чего веселиться? Война ведь! – вдруг ответил зло возница.

– Да ладно парень, что ты чепуху мелешь, какая война? Финская, уже как год прошла!

– С немцем война, Молотов в полдень по радио выступал, я в Запрудне был, слушал радио. Бабы плачут, вой подняли. Мужики все в военкомат пошли.

– Слушай, друг, гони, может мне тоже надо, а мы тут отдыхаем, едрит её через коромысло!

Возница припустил лошадей. Домчались до Талдома. У дома мама Авдотья с повесткой в руках встречала их перед калиткой. Солнце уже показала свой край. В последних его лучах Пётр прочитал: «Явиться в Талдомский военкомат 23.06.1941 к 09.00 с личными вещами. При себе иметь паспорт и военную книжку».

Дома собрали Петру котомку, в неё положили умывальные принадлежности, пару рубах, брюки, смену белья, да ватник. Завернули в чистую тряпицу краюху хлеба, сало, несколько луковиц, да пару головок чеснока. Аня всё пыталась положить образок и сунуть крестик в руку Петра.

– Ну, что ты, Аннушка, нельзя, не положено! – уговаривал её муж не делать этого. Жена смирилась и всё равно про себя нашёптывая молитвы.

Наверное, как и миллионы Советских людей, в ту ночь они не спали, пытаясь представить, как будет там, на войне, что будет после? Напротив, в домах тоже горел свет. Война собирала с Талдома первый невозвратный кредит в обмен на жизнь оставшихся в тылу граждан.

Под утро Пётр притушил свет, в лучах зари пристально посмотрел на жену.

– Ты что, Петруша?

– Хочу запомнить тебя такой! Вот буду там ночью, к примеру, глаза закрывать, чтоб поспать, хочу, чтоб ты мне снилась!

От этих слов, у Аннушки перехватило дыхание, она обвила тела мужа, отдаваясь той всепоглощающей силе любви, которая связывает мужчину и женщину воедино.

Быстро бежит время, неумолимо тикают ходики. Вечность рассыпается на минуты, секунды. Пора!

Собирали призывников на территории пожарной части. Пропускали за деревянный высокий забор к каменной каланче с вещами и назад уже не выпускали. Аннушка провожала Петра с маленьким Володей и Верочкой, которую несла на руках. Мама Авдотья дальше калитки не пошла, от расставания со своим любимым сыном, у неё вдруг отнялись ноги. Так и стояла, оперевшись на свежевыкрашенные доски, грустно глядя в след своему чаду, вытирая горестные материнские слёзы.

Вовочка семенил за отцом, держась за ручку фанерного чемодана, по-щенячьи поскуливая: «Пап, папа, па-а-а». До части было дойти всего пятьдесят метров, но для Шевяковых это расстояние казалось долгой дорогой длинною чуть ли не в жизнь.

У ворот Аннушка расплакалась, сын тоже стал хлюпать носом, Верочка тихонько захныкала. Пётр долго не мог отпустить из объятий своих родных, но старый усатый военный с кубарями сержанта подгонял: «Ну всё, ёхн, давай, памашь, а то, ёхн, развели болото! Ничааво не случиться, разбалындаем мы ентого немца за месиц, только, ёхн, перья будут лятеть! Вернётся твой воин, не пережавай!» Пётр взял чемодан и, легохонько подталкиваемый в спину усатым сержантом шагнул за ворота. Это был последний раз, когда он обнял свою жену.

За два дня за забором набралось человек сто, когда двадцать шестого июня, к вечеру стали строить повзводно для отправки, он услышал за воротами Аннушка голос: «Петя, прощай, храни тебя Бог, на вот, детишков поцалуй!» И из-за забора по рукам призывников ему поочерёдно передали сначала Володеньку, потом Верочку. Он поцеловал и потрепал по кучерявым волосам сына, расцеловал в глаза и щёчки свою дочь, с трепетом вдохнул её детский, пропитанный Аннушкиным материнским молоком, запах. Предал их через руки сослуживцев назад. «Ну, вот и всё!»

Ворота открылись, призывники строем двинулись к станции, сквозь плачь и вой родных. Пыль клубом висела над шоссе по бокам, кто махал платком, кто распевал песни под гармонь, кто, задыхаясь от пыли, кричал. И Анна тоже кричала, но разве перекричишь строевую: «Разгромим, уничтожим врага!»

У здания вокзала милиционеры отгоняли наседавшую толпу провожающих. Паровоз стоял под всеми парами. В теплушках уже сидел народ из Дмитрова и района. Талдомчан рассадили в четыре пустых вагона и поезд тут же тронулся. Он увидел в проеме сдвинутой вагонной двери, у переезда, её белый платок в руках и расслышал, сквозь протяжный гудок истошное: «Петя-я-я»!

Он вздрогнул, это был визг пикировщика и отблеск упавшей бомбы.

– Серёга! Живой? – стараясь перекричать бомбёжку, заорал Петя.

– Да жив вроде, только гимнастёрку посекло!

Сквозь толщу пыли метрах в пяти валялась чья-то оторванная нога. Петр похлопал Серёгу по спине, указал пальцем вперёд. Серёга, напрягая связки проорал: «Кажись Мишаня Голов, пулемётчик!» – и шёпотом добавил: «Царствие небесное».

От вида убитого товарища у Петра «засосало под ложечкой», чтобы отвлечься, он опять окунулся в недалёкое прошлое…